присутствовать при этой сцене. «Будет сделано. Я займусь этим, моя мордашка», — ответил Жюпьен барону. Трудно представить себе, до какой степени эта тревога взбудоражила и тем самым обогатила духовный облик г-на де Шарлюса. Любовь является иногда причиной настоящих возмущений геологического порядка в области мышления. В уме г-на де Шарлюса, еще несколько дней тому назад похожем на столь однообразную равнину, что он не различал на ней ни одной мысли так далеко, как простирался взгляд, внезапно вырос твердый, как гранит, горный массив, однако состоявший из одних скульптурных изображений, будто ваятель, не сходя с места, высекал их здесь из мрамора и в них судорожно оживали в гигантских и титанических группах Ярость, Ревность, Любопытство, Зависть, Ненависть, Страдание, Гордость, Ужас и Любовь. Но вот настал вечер, когда Морель должен был отлучиться. Миссия Жюпьена удалась. Он с бароном должны были прийти к одиннадцати часам вечера, и их обещали спрятать. За три улицы до этого роскошного дома терпимости (куда съезжались со всех модных окрестных курортов) г-н де Шарлюс начал идти на цыпочках, менять свой голос, умолять Жюпьена говорить тише, из страха, чтобы их не услышал из дома Морель. Прокравшись в вестибюль, г-н де Шарлюс, не привыкший к местам подобного рода, к своему ужасу и изумлению оказался в более шумной среде, чем на бирже или на аукционе. Тщетно убеждал он говорить потише горничных, столпившихся вокруг него, впрочем их голоса заглушались выкриками и громкими возгласами «помощницы хозяйки» в подозрительно черном парике, с важностью нотариуса или испанского священника на морщинистом лице, ежеминутно отдававшей громовые приказания закрыть или открыть двери, подобно тому, как управляют уличным движением экипажей. «Проводите мосье в двадцать восьмой, в испанскую комнату». — «Сейчас нельзя пройти». — «Откройте дверь, эти господа просят мадмуазель Ноэми. Она примет их в персидском салоне». Г-н де Шарлюс был перепуган как провинциал, пересекающий бульвары; а если взять сравнение, бесконечно менее кощунственное, чем изображения на капителях у входа в старинную церковь Корлевиля, голоса горничных неустанно и негромко повторяли распоряжения помощницы хозяйки, как ученики нараспев твердят тексты катехизиса в гулкой тишине деревенской церкви. Несмотря на испуг, г-н де Шарлюс, который на улице дрожал от страха, что его услышит Морель, подстерегавший их у окна, по его глубокому убеждению, несколько успокоился здесь, среди гула этих бесконечных лестниц, откуда вряд ли что-либо доносилось в комнаты. Наконец, в завершение своих мучений, он добился м-ль Ноэми, которая обещала спрятать их с Жюпьеном, а для начала заперла их в весьма роскошном персидском салоне, откуда он ничего не мог наблюдать. Она сказала ему, что Морель хотел выпить оранжада, и как только ему подадут, обоих путешественников проведут в салон с прозрачными стенками. А пока, так как ее уже ждали, она пообещала им, как в сказке, что с ними займется одна «умная дамочка», которую она им пришлет. Потому что ее уже вызвали. Маленькая дамочка была в персидском халате, который она порывалась снять. Г-н де Шарлюс попросил ее не беспокоиться, и она распорядилась подать наверх шампанского, ценой в сорок франков за бутылку. В действительности же Морель в это время был уже с принцем Германтским, для проформы он сделал вид, что ошибся комнатой, и вошел туда, где были две женщины, поспешившие оставить наедине обоих мужчин. Г-н де Шарлюс не подозревал всего этого; однако отчаянно ругался, хотел раскрыть настежь все двери, снова послал за м-ль Ноэми, и та, услышав, что умная дамочка рассказывает г-ну де Шарлюсу подробности о Мореле, не совпадавшие с теми, что она сама успела сообщить Жюпьену, спровадила ее и вскоре прислала взамен умной дамочки «очень милую дамочку», которая не могла показать им ничего больше, но зато расписала, какой это солидный дом, и тоже заказала шампанского. Барон с пеной у рта потребовал вновь м-ль Ноэми, которая сказала им: «Да, это все затягивается, дамы позируют, а он будто ничего не собирается делать». Наконец, перед обещаниями и угрозами барона, м-ль Ноэми удалилась с рассерженным видом, уверяя, что им остается ждать всего пять минут. Эти пять минут длились целый час, после чего Ноэми неслышными шагами подвела г-на де Шарлюса вне себя от бешенства, а Жюпьена охваченного отчаянием, к полурастворенной двери, сказав им: «Здесь вам будет очень хорошо видно. Впрочем, сейчас это не слишком интересно, он с тремя дамами, рассказывает им о своей полковой жизни». Наконец-то барон смог разглядеть кое-что через отверстие двери и в зеркалах. И в смертельном ужасе он вынужден был прислониться к стене. В действительности, прямо перед ним сидел Морель, но, словно существовали еще языческие чары и таинства, это скорее была тень Мореля, мумия Мореля, не воскресший подобно Лазарю Морель, а какое-то подобие Мореля, призрак Мореля, Морель-привидение или Морель, вызванный, наподобие духа, в эту комнату (где повсюду на стенах и на диванах повторялись эмблемы колдовства), — таков был Морель в нескольких метрах от него, в профиль к нему. Морель был лишен, как после смерти, всякой окраски; среди этих женщин, с которыми он должен был веселиться, он застыл в какой-то неестественной неподвижности, бледный как полотно; он медленно протягивал бессильную руку, чтобы выпить бокал шампанского, стоявшего перед ним, и она падала назад. Создавалось впечатление той двусмысленности, когда религия говорит о бессмертии, а подразумевает при этом нечто, не исключающее понятия небытия. Женщины наперебой задавали ему вопросы. «Видите, — прошептала Ноэми барону, — они разговаривают с ним о его полковой жизни, это забавно, не правда ли, — она засмеялась, — вы довольны? Он вполне спокоен», — добавила она, как бы подразумевая покойника. Вопросы женщин становились все настойчивее, но безжизненный Морель не имел силы отвечать им. Никак не могло совершиться чудо возвращения дара речи. У г-на де Шарлюса не было больше сомнений, он понял всю правду, что оплошность ли это Жюпьена при его переговорах, неудержимая ли сила распространения доверенных тайн, которая неминуемо приводит к их разглашению, болтливый ли характер этих женщин или страх перед полицией, но Мореля успели предупредить, что два господина заплатили очень дорого, чтобы увидеть его; а тем временем успели вывести оттуда принца Германтского, превратившегося в трех женщин, и посадить несчастного Мореля, дрожащего, почти в столбняке, таким образом, что если г-н де Шарлюс плохо различал его, то, не смея взяться за стакан из страха уронить его, безгласный, скованный ужасом, он сидел прямо против барона.

