Это примирение лишь ненадолго положило конец мучениям г-на де Шарлюса. Морель, уехавший на маневры настолько далеко, что г-н де Шарлюс не мог навещать его или сообщаться с ним через меня, часто писал барону отчаянные и нежные письма, где он уверял, что ему оставалось только покончить с собой, ибо ему необходимо было получить ради одной ужасной вещи двадцать пять тысяч франков. Он не упоминал, что это за ужасная вещь, а если бы и упомянул о ней, ему пришлось бы выдумать ее. Но дело было не в деньгах, г-н де Шарлюс охотно выслал бы их, если бы не чувствовал, что это давало Чарли полную возможность обойтись без него и оказать свое благоволение кому-то другому. Поэтому он отказывал, и его телеграммы были сухи и резки, наподобие его голоса. Когда он не сомневался в их действии, то желал навеки рассориться с Морелем, ибо, оставаясь при убеждении, что осуществится как раз обратное, он вполне отдавал себе отчет в тех неприятностях, какие могли возникнуть снова при этой неизбежной связи. Но если Морель не отвечал вовсе, он переставал спать, терял всякое спокойствие; столь многочисленны явления, которые мы переживаем, не зная их, так же как и глубоко заложенные реальности внутреннего мира, остающиеся скрытыми от нас. При этом он строил всевозможные предположения насчет ужасной вещи, потребовавшей от Мореля двадцати пяти тысяч франков, придавал ей всевозможные формы; поочередно наделял ее разными собственными именами. Я думаю, что в эти минуты г-н де Шарлюс (хотя в этот период у него ослабевал снобизм, и его почти превосходил или оказывался равным ему непрерывно возраставший интерес барона к народу) должен был вспоминать с некоторой тоской изящные пестрые вихри светских празднеств, где самые очаровательные женщины и мужчины искали его общества исключительно ради того бескорыстного удовольствия, что он доставлял им, где никому бы в голову не пришло «подстроить ему штуку», придумать «ужасную вещь», из-за которой оставалось только покончить с собой ввиду невозможности получить немедленно двадцать пять тысяч франков. И я думаю, особенно потому, что он оставался более подлинным уроженцем Комбре, чем я, и привил себе феодальную гордость к немецкому высокомерию, он должен был понять тогда, что нельзя безнаказанно для себя пытаться овладеть душой лакея, что простой народ совсем не то, что светское общество, и что в общем он ничуть не «питает того доверия» к народу, какое всегда было у меня.
Следующая остановка маленького поезда, Менвиль, как раз напоминает мне случай, имеющий отношение к Морелю и г-ну де Шарлюсу. Прежде чем рассказать его, я должен сказать, что остановка в Менвиле (когда отвозили в Бальбек приезжего светского гостя, который, не желая никого стеснять, предпочитал не останавливаться в Ла-Распельер) была поводом для менее тяжелых сцен, чем та, что я опишу немного погодя. Приезжий, забирая с собой в вагон свои ручные вещи, обычно находил, что Гранд-отель расположен слишком далеко, но так как до Бальбека попадались лишь небольшие пляжи с малокомфортабельными дачами, он уже мирился с этим длинным переездом, сохраняя свою склонность к роскоши и удобствам, когда вдруг, при остановке поезда в Менвиле, перед ним неожиданно вырастал «Палас», о котором он и не предполагал, что это мог быть дом терпимости. «Ну, не стоит и ехать дальше, — неизбежно говорил он г-же Котар, женщине, прославившейся своим практическим умом и полезными советами. — Вот как раз то, что мне подходит. Зачем еще ехать в Бальбек, где вряд ли будет лучше. По одному наружному виду я уже сужу о полном комфорте внутри; вполне удобно будет пригласить сюда госпожу Вердюрен, — ведь я рассчитываю, в обмен на ее любезность, устроить в ее честь несколько вечеринок. Ей будет ближе сюда, чем если я поселюсь в Бальбеке. Мне кажется, что это достаточно прилично и для нее и для вашей жены, дорогой профессор. Там, вероятно, должны быть салоны, куда можно будет пригласить этих дам. Между нами говоря, я не понимаю, почему госпожа Вердюрен не поселилась здесь, вместо того чтобы арендовать Ла-Распельер. Здесь гораздо здоровее, чем в таких старых домах, как Ла-Распельер, непременно сырых, запущенных, к тому же у них нет горячей воды; нельзя помыться как следует. Менвиль представляется мне гораздо более приятным местом. Госпожа Вердюрен могла бы великолепно играть здесь свою роль хозяйки. Во всяком случае у каждого свой вкус, и что касается меня, то я остановлюсь здесь. Госпожа Котар, не соблаговолите ли вы выйти здесь со мной, не теряя времени, так как поезд сейчас тронется дальше. Покажите мне этот дом, который вскоре станет вашим и где, вероятно, вы уже часто бывали. Это обстановка, как будто созданная для вас». С величайшими усилиями удавалось заставить его замолчать, а главное — не дать вылезти несчастному приезжему, который, с упорством, обычно сопровождающим промахи, продолжал настаивать, хватал чемоданы и не хотел ничего слушать до тех пор, пока его не уверяли, что никогда не приедут к нему сюда ни г-жа Вердюрен, ни г-жа Котар. «Во всяком случае я хочу здесь поселиться. Госпожа Вердюрен может написать мне сюда».
