слишком сильно ее люблю, а, без сомнения, оттого, что я полюблю другую, что я буду к ней стремиться, что я буду ждать ее часами, из которых я ни одной секунды не уделю Жильберте, ибо она ничего не будет для меня значить. И, разумеется, в то самое мгновенье (ведь я же решил встретиться с ней, только если она без обиняков попросит меня объясниться или откровенно признается мне в любви, но и то и другое было одинаково лишено вероятия), когда я утратил Жильберту, а любил ее еще сильней и ощущал, как много она для меня значила, острее, чем в прошлом году, проводя с ней все дни, сколько душе моей было угодно, веря, что нашей дружбе ничто не грозит, — разумеется, в это мгновенье мысль, что я буду питать такие же чувства к другой, казалась мне отвратительной, потому что она отнимала у меня, помимо Жильберты, мою любовь и мои страдания. Мою любовь и мои страдания, по силе которых я, плача, пытался отчетливо представить себе, что такое для меня Жильберта, и которые, — в этом я вынужден был себе признаться, — не являлись достоянием одной Жильберты, которые рано или поздно отойдут к другой. Вот так — по крайней мере, я был в этом уверен тогда, — и порывают с любимой; пока любишь, чувствуешь, что любовь не носит ее имени, чувствуешь, что любовь может возродиться в будущем, но это уже будет любовь к другой, что любовь к другой могла бы родиться даже в прошлом. А когда уже не любишь, то если даже и смотришь философским взглядом на противоречивость любви и сколько бы ты ни разглагольствовал о ней, сам-то ты любви не испытываешь, а стало быть, и не знаешь ее, ибо знание в этой области непостоянно — оно существует до тех пор, пока в нас живо чувство. От того грядущего, когда я разлюблю Жильберту, от того грядущего, которое мне помогала предугадывать моя душевная боль, хотя воображение пока еще не представляло себе его с полной ясностью, разумеется, еще было время предостеречь Жильберту, предупредить ее, что это грядущее созидается постепенно, что его еще можно предотвратить, но что потом оно станет неизбежным, если только Жильберта не придет мне на помощь и не убьет в зародыше будущее мое равнодушие. Сколько раз я чуть было не написал Жильберте, чуть было не пошел к ней и не сказал: «Смотрите! Я решился, это моя последняя попытка. Я вижусь с вами в последний раз. Скоро я вас разлюблю». Но зачем? Какое я имел право упрекать Жильберту в равнодушии, коль скоро и я, не считая себя виновным, испытывал равнодушие — равнодушие ко всему, кроме Жильберты? В последний раз! Я любил Жильберту, и потому мне это казалось чем-то невероятным. А на нее это, наверное, произвело бы такое же впечатление, какое производят на нас письма, в которых друзья просят разрешения попрощаться с нами перед выездом за границу, в чем мы им, точно это любящие нас женщины, которые нам надоели, отказываем, жертвуя ими ради развлечений. Время, отпускаемое нам каждый день, эластично: чувства, которые мы сами испытываем, растягивают его, чувства, которые мы внушаем другим, сжимают его, привычка его заполняет.

Впрочем, что бы ни говорил я Жильберте, она бы меня не услышала. Когда мы говорим, то всегда воображаем, что нас слушают наши уши, наш ум. Мои слова дошли бы до Жильберты искаженными, словно по дороге к моей подружке им надо было пройти сквозь движущийся занавес водопада, неузнаваемыми, нелепо звучащими, обессмысленными. Истина, вкладываемая в слова, пролагает себе непрямой путь, неоспоримая очевидность ей не свойственна. Должно пройти немало времени, чтобы в словах выкристаллизовалась та же самая истина. И тогда политический противник, вопреки всем убеждениям и доказательствам считавший предателем того, кто придерживался противоположных взглядов, сам оказывается сторонником прежде ненавистного ему учения, от которого тот, кто безуспешно пытался проповедовать его, уже отошел. Тогда художественное произведение, о котором читавшие его вслух поклонники думали, что оно говорит само за себя, и которое казалось слушателям посредственным и бессодержательным, эти же самые слушатели назовут шедевром, но только автор об этом уже не узнает. Вот также и в любви преграды не могут быть устранены извне — тем, кто не властен их сдвинуть, какие бы усилия он ни прилагал; когда же он забудет о них и думать, тут-то благодаря работе, проделанной другой стороной, благодаря работе, произведенной в душе не любившей женщины, преграды, на которые он столько раз покушался, рушатся, хотя это ему теперь совсем не нужно. Если б я предупредил Жильберту, что буду к ней равнодушен, и подсказал ей, как этого избежать, она сделала бы отсюда вывод, что я люблю ее, что я нуждаюсь в ней больше, чем она думала, ощущение же скуки при мысли о встрече со мной в ней бы только усилилось. И, конечно, именно благодаря любви, вызывавшей у меня самые разные душевные состояния, я вернее, чем Жильберта, угадывал конец моей любви. Все же по прошествии довольно долгого времени, письменно или устно, я бы мог предупредить Жильберту, но тогда она стала бы мне, по правде сказать, не такой уж необходимой, зато Жильберта поняла бы, как она была мне необходима прежде. На мое несчастье, люди, кто — с благими, кто — с дурными намерениями, начали говорить с ней обо мне так, что она, наверное, подумала, будто это я их об этом просил. Каждый раз, когда я узнавал, что Котар, моя мать или маркиз де Норпуа своею бестактностью обесценивали принесенную мною жертву, уничтожали плоды моей скрытности, создавая ложное представление, будто бы я проговорился, мне было досадно вдвойне. Прежде всего, теперь я уже только с этого дня имел право исчислять время моего тягостного и плодотворного молчальничества, которое эти неделикатные люди прервали без моего ведома, следовательно — отменили. А потом, мне было бы не так приятно видеть Жильберту, раз она уже не думает, что я, не роняя своего достоинства, покорился своей участи, а воображает, будто я действую из-за кулис, добиваясь свидания, которое она не соизволила мне назначить. Я проклинал праздную болтовню, которой люди часто занимаются не с целью навредить или услужить, а просто так, для поддержания разговора, иной раз — потому, что мы сами не удержались и что-то им поверили, они же проявляют свою несдержанность (такую же, как мы) в то время, когда она может причинить нам особенно много зла. Правда, во вредоносном деле разрушения любви они играют далеко не такую важную роль, как те два человека, которые имеют обыкновение, один — оттого что слишком добр, другой — оттого что слишком злобен, все ломать, как раз когда все налаживалось. Но на этих двух человек мы не сердимся, как сердимся на несообразительных Котаров, ибо второй человек — это та, кого мы любим, а первый — это мы сами.

