цифры очень близкие. Они колеблются в пределах 10–17 процентов. Похоже, это и есть число тех, кто способен на личную религиозную жизнь, на личный религиозный выбор и на личное религиозное творчество. Это те, что получили «десять талантов». Это люди, изначально религиозно более одаренные, чем другие. Может быть, их сограждане более одарены в других областях (в музыке, в науке, в любви…), но талант веры особо ярок у этих 15 процентов.
Остальные 85 процентов в религиозной сфере готовы быть ведо0мыми. Им говорят: «Вы атеисты» — и они соглашаются: «Да, в самом деле. Это попы нарочно от нас скрывали, что мы от обезьяны произошли». Затем им говорят: «да что ж вы забыли веру ваших отцов?! Мы же православные!» — и они опять согласны: «как же это мы слушали байки этих коммунистов и стали иванами, не помнящими родства!». Когда же им скажут: «Да что вы! Христианство — это иноземная религия, ее жиды нарочно придумали, чтобы нашу, исконно арийскую ведическую веру заменить, чтобы заставить нас, славян, вместо Крышеня–Кришны поклоняться ихнему Христу!» — толпа опять послушно возмутится: «Да сколько ж можно от нас прятать нашу родную экстрасенсорику и магию!».
Судьбы народов зависят в религиозной сфере от того выбора, что сделают 10–15 процентов религиозно самостоятельных граждан. А значит, миссионеру для обращения народа в свою веру не нужно обращать большинство населения. Достаточно притянуть к себе внимание и умы тех, кто сам ищет религиозную истину. А затем эти десять–пятнадцать процентов уже передадут свой опыт и свои убеждения остальным… Но это — если ставится задача позитивная и глобальная: обращение целого народа. А если задача носит чисто негативный характер: раскол народа, то достаточно эти 15 процентов расколоть на двадцать групп по полпроцента — и народный организм будет духовно обезглавлен. Это то, что и делают сегодня секты в России.
И шестьдесят миллионов россиян считают себя православными лишь до той поры, пока консенсус десяти миллионов (раздробленных между собой, но единых в своем неприятии православия) не скажет им: да что вы, быть православным уже не модно!
В общем, я убежден: ближайшие поколения будут поделены между оккультистами и протестантами. Но для православия это не катастрофично; поражением православия было бы, если бы неофиты оккультистов и протестантов приходили бы к ним из нашей церкви, а не из атеизма. Победа сект была бы тождественна поражению Церкви лишь если бы православие имело миллионы приверженцев, а затем начало их стремительно терять. Но десятилетиями гонений православие было вогнано в столь малое гетто, что больше терять ему просто нечего. Православие будет расти, все большее число людей будут обращаться в православие и от неверия, и от протестантизма, и от оккультизма. Но темп рост православных общин будет резко уступать темпам прироста оккультных кружков и протестантских собраний.
Во–первых, потому, что православие слишком сложно. В век уплощения и упрощения чем примитивнее — тем эффективнее. Человек технологического общества всюду ищет технологию: «Как выучить английский за 20 уроков», «Как похудеть за две недели», «Как самому построить дачный домик», «Как избавиться от алкоголизма за десять сеансов», «Как попасть в Царство Божие в пять шагов». И секты здесь идеально соответствуют духу времени. Оккультисты говорят: вот тебе гуру, вот тебе мантра, и через три часа ты уже в полной нирване. Протестанты дают брошюрки в десять страничек с указанием, где надо поставить дату и подпись, чтобы попасть в Царство Небесное («Если ты принял Христа как твоего личного Спасителя, то поставь здесь свою подпись и дату твоего обращения. Ты спасен!!!»). Православие нельзя свести к таким инструкциям. То знание о человеке, о сверхтехнологической тайне его свободы, которое накоплено здесь, не позволяет создать какую бы то ни было технологию. Православие раздумчиво, протестантизм пропагандистски–динамичен.
Слава Богу, что в православии не появляется листовок типа той, что раздает в Москве у кинотеатра «Черемушки» «Российская методистская духовная семинария и Московская методистская церковь Янгмун»: «Мы — всемирно известный российский народ[602]. 1. Мы — народ страны, имеющий 1000–летнюю историю христианства[603]. 2. Не будем загрязнять воду и землю и все, что на ней, чтобы оставить нашим потомкам прекрасную землю. 3. Бережно будем относиться к зданиям и строениями, которыми мы пользуемся. 4. Помня о безопасности наших детей, не будем разбивать стеклянные бутылки. 5. Для того, чтобы жить в мире, возлюбим ближнего, как самого себя. Что вам даст вера в Иисуса Христа? — Исполнятся ваши заветные желания; Ваша душа наполнится миром и радостью. Ваши невзгоды пройдут как весенний снег; К вам снизойдет диво дивное; Завтра будет блага больше, чем сегодня и вчера. Приглашаем Вас на богослужение. Посещая церковь, обретете счастье. Время богослужения… Телефон…».