Воспоминание, касающееся Мореля, относится к случаю иного, более своеобразного порядка. Бывали и другие случаи, но я хочу ограничиться здесь, по мере того как поезд узкоколейной железной дороги останавливается, а кондуктор выкрикивает Донсьер, Гратваст, Менвиль и т. п., лишь записью того, что вызывает в моей памяти маленький пляж или местный гарнизон. Я уже упоминал о Менвиле (media villa) и о его значении, возраставшем благодаря этому роскошному публичному дому, недавно выстроенному здесь, несмотря на бесполезные протесты со стороны матерей семейств. Но, прежде чем сказать, почему Менвиль связан в моих воспоминаниях с Морелем и г-ном де Шарлюсом, я должен отметить несоответствие (впоследствии необходимо будет развить это подробнее) между тем значением, которое Морель придавал возможности располагать собой в известные часы, и теми ничтожными занятиями, которым он якобы предавался в это время; то же самое несоответствие снова всплывало в объяснениях другого порядка, что он давал г-ну де Шарлюсу. Разыгрывая перед бароном бескорыстие (делая это без всякого риска для себя вследствие щедрости своего покровителя), когда ему угодно было провести вечер на стороне, якобы давая урок и т. п., он, однако, никогда не забывал добавлять к этому предлогу следующие слова, произнося их с жадной улыбкой: «Кроме того, я заработаю сорок франков. Это кое-что. Разрешите мне уйти, вы видите, что это в моих выгодах. Ну, конечно, ведь у меня нет ренты, как у вас, я должен добиваться положения, наступает время заколачивать деньги». Морель был не совсем неискренен в своем желании давать уроки. С одной стороны, неверно положение, что все деньги одинаково блестят. Новый способ заработка придает особый блеск стертым от употребления монетам. Когда он действительно отправлялся на урок, вполне допустимо, что те два луидора, которые при прощании протягивала ему ученица, производили на него иное впечатление, чем два луидора, перепадавшие ему от г-на де Шарлюса. А потом ведь самый богатый человек готов отмахать за двумя луидорами километры, которые превращаются в настоящие лье, если это оказывается сын камердинера. Но нередко у г-на де Шарлюса возникали сомнения насчет существования этих уроков скрипки, — сомнения, тем более сильные, что иногда музыкант выдумывал предлоги иного порядка, вполне бескорыстные с материальной точки зрения и к тому же вовсе нелепые. Морель не мог удержаться и не представить картины своей жизни, отчасти сознательно, отчасти бессознательно, настолько скрытой во мраке неизвестности, что в ней можно было с трудом различить отдельные моменты. В течение целого месяца он предоставлял себя в распоряжение г-на де Шарлюса, лишь при условии сохранять полную свободу по вечерам, ибо он желал систематически слушать курс алгебры. Приезжать после этого к г-ну де Шарлюсу? Совершенно невозможно, иногда лекции затягиваются очень поздно. «Даже после двух часов ночи?» — спрашивал барон. — «Бывает». — «Но алгебру можно изучать по книгам». — «Даже легче, потому что я мало что понимаю на лекциях». — «Но как же тогда? Ведь алгебра тебе не нужна?» — «Зато мне нравится это. Она разгоняет мою тоску». — «Не может быть, чтобы из-за алгебры ему надо было отлучаться на ночь, — говорил себе г-н де Шарлюс. — Может быть, он связан с полицией?» Во всяком случае Морель, что бы там ни говорили, порой оставлял в своем распоряжении поздние часы, якобы ради алгебры или ради скрипки. И однажды это произошло ни ради того, ни ради другого, а ради принца Германтского, который, приехав на побережье на несколько дней погостить у герцогини Люксембургской, встретил музыканта, не зная, кто он, не будучи известен ему с своей стороны, и предложил ему пятьдесят франков за то, чтобы провести совместно одну ночь в доме терпимости в Менвиле; двойное удовольствие для Мореля — сорвать барыш с г-на де Германта и понежиться среди женщин, без стеснения обнажавших смуглые груди. Я не знаю, каким образом г-ну де Шарлюсу удалось догадаться как о происшедшем, так и о месте, но только не о соблазнителе. Обезумев от ревности и стремясь узнать, кто это был, он телеграфировал Жюпьену, который приехал через два дня, и когда, в начале следующей недели, Морель объявил, что ему надо отлучиться, барон попросил Жюпьена подговорить хозяйку заведения и устроить так, чтобы их спрятали там вместе с Жюпьеном, дабы
