Содом и Гоморра
принадлежали перу вдовствующей маркизы, а неумелую попытку,
каждый раз, когда они употреблялись ее сыном маркизом или ее кузинами. У них в роду до самой отдаленной ступени,
вследствие поклонения и подражания тете Зелии,
правило трех эпитетов оставалось в
большой чести, так же как и определенная восторженная
манера останавливаться и
набирать дыхание в середине фразы.
Подражание, вошедшее, впрочем, в
плоть и
кровь; и когда в этом семействе маленькая
девочка с раннего возраста запиналась в разговоре, проглатывая слюну, то говорили: «Это у нее от тети Зелии»;
было ясно, что
впоследствии ее губки должны будут опушиться усиками, и
тогда давали
себе обещание непременно
содействовать развитию ее будущих музыкальных способностей. Отношения Камбремеров с г-жой Вердюрен
вскоре не замедлили
стать менее хорошими, чем со мной, на основании различных причин. Они собирались
пригласить ее. «Молодая»
маркиза говорила мне с пренебрежением: «Я не вижу, почему бы нам не
пригласить эту женщину, на даче
можно видеться с кем угодно, это не
может иметь последствий для дальнейшего». Но, по существу, довольно заинтересованные ею, они не переставали
советоваться со мной, каким образом им
осуществить свое
стремление проявить необходимую вежливость. Я подумал, что так как к обеду они пригласили нас, Альбертину и меня, с друзьями Сен-Лу, местными аристократами, владельцами Гурвильского замка, представлявшими собой
нечто более крупное, чем нормандские Поскребыши, до которых г-жа Вердюрен, сохраняя безучастный вид, была, однако, большая охотница, то я посоветовал Камбремерам
пригласить с ними и Хозяйку. Но владельцы замка в Фетерне, то ли из страха (они были
очень робки) не
угодить своим аристократическим знакомым, то ли опасаясь (они были
очень наивны), что г-н и г-жа Вердюрен соскучатся с людьми, не принадлежавшими к интеллектуальной среде, то ли еще не решаясь (
настолько они были проникнуты
духом рутины,
который не был оплодотворен опытом) смешать разные жанры,
поступить «неподобающе», заявили, что это плохо вяжется
вместе, не «попадает в
цель», и лучше
приберечь г-жу Вердюрен (которую
можно пригласить со всей ее маленькой группой) до другого обеда. А для ближайшего — великосветского, с друзьями Сен-Лу — они пригласили из маленького ядра только Мореля, косвенно желая
осведомить г-на де Шарлюса, какое блестящее
общество они принимают, и считая, что
присутствие музыканта
будет известным развлечением для гостей, ибо они собирались
попросить его
принести скрипку. К нему присовокупили Котара,
поскольку г-н де Камбремер назвал его душой общества и заявил, что он «
очень хорошо выглядит» на обеде;
кроме того,
может оказаться очень удобным
иметь хорошие отношения с доктором — на
случай, если кто заболеет. Но его пригласили одного, не желая «связываться с женщиной». Г-жа Вердюрен была оскорблена, узнав, что ее обошли, а
двое из числа маленькой группы были приглашены на
обед в Фетерне, «в тесном кругу». Она продиктовала доктору, первым движением которого
было принять приглашение,
надменный ответ, гласивший: «Мы обедаем
сегодня у госпожи Вердюрен», — с множественным числом, долженствующим
проучить Камбремеров и
показать им, что Котар был неотделим от своей супруги. Что же касается Мореля, то, непосредственно избрав для
себя линию невежливого поведения, он тем самым избавил г-жу Вердюрен от необходимости ее предначертания, и вот как это случилось. Если в вопросе личных удовольствий он придерживался в отношении г-на де Шарлюса известной независимости, огорчавшей барона, то мы видели, что
влияние последнего сказывалось
гораздо сильнее в других областях, так
например он расширил его музыкальные понятия и придал большую строгость его виртуозному стилю. Но в этом пункте нашего рассказа это еще не
более, чем
влияние.
Зато существовала
область, в которой Морель слепо принимал на веру и
тотчас исполнял, что бы ни сказал г-н де Шарлюс. Слепо и крайне опрометчиво, ибо наставления г-на де Шарлюса не только были неверны, но даже, если они были хоть сколько-нибудь приемлемы для знатного дворянина, то, когда Морель следовал им в буквальном смысле, они становились просто смехотворны.
Область, где Морель становился таким доверчивым и покорным своему наставнику, была не что иное, как великосветское
общество. До знакомства с г-ном де Шарлюсом
скрипач не имел ни малейшего понятия о светском обществе и принял в буквальном смысле
высокомерный и
суммарный набросок, начертанный для него бароном. «Существует ограниченное
число старинных родовых фамилий, — сказал ему г-н де Шарлюс, — прежде всего Германты, насчитывающие до четырнадцати браков с королевским домом Франции, что является особенно лестным для королевского
дома, ибо Альдонсу де Германт, а не Людовику Толстому, его единокровному младшему брату,
должен был по праву
отойти французский престол. Во времена Людовика XIV мы облеклись в
траур по старшему брату короля,
поскольку его
мать была и нашей бабушкой;
гораздо ниже Германтов
можно указать род Ла-Тремуй, потомков королей Неаполитанских и графов де Пуатье; д’Юзесы, — не
очень древний род, но из них были самые первые пэры, Люины —
недавний род, но с блестящими брачными партиями; Шуазели, Аркуры, Ларошфуко. Прибавьте еще Ноайлей, минуя
графа Тулузского, Монтескью, Кастелланов, и, если
память мне не изменяет, это и все. Что же касается всех этих господчиков, носящих фамилию
маркиза де Камбремера или Чорт-тебя-подери, нет
никакой разницы
между ними и последним солдатом вашего
полка. Будете ли вы удовлетворять свои неотложные нужды у графини Кака или у баронессы Пипи — это одно и то же, вы только скомпрометируете
себя и ошибетесь, приняв замаранную тряпку за клозетную бумагу. Это нечистоплотно». Морель благоговейно выслушал
этот урок истории,
быть может слишком уж
схематичный; теперь он мог
судить об этих явлениях, как
настоящий Германт, и жаждал случая
встретиться с мнимыми Ла Тур д’Овернь, стремясь
дать им
понять в пренебрежительном пожатии руки, что он далеко не принимает их всерьез. А в отношении Камбремеров наступил
момент, когда он мог наконец
показать им, что они ведь не
более как «
последний солдат его
полка». Он не ответил на их
приглашение и лишь в назначенный
день извинился телеграммой, за час до обеда, в восторге, что он поступает как
чистокровный принц.
