воздействие прежде всего латыни, немецкого и шведского языков, имевших наибольшее хождение в Финляндии той эпохи.
Говоря о влиянии шведского, т.е. языка метрополии, мы должны учитывать ситуацию билингвизма, в которой неизбежно оказывались все образованные (и попросту мало-мальски грамотные) люди, жившие в тогдашней Финляндии. Именно этот факт объясняет наличие огромного количества заимствований или калек из шведского не только у Агриколы, но и (правда, в меньшей пропорции) в современном финском языке. С самого момента своего зарождения финский литературный язык складывался под мощным воздействием шведского (воздействие это, к слову сказать, носило стихийный, а отнюдь не целенаправленный или насильственный характер). Собственно говоря, феномен шведского языкового влияния на финский восходит еще к первым контактам древних финнов с предками шведов (и шире — скандинавов), которые осуществляли посредничество между населением Финляндии и регионами Центральной и Южной Европы. Разрабатывая конструкции нового литературного языка, Агрикола по сути следовал давно сложившейся модели. Многие слова из немецкого и классических языков попали в финский не напрямую, а через шведское посредничество, подтверждением чего могут служить тексты Агриколы.
Что касается немецкого языкового влияния, с распространением идей Реформации оно приобрело доминирующий характер во всем Балтийском ареале. И если прежде немецкий язык лидировал преимущественно в торговой и ремесленной сферах, то теперь его влияние распространилось и на духовную и интеллектуальную области, где прежде господствовала латынь (Klinge 1995, 65 s.). Вероятно, фактором немецкой культурной и языковой экспансии, начавшейся в Средние века и заметно усилившейся как раз в эпоху Реформации, можно объяснить ряд сходных черт, которые ныне присущи языкам Балтийского региона, принадлежащим к различным языковым группам и даже семьям (речь идет о ряде общих элементов фонетики, грамматики и лексики, свойственных, во-первых, двум скандинавским языкам — шведскому и датскому; во-вторых, прибалтийско-финским языкам — финскому и эстонскому; и, наконец, латышскому — языку балтийской группы, под немецким влиянием приобретшему ряд особенностей, которые отдалили его от близкородственного литовского, оставшегося в сфере воздействия католической культуры и польского языка: Klinge 1995, 63 s.). При этом если прежде преобладающим было влияние нижненемецкого языка, более близкого и понятного носителям скандинавской речи, то с падением господства Ганзы и выходом Лютерова перевода Библии на верхненемецкий язык влияние последнего в Скандинавии приобрело определяющий характер. О том, сколь значительно шведский язык XVI столетия изменился под немецким влиянием, свидетельствует та же “Библия Густава Вазы” 1541 г. Вполне естественно, что Агрикола, хорошо владевший немецким языком, интересовался новейшими немецкими переводами Св. Писания.
Специальные филологические исследования установили, что язык Агриколы и его преемников несет отпечаток сильнейшего германского языкового влияния (шведского и немецкого), затронувшего не только сферу лексики (в виде прямых заимствований и еще более многочисленных калек), но до некоторой степени также и уровень морфологии, словообразования и синтаксиса, следствием чего стало, в частности, появление в литературном финском некоторых элементов грамматического аналитизма, в целом чуждого типологии финно-угорских языков (Hakkinen 1994, 465 s.). Примечательно, что носителями современного финского языка многие германизмы Агриколы и других авторов XVI-XVII вв. воспринимаются как (не всегда понятные) курьезы либо считаются атрибутами архаизированного «высокого» стиля (приблизительно так же говорящие на современном русском реагируют на морфологические и синтаксические церковнославянизмы). Уместно сказать, что Агрикола бессознательно следовал исторической логике развития финского языка, корни которого, по образному выражению известного финского лингвиста Микко Корхонена, находятся на Востоке, а крона тянется к Западу (что подтверждает и состав наиболее употребительной лексики современного финского языка, около половины которой имеет иноязычное происхождение, причем львиная доля заимствований попала из шведского и немецкого). Мощное германское языковое и культурное влияние, начало которого относится еще к бронзовому веку (вторая половина II тыс. до н.э.), усилилось в эпоху викингов и в Средние века, став определяющим как раз в период Реформации, и специфику финского литературного языка – детища Реформации — без учета этого фактора понять просто невозможно. Любопытно, что в XIX в., в период т.н. национального «пробуждения», финские патриоты, склонные недооценивать культурные достижения эпохи шведского правления, без особого восторга смотрели на германизмы, переполняющие тексты Агриколы: их собственная языковая программа предусматривала отказ от слишком явных примет иноземного влияния за счет усиления в новом финском литературном языке тех особенностей, которые им казались более отвечающими его “истинной” (т.е. финно-угорской) типологии и природе.
