которого моя бабуш­ка, казалось бы, должна была быть шокирована этим бра­ком, прежде всего сочла нужным стать на точку зрения бабушки. «Помимо всего прочего, – добавила она, – дев­чурка прелестна. Твоя милая бабушка, даже если бы она была не так безгранично добра и не так бесконечно снис­ходительна, все-таки одобрила бы выбор юного Говожо. Помнишь, какой благовоспитанной показалась ей эта дев­чушка довольно давно, в тот день, когда она приходила в заведение Жюпьена, чтобы перешить себе юбку? Тогда это еще был ребенок. А теперь, когда она на возрасте, из нее выросла прекрасная женщина. Твоей бабушке это было яс­но с первого взгляда. Она нашла, что юная племянница жилетника благороднее герцога Германтского». И все же моей матери было отрадно сознавать, что бабушка ушла из такого мира. Это было высшим проявлением ее любви к бабушке, стремлением уберечь ее от последнего разочаро­вания. «А все же как ты полагаешь, – спросила моя мать, – мог ли отец Свана, которого ты, впрочем, не знал, подумать, что в жилах его правнука или правнучки будет течь кровь матушки Мозер, которая говорила: «Сдрасдвуй-де, каспата», – и кровь герцога Гиза?» – «Ты даже не представляешь себе, мама, до какой степени это порази­тельно. Сваны были люди очень приличные; их сын и дочь, с их положением в свете, если бы они сделали хорошую партию, могли бы достичь многого. Но все мигом рухнуло, потому что он женился на кокотке». – «Ах, кокотка! Ты знаешь, может быть, это слишком зло, я ведь не всему верила». – «Да, кокотка. Как-нибудь в другой раз я вам разоблачу… семейные тайны». – «Дочь женщины, с кото­рой твой отец никогда не позволил бы мне поздоровать­ся, – в глубоком раздумье заговорила моя мать, – выхо­дит замуж за племянника маркизы де Вильпаризи, у ко­торой твой отец вначале не разрешал мне бывать – он считал, что это слишком блестящее для меня общество!» И – после некоторого молчания: «Сын маркизы де Говожо, с которым Легранден долго боялся нас знакомить, – он считал нас недостаточно шикарными, – женится на племяннице человека, который осмелился бы подняться к нам только по черной лестнице!.. Все-таки твоя бедная бабушка была права. Помнишь, она говорила, что аристок­ратия позволяет себе то, что шокировало бы мелких бур­жуа, и что королева Мария-Амелия скомпрометировала се­бя авансами, которые она делала любовнице принца Конде, чтобы та убедила его оставить завещание в пользу герцога Омальского? Помнишь, как она была шокирована тем, что на протяжении столетий девушки из рода де Грамон, девушки святой жизни, назывались Коризандами в память о связи одной из их прародительниц с Ген­рихом Четвертым? Такие случаи, быть может, происхо­дят и у буржуазии, но их тщательнее скрывают. Тебе не кажется, что это могло бы позабавить твою бедную ба­бушку? – с грустью продолжала мама. – Нам было больно, что бабушка лишена самых простых житейских удовольствий: услышать новость, посмотреть пьесу, даже какую-нибудь «переделку», лишена всего, что могло бы ее развлечь. Ты думаешь, она была бы изумлена? Я все-таки уверена, что эти браки шокировали бы твою бабуш­ку, ей было бы неприятно о них услышать. Лучше, что она о них не узнала». Что бы ни случилось, маме достав­ляло удовольствие думать, что на мою бабушку то или иное событие произвело бы совершенно особенное впе­чатление, которое объяснялось чудесными свойствами ее натуры, и что это имело бы большое значение. Если происходило какое-нибудь печальное событие, которое можно было предвидеть: напасть у нашего старого друга, его разорение, государственная катастрофа, эпидемия, война, революция, моя мать говорила себе, что, может быть, бабушке лучше было ничего этого не видеть, что она пережила бы это слишком тяжело, что, может быть, ока бы этого не вынесла. Когда случалось что-нибудь подобное, моя мать, в противоположность злым людям, которым доставляет удовольствие вообразить, что те, ко­го они не любят, выстрадали даже больше, чем можно было предполагать, из любви к бабушке гнала от себя мысль, что с ней могло бы произойти что-нибудь печаль­ное, уничижительное. Она полагала, что бабушка выше всякого зла, утверждала, что, возможно, ей лучше было умереть, что смерть уберегла от страшного зрелища, ка­кое представляет собой нынешнее время, эту в высшей степени благородную натуру, которая бы с ним не сми­рилась. Оптимизм – это философия прошлого. Проис­шедшие события причинили зло, которое представляется нам неизбежным, а за крупицы добра, которые они вы­нуждены были принести с собой, мы отдаем им должное и воображаем, что без этих крупиц события не произош­ли бы. Она пыталась угадать, что испытала бы моя ба­бушка, узнав о событиях, и уверяла себя, что наши ме­нее глубокие умы ничего бы не предвидели. «Ты только подумай, как твоя бедная бабушка была бы изумле­на!» – сказала мне вначале мама. И я чувствовал, что ей тяжело от того, что она ничего не может сообщить бабушке, что ей жаль, что бабушка так ничего и не узнает, что ей представляется несправедливым, что ба­бушка уже не может поверить в истинность происшест­вий, оставаясь с ложным и не полным знанием людей и человеческого общества, ибо бракосочетание девчурки Жюпьен с племянником Леграндена изменили бы поня­тия бабушки в не меньшей степени, чем если бы моя мать сумела бы довести до ее сведения, что наконец уда­лось разрешить проблемы, которые бабушка считала не­разрешимыми: проблемы воздухоплавания и беспрово­лочного телеграфа. Но желание мамы поделиться с ба­бушкой благодетельными открытиями науки вскоре по­казалось ей еще более эгоистичным.

