церквах епархии Турку”. В особенности финский реформатор выделил постановления, касающиеся нравственности и брака, что неудивительно, ведь установленный от Бога «естественный закон» призван в первую очередь обеспечить воспроизводство рода человеческого в «благопристойном» виде. Во всем этом проявились новые грани личности Агриколы как церковного деятеля, видевшего свою миссию в моральном исправлении народа (а не одних только священнослужителей, что было характерно для начального этапа его деятельности): с духовной и нравственной неразвитостью широких масс крестьянского населения он имел возможность столкнуться во время визитационных поездок по епархии; кроме того, многое ему удалось также почерпнуть из рассказов приходских священников, посещавших Турку. Интерес Агриколы к Моисееву законодательству был неслучаен: сделавшись главой обширной епархии, он все больше внимания обращал на проступки против сообщества верующих и нарушения церковной дисциплины, а не только на индивидуальные грехи. Когда через год после издания “Пророков” Агрикола был официально назначен епископом Турку, он первым делом совершил инспекцию приходов, стремясь на местах искоренить то, что ему казалось посягательством на основы церковной жизни. В этом смысле Агрикола предвосхитил уже новую стадию Реформации, наступившую во второй половине XVI столетия, когда в религиозной жизни решающее значение приобрело коллективное начало.
Оба названных сборника ветхозаветных переводов были оснащены предисловиями, суммариями и маргиналиями, при составлении которых Агрикола ориентировался на те же источники, что и при переводе Псалтири, а также на упомянутую Постиллу Бугенхагена. Исследование добавлений и исправлений, внесенных в Агриколой в использованные им справочные материалы немецких авторов, выявило уже отмеченную закономерность: финский автор ставит акцент на доктрине оправдания верой и вместе с тем уделяет внимание конкретно-исторической информации, содержащейся в ветхозаветных текстах, стараясь в то же время несколько приглушить антикатолический пафос своих источников (Heininen 1993, 123 s.).
Особый интерес представляет для нас предисловие к “Пророкам”: возвещая о необходимости для христианина во всем полагаться на Бога, Агрикола анализирует различные аспекты человеческого существования, начиная с материальной жизни и кончая социальным и церковным устроением, что выливается в целую сотню рифмованных строк — подобное “каталогизаторство” было в духе библейского гуманизма с его выраженным моралистическим уклоном. По твердому убеждению автора, добродетельный человек получает помощь и защиту от Бога, нечестивец же лишен такой поддержки (“Господь обитает в доброй душе / В злой же душе живет нечистый дух”). Примечательно, что и это предисловие было обращено в первую очередь к священникам. В нем вновь звучат намеки на неких завистливых недоброжелателей Агриколы, пытавшихся помешать изданию его труда (“многими интригами и ложью” — “monen ionen ia walhen cansa”): трудно сказать с определенностью, кого он конкретно имел в виду, но в любом случае ясно, что в Турку первой половины 1550-х гг. издание книг на финском языке было делом хлопотным и далеко не простым.
9. Таким образом, к 1553 г., спустя три десятилетия после того, как Пиетари Сяркилахти возвестил в Турку идеи Реформации, по-фински можно было читать уже значительную часть Священного Писания. Подсчитано, что Микаэль Агрикола перевел до 37 % объема Библии: весь Новый Завет и примерно одну пятую часть Ветхого Завета (Ikola N. 1988, 246 s.). Все это побуждает нас задуматься о вкладе Агриколы в историю финского литературного языка и о некоторых лингвистических особенностях его текстов.
Выше не раз уже отмечалось, что Агрикола создавал свои тексты отнюдь не на пустом месте, но отталкиваясь от определенной — пусть и весьма еще хрупкой — традиции употребления финского языка, сложившейся в епархии Турку на рубеже Средневековья и Реформации. Еще раз напомним о феномене “доагриколовой литературы”: ее наличие свидетельствует о том, что в Турку проблема создания финноязычных текстов заботила не одного только Агриколу, и последнего можно назвать “отцом финского литературного языка” лишь в силу того, что первые печатные тексты по-фински оказались опубликованы именно им. Сказанное, сразу оговоримся, отнюдь не умаляет его заслуг, а лишь позволяет более конкретно представить себе главное дело его жизни.