В то же время не следует забывать и о влиянии принципов библейского гуманизма, которое, как отмечалось, было весьма ощутимым в церковной среде Турку накануне Реформации и в первые реформационные десятилетия. В условиях распространения эразмовых принципов текстологической критики Библии латинские конструкции не могли не оказывать известного влияния на языковое мышление Агриколы и его современников, писавших по-фински. Разумеется, оно не было столь же мощным в сравнении с воздействием германских языков, но все же о нем вполне уместно говорить как о конкретном лингвистическом феномене (ср., в частности, Linden 1966; Itkonen-Kaila 1991; Itkonen-Kaila 1992). Что же касается орфографии Агриколы и его современников, ныне кажущейся совершенно хаотичной и бессистемной, то в немалой степени это было следствием разнородных влияний, которые шли из тех же немецкого, шведского и латинского языков.
Наследие, доставшееся потомкам от «отца финского литературного языка», впечатляет своим объемом: напечатанные им труды насчитывают в совокупности около 2400 страниц. По замечанию крупнейшего исследователя старофинского языка Мартти Рапола, “финский язык Библии, кодифицированный Агриколой, оказался столь зрелым, что последующие эпохи сохранили из него основную часть” (Rapola 1956 (2), 20 s.).
Так, по оценке названного ученого, три четверти лексики агриколова перевода Евангелия от Матфея сохраняются в современном употреблении. Было подсчитано, что словарь текстов Агриколы включает примерно 8500 слов (что, кстати, превосходит словарь эпической поэмы Калевалы, предмета национальной гордости финнов). Из этого состава три пятых слов продолжают полноценно функционировать в современном финском языке, еще одна пятая сохранялась в активном употреблении вплоть до начала XIX в. и лишь одна пятая нигде не встречается, кроме текстов Агриколы (Jussila 1988, 227 s.). Причем, если говорить о базисной религиозной лексике, Агрикола, как правило, не изобретал новых слов, а опирался на предшествовавшую традицию, благодаря чему этот лексический пласт финского языка дошел до наших дней. Так, слова, выражающие основные религиозные понятия (“Бог”, “Творец”, “Спаситель”, “вера”, “проповедь”, “Всемогущий”, “крещение”, “исповедь”, “причастие”, “милость”, “душа”, “ад”, “искушение” и т.д.), у Агриколы и в современном финском литературном языке идентичны. Более того, не только религиозными, но и многими юридическими терминами современный финский язык в значительной степени обязан именно Агриколе: известно, что реформатор питал интерес к юридической сфере, причем, вероятно, он во многом опирался на традицию употребления финского языка в судебной области, начало формирования которой относится еще к предреформационной эпохе (Lehikoinen, Kiuru 1989, 174 s.).