Эта история кончилась немногим лучше и для принца Германтского. Когда его вывели, дабы его не увидел г-н де Шарлюс, то, придя в ярость от своей неудачи, нимало не подозревая, кто был ее причиной, он умолял Мореля, все еще не желая назвать себя, назначить ему свидание на следующую ночь в той крошечной вилле, которую он снял и где, несмотря на свое кратковременное пребывание, следуя той же привычке маниака, что мы уже видели раньше у г-жи де Вильпаризи, расставил всюду различные безделушки, связанные с семейными воспоминаниями, чтобы уютнее чувствовать себя. И вот, на следующий день, Морель, ежесекундно оборачиваясь, дрожа от страха, что г-н де Шарлюс подсматривает за ним и подстерегает его, вошел в виллу, не обнаружив ни одного подозрительного прохожего. Лакей провел его наверх в салон, сказав, что он пойдет доложить мосье (его хозяин запретил ему упоминать имя принца, опасаясь натолкнуть на подозрения). Но когда Морель остался один и собирался проверить в зеркале, хорошо ли лежала его прядь, ему вдруг показалось, что он галлюцинирует. Стоявшие на камине, хорошо знакомые скрипачу фотографии принцессы Германтской, г-жи де Вильпаризи, герцогини Люксембургской, не раз виденные им у г-на де Шарлюса, парализовали его ужасом. И в этот же миг, немного поодаль, он разглядел фотографию г-на де Шарлюса. Барон пристально смотрел на Мореля недвижным и странным взглядом. Обезумев от страха, очнувшись от первоначального столбняка, ни минуты не сомневаясь, что все это ловушка, куда г-н де Шарлюс заманил его, испытывая его верность, Морель скатился на четвереньках по небольшой лестнице виллы, бросился бежать со всех ног по дороге, и когда принц Германтский (заставив прождать своего случайного знакомого положенное время и при этом неоднократно спрашивая себя, достаточно ли все это осторожно и не опасен ли этот субъект) вошел в салон, он уже никого не застал. Напрасно они вместе с лакеем, опасаясь налета, с револьвером в руке, осмотрели весь небольшой дом, все закоулки сада, погреб, — гость, в присутствии которого он был уверен, исчез. В продолжение следующей недели он неоднократно встречал его. Но каждый раз это был Морель, опасный субъект, который удирал, как будто принц был для него еще опаснее. Упорствуя в своих подозрениях, Морель никогда не мог рассеять их окончательно, и даже в Париже один вид принца Германтского повергал его в бегство. Вот как был спасен г-н де Шарлюс от измены, приводившей его в отчаяние, и как он был отмщен, никогда не предполагая этого, а главное, не зная, каким образом.

Но вот воспоминания, рассказанные мне по этому поводу, уступают место другим, ибо поезд, двигаясь вперед как «ползун», продолжает выгружать и забирать других пассажиров на следующих станциях.

Г-н Пьер де Вержю, граф де Креси (которого величали только графом де Креси), обедневший дворянин, человек редких достоинств, входил в Гратвасте, где жила его сестра, у которой он проводил иногда вторую половину дня; я познакомился с ним у Камбремеров, впрочем с ними он был мало дружен. Я чувствовал, как он, вынужденный вести крайне скромный, почти нищенский образ жизни, с таким удовольствием принимал сигару или рюмку, что у меня вошло в привычку, по тем дням, когда я не мог видеться с Альбертиной, приглашать его в Бальбек. Весьма остроумный, с изысканной речью, совсем седой, с очаровательными голубыми глазами, он распространялся, будто с некоторым принуждением, крайне деликатно, об удобствах роскошной жизни, очевидно когда-то хорошо изведанной им, а также о генеалогиях. Когда я спросил его, что выгравировано на его перстне, он ответил мне со скромной улыбкой: «Это ветка дикого винограда». И добавил со смакованием знатока вин: «Наш герб — ветка дикого винограда — с символическим значением, поскольку я ношу фамилию Вержюс,[10] — со стеблем и с листьями из яшмы». Однако мне сдается, что для него было бы острым разочарованием, если бы в Бальбеке я вздумал угощать его только кислым виноградным вином. Он любил самые дорогие вина, вероятно вследствие постоянных лишений, отчетливого представления о том, чего он лишен,