Ряд исследователей попытался проанализировать языковые нюансы текстов Агриколы на фоне конкретных условий жизни епархии Турку 1530-1540-х гг., сопоставив их с уцелевшими рукописями “доагриколова” корпуса; кроме того, к сведению были приняты и некоторые высказывания самого Агриколы, касающиеся создания его текстов и реакции на них его современников. Подытожим (отчасти повторив уже сказанное выше) общую картину языковой эволюции текстов Агриколы, которая может быть представлена приблизительно в следующем виде (мы ориентировались на информацию, почерпнутую из следующих работ: Nikkila 1985, Nikkila 1993, Koivusalo, Suni 1988).
В подходе к языковому материалу Агрикола руководствовался ключевыми идеями отцов Реформации. Как отмечалось выше, приступая к первым переводам новозаветных текстов, финский реформатор разделял идею Лютера о необходимости преимущественной опоры на живую разговорную речь. Именно этим объясняется осознанное желание Агриколы ориентироваться на язык прежде всего епархиального центра Турку, превратившийся в своего рода устное “койнэ” Финляндии той эпохи и находившийся на пересечении различных диалектных влияний (хотя, безусловно, в нем доминировали юго-западные диалекты). Помимо этого, в языке Агриколы конца 1530-х гг. обнаруживается ряд восточно-финских особенностей, чуждых носителям юго-западных диалектов (поэтому они сразу и вызвали недоумение в Турку): их присутствие можно объяснить происхождением реформатора из восточно-финской области Уусимаа, о лингвистической ситуации которой мы имели возможность сказать выше (см. § 1). Не последнюю роль в этом деле сыграли и земляки Агриколы, обучавшиеся вместе с ним в Виттенберге. По возвращении же в Турку Агрикола, судя по всему, столкнулся с критической реакцией на свои переводы, что неудивительно, если вспомнить о таких рукописных памятниках как “Упсальское евангелие” и “Кодекс Вест”, несколько иных в языковом плане и сформировавшихся, судя по всему, в Турку. Как считается, эти тексты продолжали более старую традицию церковного употребления финского языка: в них отразились главным образом юго-западные диалекты, причем ряд форм уже отличался от живой разговорной речи Турку 1530-х гг., известной Агриколе и его сподвижникам и превратившейся в своего рода наддиалектный сплав. Кроме того, как мы неоднократно отмечали, в первой половине 1540-х гг. церковная среда Турку отличалась известным консерватизмом и тяготела к сохранению духовного наследия предыдущей эпохи, что, помимо прочего, касалось и традиций употребления (и даже произношения) целого ряда «высоких» слов и выражений. На возможные разногласия по поводу языковых особенностей своих переводов Агрикола намекает в предисловии к “Книге молитв”, сетуя на недостаточно теплый прием своих первых литературных трудов. При этом, как установили исследователи, ряд текстов “Книги молитв” уже несколько отличается от соответствующих фрагментов первых новозаветных переводов Агриколы, выполненных им во время учебы на чужбине: данное обстоятельство принято относить как раз на счет упомянутой критической реакции и стремления Агриколы учесть замечания коллег по капитулу. Аналогичная тенденция характеризует и те части Нового Завета, которые Агрикола перевел уже в Турку — не исключено, что здесь у него были какие-то помощники, принадлежавшие, скорее всего, к капитульной среде и ориентировавшиеся на принятые в ней языковые нормы (разумеется, говоря о “нормах”, мы должны иметь в виду, что речь идет, скорее, об узаконенных обычаем предпочтениях и интуитивно отобранных формах, ведь сама “традиция” была достаточно условной в виду отсутствия финских печатных книг, которые оказывали бы регулирующее, нормативное влияние). То же в принципе касается Служебника и Требника 1549 г., одобренных капитулом: их языковая оболочка в немалой степени ориентировалась на традицию богослужебного употребления финского языка, которая стихийно начала складываться с первых шагов литургической реформы, т.