И все же, так как почти каждый раз, когда я бывал у г-жи Сван, она приглашала меня попить чайку у ее дочери и настаивала на том, чтобы я с ней условился, я часто писал Жильберте и в письмах не выбирал слов, которые могли бы, по моему мнению, убедить ее, — я заботился только о том, чтобы у потока моих слез было мягкое дно. Ведь скорбь, как и желание, нуждается не в анализе, а в утолении; полюбив, ты тратишь время не на то, чтобы определить, что такое любовь, — все твои усилия направлены к тому, чтобы завтрашнее свидание состоялось. Когда же ты порываешь, ты стремишься не к тому, чтобы постичь свою скорбь, а чтобы выразить ее той, из-за кого ты скорбишь, в самых ласковых выражениях. Высказываешь то, что испытываешь потребность выразить и чего никто другой не поймет, говоришь только для себя. Я писал: «Я думал, что это невозможно. Увы! Я вижу, что это совсем не так трудно». Говорил же я вот что: «По всей вероятности, я вас больше не увижу», — говорил, все еще боясь, что она сочтет мою холодность показной, а когда я писал эти же слова, то плакал: я чувствовал, что выражают они не то, во что мне хотелось поверить, а то, что действительно случится потом. Ведь если она заговорит со мной о свидании, у меня, как и теперь, хватит присутствия духа сказать «нет», и так, от отказа к отказу, я постепенно дойду до того, что, не видя ее, расхочу ее видеть. Я плакал, но не терял твердости духа, я познавал сладость жертвы — жертвы счастьем быть с нею — для того, чтобы понравиться ей потом, когда — увы! — мне будет уже безразлично, нравлюсь я ей или не нравлюсь. Даже от предположения, — впрочем, мало правдоподобного, — будто она меня не разлюбила, в чем она пыталась убедить меня во время последнего нашего свидания, предположения, будто ей со мной не скучно, как бывает скучно с человеком, который тебе надоел, а что в ней говорила ревнивая обидчивость, что она, как и я, только прикидывалась равнодушной, — от этого предположения мое решение становилось лишь не таким мучительным для меня. Мне думалось, что если несколько лет спустя, когда мы уже забудем друг друга, я признаюсь Жильберте, что письмо, которое я написал ей сейчас, — письмо неискреннее, то услышу в ответ: «Так, значит, вы меня любили? Если б вы знали, как я ждала этого письма, как я надеялась на свидание, сколько я из-за этого письма пролила слез!» Когда я, придя от г-жи Сван, принимался за письмо к Жильберте, у меня являлась мысль, что, быть может, именно сейчас я и создаю это недоразумение, и так как это была грустная мысль и так как мне отрадно было думать, что Жильберта любит меня, то я продолжал писать.

Когда приходил конец «чашке чаю» у г-жи Сван, я, собираясь уходить, думал, о том, что я напишу ее дочери, а у г-жи Котар перед уходом возникали совсем другие мысли. Производя «поверхностный осмотр», она непременно поздравляла г-жу Сван с новой мебелью, с недавними «приобретениями», которые она обнаруживала в гостиной. Но тут же узнавала кое-какие вещи, — впрочем, их было совсем немного, — которые Одетта перевезла из особняка на улице Лаперуза: любимцев Одетты, зверьков из драгоценного металла.

Но потом г-жа Сван услышала от одного из друзей, с мнением которого она