— Как? Вы сын маркиза де Марсанта? Я же его прекрасно знал, — обратившись к Сен-Лу, сказал Ниссон Бернар. Я решил, что «знал» он употребил в том смысле, в каком Блок-отец говорил, что знает Бергота, то есть — в лицо. Но Ниссон Бернар прибавил: «Ваш отец был одним из моих лучших друзей». Тут Блок побагровел, у его отца был очень сердитый вид, а девицы Блок давились хохотом. Дело в том, что страсть к хвастовству, которую сдерживали в себе Блок-отец и его дети, выработала в Ниссоне Бернаре привычку лгать. Так, например, остановившись в гостинице, Ниссон Бернар по примеру Блока-отца приказывал своему лакею приносить ему во время завтрака газеты в столовую, чтобы все видели, что он путешествует с лакеем. Но людям, с которыми он сближался в гостинице, дядя говорил то, что никогда не сказал бы племянник, — что он сенатор. У него не могло быть ни малейшего сомнения, что рано или поздно обман откроется, но не присвоить себе это звание было выше его сил. Блок-отец очень страдал от дядиной лжи и от неприятностей, какие из нее проистекали. «Не обращайте внимания, он невероятный хвастун», — вполголоса сказал он Сен-Лу, но Сен-Лу еще больше заинтересовался дядей: его очень занимала психология лжецов. «По части вранья с ним не выдержит сравнения итакиец Одиссей, а ведь Афина называла его лживейшим из смертных», — добавил наш приятель Блок. «Вот это да! — воскликнул Ниссон Бернар. — Ну мог ли я ожидать, что буду обедать с родным сыном моего друга? В Париже у меня есть фотография вашего отца, а сколько писем от него! Он всегда называл меня «дядюшка», а почему — неизвестно. Это был очаровательный, блестящий человек. Помню, в Ницце у меня обедали Сарду, Лабиш, Ожье…»267 — «Мольер, Расин, Корнель», — насмешливо продолжил Блок-отец, а закончил перечисление сын: «Плавт, Менандр, Калидаса»268. Ниссон Бернар, оскорбившись, оборвал рассказ и, лишив себя большого удовольствия, стоически промолчал до конца обеда.
— Медношлемый Сен-Лу! — сказал Блок. — Возьмите еще кусочек этой утки с покрытыми туком боками, над коими достославный жрец не однажды приносил красное вино в жертву богам.
Обычно, преподнеся на блюде родовитому товарищу своего сына анекдоты о сэре Руфусе Израэльсе и других, Блок-отец, чувствуя, что тронул сына до глубины души, удалялся, а то как бы «школяр» не «задрал нос». Но ради какого-нибудь особо торжественного случая, например, когда сын выдержал конкурсный экзамен, Блок-отец прибавлял к обычной серии анекдотов насмешливое замечание, которое он приберегал для своих друзей, а самолюбию молодого Блока очень льстило, что отец высказывает эту свою мысль и его друзьям: «Правительство допустило непростительную ошибку. Оно не посоветовалось с Кокленом! Коклен выразил неудовольствие». (Блок-отец щеголял своей реакционностью и презрением к театральным деятелям.)
Каково же было изумление девиц Блок, а также их брата, покрасневших до корней волос, когда Блок-отец, желая подавить величием двух «соучеников» своего сына, велел принести шампанского и с небрежным видом объявил, что, собираясь «угостить» нас, он приказал взять три кресла на представление, которое какая-то труппа комической оперы устраивала вечером в казино! Он жалел, что не смог взять ложу. Все ложи были уже проданы. Хотя, впрочем, он убедился на опыте, что в партере удобнее. Но если недостатком сына, то есть тем, что, как ему казалось, другие в нем не замечали, была грубость, то недостатком отца была скупость. Вот почему под маркой шампанского нам была подана в графине шипучка, а вместо кресел в партере он усадил нас на стулья в амфитеатре, стоившие вдвое дешевле, и до того чудодейственно было вмешательство высшей силы, которой обладал его недостаток, что он не сомневался, что ни за столом, ни в театре (где ложи, все до одной, пустовали) мы не заметили разницы. Когда же мы испили из плоских бокалов, — Блок-сын уподоблял такой бокал «глубокожерлому вулкану», — Блок-отец повел нас полюбоваться картиной, которую он так любил, что привез ее с собой в Бальбек. Он сказал, что это Рубенс. Наивный Сен-Лу спросил, подписана ли картина. Блок-отец, покраснев, ответил, что подпись он велел срезать из-за рамы, но что вообще это не имеет значения, раз он не собирается продавать ее. Затем он поспешил распрощаться с нами, чтобы углубиться в чтение «Официальной газеты», номерами которой был у него завален весь дом и чтение которой было ему необходимо, как он выразился, «из-за его положения в парламенте», а какое было у него там положение — этого он не объяснил. «Я надену кашне, — сказал Блок, — а то Зефиры и Бореи дерутся за власть над обильным рыбою морем, а если мы задержимся после спектакля, то вернемся не раньше, чем при первых лучах Эос розовоперстой. Кстати, — когда мы вышли, заговорил он, обращаясь к Сен-Лу, и тут сердце у меня екнуло: я сразу понял, что этим насмешливым тоном Блок говорит о де Шарлю: — Что это за дивная кукла в темном костюме, которую вы позавчера утром водили по пляжу?» — «Это мой дядя», — задетый за живое, ответил Сен-Лу. К