Женитьба Сен-Лу вызвала оживленные толки в самых разных кругах общества.

Многие подруги моей матери пришли к ней в ее при­емный день навести справки, был ли жених моим другом. Некоторые утверждали, что речь идет о другом браке, не касающемся Говожо-Легранденов. Эти сведения были по­черпнуты из достоверного источника, потому что маркиза, урожденная Легранден, это отрицала накануне того дня, когда было объявлено о свадьбе. Я задавал себе вопрос: нечему де Шарлю и Сен-Лу, которые могли бы незадолго до свадьбы поставить меня об этом в известность, сообщали мне о планах совместных путешествий, осуществление ко­торых должно было исключить возможность свадебных це­ремоний, но о свадьбе не обмолвились ни словом? Из этого я заключил, не приняв в расчет, что такие события держат в тайне до самого конца, что я был для них не таким близким другом, в чем я был до сих пор уверен, и, что касается Сен-Лу, это меня огорчало. Но почему меня это удивило? Ведь я же знал, что в аристократической среде любезность по отношению не к «своему брату» – всего-навсего комедия, В этом доме терпимости, где раздобывали по большей части мужчин, где де Шарлю застал Мореля, где «экономка», постоянная читательница «Голуаза», комментировавшая светские новости, беседовала с толстым гос­подином, который часто являлся к ней с молодыми людьми пить шампанское, потому что, будучи уже толстяком, он хотел еще потучнеть, чтобы быть уверенным, что, если начнется война, его «не возьмут», объявила: «Кажется, юный Сен-Лу – «такой», и юный Говожо тоже. Бедные невесты! Во всяком случае, если вы знаете женихов, надо будет прислать их к нам, они найдут здесь все, что им угодно, и заработать на них можно будет немало». На это толстый господин, отчасти и сам «такой», возразил, что он часто встречался с Говожо и Сен-Лу у его родственников д’Ардонвилье, что они большие охотники до женского пола и что ничего от «этого» в них нет. «Ах!» – скептически произнесла «экономка», но никакими доказательствами она не располагала, она была лишь убеждена в том, что в наш век порча нравов могла бы поспорить с надуманной неле­постью канканов. Кое-кто спрашивал меня в письмах, – в таких выражениях, как если бы речь шла о высоте дам­ских шляп в театрах или о психологическом романе, – «что я думаю» об этих двух браках. Я не решался отвечать на такие письма. Об этих двух браках я ничего не думал, я только испытывал глубокую грусть, какую испытываешь, когда две части твоего прошлого, на которых ты ежедневно основывал, – может быть, без особого душевного пыла, – какую-нибудь тайную надежду, удаляются от тебя навсег­да, как два корабля, с радостным потрескиваньем огней, ради неведомых целей. Что касается заинтересованных лиц, то у них сложилось к их бракам вполне естественное отношение, поскольку речь шла не о других, а о них самих. «Счастливые» браки, основанные на тайном пороке, неиз­менно вызывали у них насмешку. Даже Говожо, которые принадлежали к древнему роду, но у которых были самые скромные претензии, первые забыли бы Жюпьена и помни­ли бы только о необыкновенном величии дома д’Орлон, если бы не исключение, которое представляла собой та, кто всех более должна была бы быть польщена: маркиза де Говожо-Легранден. Злая от природы, она получала удо­вольствие от унижения своих – лишь бы прославиться самой. Не любя сына, заранее настроившая себя против своей будущей невестки, она объявила, что для представителя рода Говожо сочетаться браком с девицей неизвестного про­исхождения, с кривыми зубами, – это несчастье. Юного Говожо, которого всегда влекло к литераторам, как, напри­мер, к Берготу или даже к Блоку, такой блестящий брач­ный союз не сделал большим снобом, но, считая себя те­перь наследником герцогов Ольрнских, «великих князей», как их называли в газетах, он был настолько убежден в своем величии, что мог себе позволить поддерживать зна­комство с кем угодно. И в те дни, которые он посвящал «их высочествам», он пренебрегал мелкой знатью ради ум­ной буржуазии. Заметки в газетах, касавшиеся Сен-Лу, чьи предки королевского рода там перечислялись, прида­вали особое величие моему другу, но от этого мне только становилось тяжелее на душе, будто он внезапно переро­дился, сделался потомком Робера Ле Фор, а не моим дру­гом, который еще так недавно садился в машине рядом с шофером, чтобы мне удобнее было ехать сзади; мне было грустно от того, что я не предугадал его женитьбу на Жильберте, что они представились мне в письме совсем другими, чем накануне, хотя мне следовало принять во внимание, что он человек занятой и что браки часто со­вершаются именно так, вдруг, вместо брака не состоявше­гося. И эта печаль, такая же неотвязная, как при переезде на новую квартиру, горькая, как ревность, которую вызва­ли во мне своею неожиданностью, своим совпадением эти браки, была так глубока, что впоследствии мне о ней на­помнили, глупейшим образом приписав мне, в противовес тому, что происходило со мной тогда, двойное, тройное, четверное предчувствие.

Люди светские, которые прежде не обращали на Жильберту никакого