Современная цивилизация — это цивилизация рекламы, это мир улыбающейся навязчивости. Рекламная настырность, рекламные уверения в собственной способности разрешить все ваши проблемы («вы только позвоните нам!!!») совершенно чужды этосу православной жизни. Рекламное поведение здесь считается просто неэтичным. В православии нет пропагандистского насилия, скорее есть боязнь пропагандистской профанации. Православный человек скорее скроет чудо, чем будет вызывать бригаду тележурналистов. Секта спокойно объявит своего представителя «самым выдающимся» и «всемирно известным ученым», «богословом», «чудотворцем», «проповедником». Законы рекламы так и требуют: безапелляционные заявления, броские слова… Но я не могу представить себе подобное объявление, оповещающее о приезде в какой–либо город православного проповедника…
Кроме того, сложнейшая эстетика и символика православного богослужения явно уступает эффективности примитивных протестантских попевок. Из всех форм богослужения православие выбрало и оставило самую прекрасную и сложную — но только ее. Здесь тройная сложность — сложность литургической архитектоники; сложность церковно–славянского языка и сложность музыки. Да, даже красота и сложность церковной музыки способны затруднять восприятие смысла Богослужения. У современного человека нет той певческой культуры, что была у русского человека прошлого века, он не умеет слышать слова за музыкой. Поэтому примитивные протестантские куплеты, которые человек может подхватить, скорее вовлекут его в соборную молитву, чем концерты Бортнянского или Веделя. Вот и разгадывает человек, зашедший в храм, два ребуса сразу: из очень сложной и растянутой мелодии ему, обычному горожанину, не обладающему никакой песенной культурой, надо сначала выделить текст, а затем еще попробовать сходу перевести его с церковно–славянского на русский. И лишь после этого, уже поняв, о чем речь — повторить понятое про себя, превращая слова, прочитанные чтецом или священником, в слово своей личной молитвы и своей личной просьбы.
Говорят, что православная церковь менее активна, чем протестанты, и поэтому уступает им. Согласие или несогласие с этим тезисом зависит от того, что понимать под словом «церковь». Обычно под «церковью» понимают иерархию и духовенство. И в таком случае ни о какой «пассивности» или «лености» церкви речи быть не может. Достаточно хотя бы день побыть с православным священником, чтобы понять, что это служение не для лентяев. Болезнь и боль нашей церкви в другом: у нас практически нет системы «трансмиссий», которые передавали бы энергию священников прихожанам.
У протестантов практически каждый прихожанин — проповедник. У нас — не каждый священник. Отчего? В вероучении православия нет запрета на миссионерское служение мирян. Но отчего же молчат наши прихожане? Дело в том, что в православии практически невозможно использовать самое эффективное средство воспитания: обучение по принципу «делай как я». Если спросить православных прихожан, как они пришли к вере, ответ в конце концов будет один: «Господь привел». Даже если этой фразе будут предшествовать полтора часа исповедального рассказа, все равно эта фраза будет сказана. И это — глубочайшее ощущение любого православного: не я сам дошел до принятия Православия, а Господь меня привел. Даже я могу рассказывать два часа о том, как же я проделал путь от студента кафедры научного атеизма МГУ до студента духовной семинарии. Такие–то книги, такие–то мысли, такие–то встречи, такие–то открытия… Но когда мой собеседник совсем уж убедится в том, что иначе и быть не могло, что с кафедры атеизма только и была дорога, что в монастырь, я все–таки скажу: а на самом деле всё это неправда. Если у вас создалась иллюзия, что вот я сам взял и додумался до того, что ушел в семинарию, то это неправда. На самом деле я сопротивлялся как мог. Каждый новый импульс все равно ведь гас в песке обыденной студенческой жизни. А затем, через несколько месяцев искорка вспыхивала снова. В общем, я сопротивлялся, как мог, а Господь взял и протащил меня до стен Лавры…
Я хочу сказать, что православные храмы наполнены прихожанами — людьми, которые сами пришли в храм. А протестантские общины состоят из привожан: из людей, которых кто–то поймал на улице и привел, отконвоировал в библейский кружок. Это значит, что протестант помнит, как именно он стал христианином. Он помнит, как к нему подошли, как обратились, что сказали. Он помнит, какие аргументы привели, на какие вопросы и как ответили. На себе он испытал технологию миссионерства, и поэтому сам легко может ее потом воспроизвести на другом. Православного же никто не вел в храм, он почувствовал какой–то толчок изнутри — и как же он сможет это душетрясение воспроизвести в чужом сердце?..
Не священники приводят людей в православные храмы. Священники их встречают уже в храме. И именно в храме обнаруживается, что священник может воспитать, напоить евангельским словом душу пришедшего человека, но он почти не имеет возможности научить его — как воспитывать других, еще не пришедших. Есть три способа обращения священника к прихожанину — и все эти три способа невоспроизводимы за пределами храма. Первый — это проповедь. Но даже самая хорошая, самая доходчивая и глубокая проповедь практически не может быть пересказана прихожанином его сослуживцам по светской работе. Жанр храмовой проповеди слишком специфичен: неестественно высокая интонация речи, тональность, при которой каждая фраза кончается восклицательным знаком, подчеркнутая учительность. И потому храмовая проповедь не может быть воспроизведена в обычном человеческом общении.
Общение человека со священником на исповеди вообще не подлежит передаче третьим лицам. И если неестественно человеку обратиться к своим домашним или соседям с интонацией храмовой проповеди, то уж совсем чудовищно предлагать им себя в роли духовника.
Наконец, священник проповедует и своей молитвой, и истовостью своего литургисания (совершения службы). Но это опять же тот способ воздействия на человека, который вне храма непредставим.
Это означает, что человек, вышедший из православного храма, может делиться своими чувствами, переживаниями, но почти не может — мыслями, словами. Выход из этой ситуации (которая была нормальна в христианском обществе, но не нормальна в языческом) я вижу на двух путях.