несчастью, Блок не старался избегать наступать людям на ноги. Он захохотал. «Поздравляю вас! Как же это я не догадался? Он в высшей степени шикарен, и морда у него презабавная — морда непроходимого дурака». — «Вы глубоко ошибаетесь — он очень умен», — злобно возразил Сен-Лу. «Жаль! Значит, ему недостает завершенности. Я мечтаю с ним познакомиться, — у меня наверняка хорошо получились бы зарисовки таких, как он, дурошлепов. А на него только взглянешь — со смеху помрешь. Но я бы обратил внимание не на карикатурную сторону; карикатура — это прием, в сущности, недостойный художника, влюбленного в пластическую красоту фраз; я бы умолчал об его мордемондии, хотя, прошу меня извинить, из-за нее я себе живот надорвал, — я бы подчеркнул аристократическую сторону вашего дядюшки: в общем, она производит потрясающее впечатление; когда первый приступ смеха пройдет, она поражает своей стильностью. Да, — обратился он на этот раз ко мне, — совсем из другой оперы: я все хочу спросить тебя об одной вещи, но каждый раз, когда мы встречаемся, по воле некоего бога, блаженного обитателя Олимпа, я становлюсь совершенно беспамятным и забываю навести у тебя справки, которые уже могли бы быть мне полезны и несомненно пригодятся в будущем. Так вот, кто эта красивая женщина, с которой я встретил тебя в Зоологическом саду? С ней шли господин, которого я, кажется, где-то видел, и девушка с длинными волосами». Из разговора с г-жой Сван мне стало ясно, что фамилию Блока она не запомнила, — она назвала мне какую-то другую и причислила моего приятеля к одному из министерств, а я с тех пор не удосужился проверить, действительно ли он служит в министерстве. Но каким образом Блок, которого, судя по тому, что она тогда мне рассказывала, с ней познакомили, мог не иметь понятия, как ее фамилия? Меня это так удивило, что я не нашелся, что ему ответить. «Во всяком случае, поздравляю, — сказал Блок, — ты с ней, наверное, не соскучился. За несколько дней до того, как я увидел ее с тобой, я встретился с ней в поезде пригородной зоны. Она любезно согласилась открыть доступ твоему покорному слуге в запретную зону, я чудесно провел с ней время, и мы уже сговаривались о будущей встрече, но на предпоследней станции имел бестактность влезть какой-то ее знакомый». Блоку, видимо, не нравилось, что я молчу. «Я надеялся, — продолжал он, — узнать у тебя ее адрес и несколько раз в неделю упиваться радостями любимца богов Эроса, но не настаиваю, коль скоро ты утвердился в намерении соблюдать скромность по отношению к этой профессионалке, хотя она отдалась мне три раза подряд, в высшей степени утонченно, между Парижем и Пуэн-дю-Журом. Ну ничего, как-нибудь да мы с ней встретимся».
Я был у Блока вскоре после этого обеда, он отдал мне визит, но не застал меня и обратил на себя внимание Франсуазы: Блок хоть и приезжал в Комбре, но так случилось, что раньше она его ни разу не видела. Она только могла сообщить, что меня спрашивал «господин», которого я знаю, а зачем я ему нужен — этого он не «сказывал»; что одет он не бог весть как и особого впечатления на нее не произвел. Я отчетливо сознавал, что так никогда и не пойму воззрений Франсуазы на иные социальные явления — воззрений, быть может, основанных на путанице в словах и именах, которые раз навсегда перемешались в голове у Франсуазы, и все же не мог удержаться, хотя давно уже дал себе слово не обращаться к ней в таких случаях с вопросами, от бесплодной, впрочем, попытки выяснить, что уж такого ошеломляющего заключает в себе, по ее мнению, фамилия «Блок». А ведь как только я сказал Франсуазе, что молодой человек, заходивший ко мне, — господин Блок, она отступила на несколько шагов — так велики были ее изумление и разочарование. «Что? Это и есть господин Блок?» — с потерянным видом воскликнула она, как будто такая выдающаяся личность непременно должна была обладать внешностью, по которой можно догадаться мгновенно, что перед тобой — «сильный мира сего», а потом, подобно человеку, который приходит к выводу, что такой-то исторический деятель не оправдывает своей репутации, несколько раз взволнованно повторила, и в тоне ее уже явственно слышались отзвуки будущего всеохватывающего скептицизма: «Что? Стало быть, это и есть господин Блок? Вот уж никогда не скажешь!» Вид у нее был сердитый, точно я когда-нибудь в разговоре с ней перехвалил Блока. И все-таки она из любезности прибавила: «Ну ладно, пусть уж господин Блок остается такой, как он есть, зато вы можете сказать, что вы не хуже его».
В Сен-Лу, которого Франсуаза обожала, она вскоре, разочаровалась по-иному и не так жестоко: ей стали известно, что он республиканец. Она была роялистка, хотя, например, о королеве португальской она говорила с той непочтительностью, какая у простонародья является знаком наивысшего почтения: «Амелия, Филиппова сестра»269. Но маркиз, который так восхитил ее и который, оказывается, поддерживает республику, — это не укладывалось в ее сознании. Она была так же недовольна, как если бы я подарил ей коробочку, и