Как неоднократно отмечалось выше, Агрикола обладал превосходным языковым чутьем. В эпоху, когда он жил, основными письменными языками, использовавшимися в епархиальном и гражданском управлении, были латынь и — во все большей степени — шведский. К примеру, дошедшая до нас переписка Агриколы велась на этих двух языках. Упомянутый выше отчет о доходах капитула Турку 1541 г., который он подготовил для короля Густава, был составлен им по-шведски. В 1549 г. Агрикола перевел с нижненемецкого на шведский Морское уложение города Висбю (этот город расположен на о-ве Готланд). Дело в том, что король, стремясь переориентировать торговлю Шведского королевства с ганзейских городов на Голландию, вынашивал планы строительства Хельсинки (Хельсингфорса) как альтернативы Таллинну; перевод упомянутого уложения призван был ознакомить шведских государственных мужей с правовыми нормами, действовавшими в городах Ганзейского союза. Кроме того, сохранился отрывок шведско-латинской рукописи Агриколы, посвященной финским пословицам (1553 г.): данный факт свидетельствует о том, что финского реформатора не обошло характерное для североевропейского гуманизма увлечение этим дидактическим жанром.
Сошлемся, к примеру, на сборники пословиц и изречений, составленные Эразмом Роттердамским (1500), Себастьяном Франком (1547) и в особенности на сборник латинских пословиц с параллельными фрагментами на датском языке, изданный в 1515 г. датским гуманистом и реформатором Кристиерном Педерсеном (“отцом датской литературы”); можно также вспомнить знаменитую картину Питера Брейгеля “Пословицы”, при подготовке которой нидерландский художник опирался на аналогичные сборники. Вообще говоря, Агриколу отличал тот же интерес к повседневным вопросам, который ярко характеризовал представителей Северного Возрождения (последние “всячески подчеркивали значение повседневных мелочей, таких как гигиена, хорошие манеры, сдержанность и умеренность”, что заметно отличало их от итальянских гуманистов, склонных к цветистой риторике и любивших роскошь в быту – см. Meri 1993, 102-103 ss.).
Завершая разговор о книжных трудах Микаэля Агриколы, отметим их значение для становления финского литературного языка и финской культуры в целом. Хотя, как мы не раз отмечали выше, Агрикола действовал не в одиночку и вовсе не на пустом месте, все же именно изданные им книги дали импульс формированию литературного финского языка. В этом отношении Агрикола был типичным представителем эпохи Реформации, когда в целом ряде стран “переводы Библии и язык канцелярии создали “нормальный”, образцовый язык, который своим письменным обличьем и произношением на первых порах несколько отличался от живой речи, но со временем приобрел статус нормативного языка — как с точки зрения грамматических конструкций, так и по части произношения” (Klinge 1995, 63 s.). Как и в других странах, переводы главных конфессиональных книг стали поворотным событием в истории финского языка. Через богослужение, проповедь и чтение Слова Божиего (как индивидуальное, так и коллективное) новые конструкции и выразительные средства начали постепенно укореняться в сознании народа на правах “высокого” стиля; кроме того, привычка цитировать Библию по памяти (в особенности это касалось евангельских изречений и псалмов) мало-помалу была усвоена представителями разных сословий. Неслучайно в предисловии к переводу Нового Завета Агрикола замечает: «И пусть отдельные слова, услышанные впервые, покажутся странными и режущими слух, все же тешу себя надеждой, что со временем через регулярное чтение они сделаются более привычными и приятными» (курсив мой – И.М.). Священное Писание, зазвучавшее теперь на финском языке, обогатило его новыми стилистическими ресурсами. Благодаря переводам Писания финны получили своего рода “фонд библеизмов”, общий с другими христианскими народами, что способствовало более глубокому вовлечению Финляндии в европейское духовное и культурное пространство. Для ближайших преемников Агриколы, писавших по-фински, его переводы приобрели уже как бы статус образцовых. Когда примерно столетие спустя после агриколовых текстов был предпринят новый (теперь уже полный) перевод Библии на финский язык, его авторы, опиравшиеся на достаточно прочную традицию, намеренно отталкивались от версии Агриколы, руководствуясь новыми представлениями о церковном устройстве и роли Слова Божия. Книжные труды Агриколы способствовали изменению статуса финского языка, вошедшего в семью языков с литературно обработанной формой.
Названный момент, кстати сказать, усилил различия между финским и близкородственными ему карельским