е. с 1537-1538 гг., когда Агриколы в Финляндии еще не было. С другой стороны, язык сборника “Страсти Господа нашего”, изданного в те же годы, ближе его ранним переводам. Объяснить этот факт исследователи склонны тем, что к тому времени языковые особенности ранних переводов Агриколы, вошедших в состав издания Нового Завета 1548 г. и зазвучавших в храмах, мало-помалу стали восприниматься как привычные, что позволило Агриколе при составлении «Книги страстей» отказаться от излишнего редактирования языковых форм и сохранить варианты, более привычные для него самого. Что же касается более поздних ветхозаветных переводов, их языковые особенности свидетельствуют, во-первых, о том, что Агрикола в меньшей степени, чем прежде, зависел от более консервативной традиции епархиального центра (учитывая сдвиги, происшедшие в капитуле после ухода со сцены епископа Шютте и других представителей старой генерации), и во-вторых, о возможном участии Паавали Юстена в переводе псалмов (а также ряда других ветхозаветных текстов). Последнее обстоятельство объясняет новое появление ряда восточно-финских языковых особенностей, от которых более или менее свободны более ранние по времени переводы Нового Завета, выполненные в Турку, равно как и Служебник и Требник. В известном смысле общая эволюция языка агриколовых переводов проделала своеобразный круг, вернувшись к языковой модели, на которую он ориентировался во время своего пребывания в Виттенберге.
Учитывая, что к моменту, когда Агрикола приступил к переводу Нового Завета, не существовало ни одной печатной финской книги, легко представить себе массу затруднений, с которыми ему пришлось столкнуться. Это и необходимость отбора языковых средств из многообразного диалектного материала, и потребность в создании большого количества новых слов, отсутствовавших в бытовой речи, и трудности при передаче грамматических конструкций, непривычных для финского языка (который лишен генетического и типологического сходства с большинством культурных языков Европы), и, наконец, проблемы орфографии. Сказанное объясняет значительную вариативность и “пестроту” текстов Агриколы, бросающуюся в глаза при знакомстве с его наследием.
То, что представляется “непоследовательностью” с точки зрения наших современных привычек, у авторов, писавших по-фински в первой половине XVI столетия, объяснялось отсутствием нормированного литературного языка и привычки к нему. В рассматриваемую эпоху litterati, решившиеся писать на финском языке, отталкивались в первую очередь от тех форм, которые употреблялись в их родных местах либо в их ближайшем окружении. С другой стороны, все время сталкиваясь с диалектным многообразием живой финской речи, они терпимо относились к вариативности создаваемого литературного языка. Неслучайно в предисловии к Новому Завету (см. ниже) Агрикола, сообщает, что ориентировался в первую очередь на язык наиболее развитых юго-западных районов страны, но при этом старался учесть и иные диалектные формы. Это, в частности, проявилось в том, что в ряде случаев Агрикола для передачи одного и того же понятия использовал синонимы, заимствованные из разных диалектов (Lehikoinen, Kiuru 1989, 174 s.).
В результате язык текстов Агриколы, опирающийся в первую очередь на “койнэ”, звучавшее тогда в Турку, в значительной мере отразил особенности и других диалектов Финляндии, чего не скажешь о сочинениях, изданных по-фински во второй половине XVI — начале XVII вв.: они ориентировались исключительно на язык юго-западной части страны, намеренно игнорируя восточно-финские диалекты (Rapola 1963, 120- 138 ss.).
На разработку нового литературного языка немалое влияние оказывал и культурно-лингвистический контекст. При чтении текстов Агриколы ощущается