Надо, впрочем,
добавить, что трудно
вообразить,
насколько в общем г-н де Шарлюс мог
быть несносным, мелочным и даже просто глупым, со всем его остроумием, во всех тех случаях, когда были затронуты дурные стороны его характера. Действительно,
можно сказать, что они являлись как бы неизлечимой болезнью его духа. Кто не замечал
того факта, как на женщинах, так и на мужчинах, выдающихся своим умом, но страдающих излишней нервозностью, что если они счастливы, спокойны и удовлетворены окружающей их обстановкой, то приводят в
восхищение своими редкостными качествами, и
поистине их устами глаголет
мудрость. И вот какая-нибудь
мигрень,
небольшой укол в
самолюбие могут все
изменить.
Этот светлый ум, сделавшись внезапно резким, судорожным и ограниченным, реагирует только раздраженной, подозрительной и кокетливой речью, будто намеренно стараясь
произвести самое отталкивающее
впечатление. Камбремеры
очень сильно рассердились, и за
этот промежуток времени другие инциденты вызвали определенную натянутость в их отношениях с маленьким кланом. Как-то мы возвращались
вместе, — оба Котара, Шарлюс, Бришо, Морель и я, с обеда в Ла-Распельер, а Камбремеры, которые были приглашены к завтраку своими друзьями в Арамбувиле, оказались нашими попутчиками, когда мы ехали на
обед. «Вот вы
такой любитель Бальзака и умеете
распознать его героев в современном обществе, — сказал я г-ну де Шарлюсу, — не находите ли вы, что эти Камбремеры точно вырвались из романа «Сцены из провинциальной жизни»?» Но г-н де Шарлюс, точно он бесспорно принадлежал к числу их друзей, а я
задел его своим замечанием, внезапно обрезал меня: «Вы говорите так,
потому что
жена далеко превосходит мужа», — сказал он мне сухим тоном. — «Да я
вовсе не хотел
сказать, что она провинциальная
Муза или госпожа де Бержетон,
хотя…» Г-н де Шарлюс
снова перебил меня: «Скажите, скорее госпожа де Морсоф».
Поезд остановился, и Бришо сошел. «Мы напрасно старались
делать вам знаки, вы просто ужасны». — «То
есть как?» — «Ну да, разве вы не замечали до сих пор, что Бришо без памяти влюблен в госпожу де Камбремер?» Я ясно увидел по лицу Котаров и Чарли, что на
этот счет в маленьком ядре не оставалось ни тени сомнения.
Сперва я подумал, не являлось ли это лишь кознями с их стороны. «Ну да, разве вы не заметили, как он смутился, когда вы заговорили о ней», — продолжал г-н де Шарлюс, желая
проявить свою опытность в отношении женщин и распространяясь о том чувстве, которое они внушают, с самым естественным видом, словно оно
было наиболее свойственным ему. Но ведь
один его тон
какой-то двусмысленной отцовской нежности со всеми молодыми людьми, — несмотря на исключительную
любовь к Морелю, — сам противоречил
себе, когда он притворялся мужчиной, любящим женщин. «Ох, уж эти
дети, — произнес он высоким, слащавым и размеренным голосом, —
надо им все
втолковать, они невинны как новорожденный
младенец, они не могут
определить, когда
мужчина влюблен в женщину. В вашем возрасте я был
более продувной», — прибавил он, ибо он любил
употреблять уличные выражения, —
отчасти потому, что они нравились ему,
отчасти, чтобы не
показать, воздерживаясь от них, что ему приходится
якшаться с людьми, обычно пользующимися этим словарем. Несколько дней
спустя я
должен был
сдаться перед очевидностью и
признать, что Бришо влюблен в маркизу. На свое
несчастье, он неоднократно посещал ее завтраки. Г-жа Вердюрен сочла необходимым и своевременным
положить этому
предел.
Помимо пользы, что она предвидела в таком вмешательстве для общей политики ядра, она начинала
питать к подобным объяснениям и вызываемым ими драмам все большую
склонность, что нередко
безделье порождает как в аристократических, так и в буржуазных кругах. Был
день великих треволнений в Ла-Распельер, когда заметили, что г-жа Вердюрен пропадала
целый час с Бришо, которому, как мы узнали
впоследствии, она заявила, что г-жа де Камбремер просто смеется над ним, что он —
притча во языцех в ее салоне, что он позорит
свой преклонный возраст, компрометирует свое
положение в педагогическом мире. Она дошла до
того, что заговорила в трогательных выражениях о прачке, с которой он жил в Париже, и об их маленькой дочери. Она одержала победу, Бришо перестал
ездить в Фетерн, но
горе его
было так глубоко, что в
течение двух дней опасались, как бы он окончательно не потерял зрения, во всяком случае
болезнь его сделала
такой скачок вперед, что она уже не покидала его.
Между тем Камбремеры, сильно негодуя на Мореля,