Содом и Гоморра
пригласили
один раз с нарочитой целью г-на де Шарлюса без него. Не получая ответа от барона, они испугались, не сделали ли промаха, и, считая злопамятность дурным советчиком, написали запоздалое
приглашение Морелю, —
глупость, заставившая
усмехнуться г-на де Шарлюса, как лишнее
подтверждение его авторитета. «Вы ответите от нас обоих, что я принимаю
приглашение», — сказал
барон Морелю. Когда наступил
день обеда, все собрались в ожидании в большом салоне в Фетерне. Камбремеры, в действительности, давали
обед самому шикарному цвету аристократии в лице г-на и г-жи Фере. Но они так боялись при этом не
угодить г-ну де Шарлюсу, что
хотя познакомились с четой Фере
через г-на де Шевреньи, г-жу де Камбремер бросило в жар, когда в
день обеда
последний приехал в Фетерн с визитом. Начали придумывать всяческие предлоги, стремясь
отослать его как
можно скорее в Босолейль, и все же не успели, ибо он столкнулся во дворе с Фере, которые были столько же шокированы при виде его изгнания,
сколь велико
было его
смущение. Но Камбремеры стремились
любой ценой помешать встрече г-на де Шарлюса с г-ном де Шевреньи, считая последнего провинциалом, на основании тех оттенков, которыми пренебрегают в семейном кругу, но учитывают в присутствии посторонних,
хотя последние как раз оказываются единственными людьми, не замечающими их. Ведь неприятно показывать своих родственников —
доныне таких, какими мы уже перестали
быть. В отношении г-на и г-жи Фере нужно
отметить, что они были в высшей степени теми людьми, которых обычно называют «
люди с хорошим положением». В глазах общества, определявшего их таким образом,
конечно, и Германты, и Роганы, и еще многие другие были
также людьми с «хорошим положением», но ведь одно их имя уже не нуждалось в этом прибавлении.
Тогда как далеко не все знали знаменитое
происхождение матери г-на Фере и необыкновенно
замкнутый круг, в котором вращались она и ее
супруг,
поэтому, когда их представляли, то в качестве пояснения
всегда добавляли, что это
люди «с самым лучшим положением». Не самая ли
неизвестность их имени приводила их к этому высокомерному отчуждению? Во всяком случае остается фактом, что
чета Фере не бывала даже у людей, с которыми могли бы
поддерживать отношения Ла-Тремуй.
Надо было обладать тем положением королевы побережья, что присвоила
себе старая
маркиза де Камбремер в Ламанше, чтобы
чета Фере ежегодно соизволила
бывать на ее утренниках. Камбремеры пригласили их к обеду и
очень рассчитывали на
впечатление, которое
должен был
произвести на них г-н де Шарлюс. Осторожно осведомили их, что он в числе приглашенных. Случайно г-жа Фере не была знакома с ним. Г-жа де Камбремер ощутила при этом живейшее
удовлетворение, и
улыбка химика,
впервые пробующего
сделать соединение из двух чрезвычайно важных элементов, мелькнула на ее лице.
Дверь открылась, и г-жа де Камбремер
чуть не упала в
обморок при виде одного Мореля. Подобно государственному секретарю, которому поручено
принести извинения министра, или морганатической супруге, которая должна
выразить сожаление от лица внезапно занемогшего принца (как обычно поступала г-жа де Кленшан в отношении герцога д’Омаль), Морель произнес самым небрежным тоном: «
Барон не приедет. Он как будто нездоров, по крайней мере я думаю, что это является причиной, я не виделся с ним на этой неделе», — добавил он, повергая в полное
отчаяние г-жу де Камбремер своими последними словами, ибо она только что уверяла г-на и г-жу Фере, что Морель неотступно состоит при г-не де Шарлюсе. Камбремеры притворились, что
отсутствие барона доставило лишь
удовольствие их собранию, и
потихоньку от Мореля говорили своим гостям: «Мы обойдемся без него, не
правда ли, нам
будет еще веселее». Но они были в ярости, подозревали новые
происки г-жи Вердюрен, и так, переходя от недоразумения к недоразумению, когда последняя
опять пригласила их в Ла-Распельер, г-н де Камбремер, не будучи в состоянии
отказать себе в удовольствии
снова увидеть свой дом и
очутиться в маленьком кружке, приехал однако без жены, упомянув, что
маркиза в отчаянии, так как
доктор не разрешает ей
выходить из комнаты. Этим полуприсутствием Камбремеры полагали в одно и то же
время проучить г-на де Шарлюса и
показать Вердюренам, что в отношении их они придерживаются самой строгой вежливости, как
когда-то чистокровные принцессы провожали герцогинь, но лишь до середины соседней комнаты. По прошествии нескольких недель
ссора была в самом разгаре. Г-н де Камбремер пробовал
давать мне объяснения: «Я
должен вам
сказать, что нам
очень трудно с господином де Шарлюсом. Он
крайний дрейфусар». — «Да нет же!» — «Нет, да… Во всяком случае его
кузен,
принц Германтский, принадлежит к их числу, их достаточно обвиняют в этом. Ведь мои родственники
очень следят за этим. Я не могу
бывать у таких людей, я поссорюсь со всей своей родней». — «Но если
принц Германтский — дрейфусар, то все складывается как
нельзя лучше, — сказала г-жа де Камбремер, — ведь Сен-Лу,
который, как говорят, женится на его племяннице,
тоже принадлежит к их числу.
Может быть, это даже
повод для брака». — «Но, дорогая моя, не говорите, что Сен-Лу, которого мы так любим,
тоже дрейфусар.
Нельзя же так легкомысленно распространять подобные слухи, — сказал г-н де Камбремер. — Вы его скомпрометируете в военных кругах». — «Он был
когда-то дрейфусаром, а теперь нет, — сказал я г-же де Камбремер. — А вот, что касается его женитьбы на мадмуазель де Германт-Брассак, —
правда ли это?» — «Об этом только и говорят, но ведь вам лучше
знать». — «Я повторяю вам, что он сам сказал мне, что он дрейфусар, — сказала г-жа де Камбремер. — В конце концов это простительно, Германты
наполовину немцы». — «Вы
вполне можете
сказать это относительно Германтов с улицы Варенн, — сказал
Канкан. — Но Сен-Лу — это
другой коленкор;
мало ли что у него вся
родня из немцев, его
отец отстаивал свои права на
титул французского вельможи, прежде всего вернулся на военную службу в 1871 году и был убит на войне самым благородным образом.
Хотя я
очень настаиваю на этом, однако не следует преувеличивать ни в ту ни в другую сторону. In medio… virtus, — ах, вот я уже не могу
вспомнить. Это одна из фраз, которые произносит
доктор Котар. Вот у кого
всегда есть что
сказать. Вам
надо было бы
держать здесь маленького Ларусса». Желая
умолчать относительно латинской цитаты и
отклонить разговор о Сен-Лу, где, по мнению ее
супруга, она только что допустила
бестактность, г-жа де Камбремер
снова накинулась на Хозяйку,
ссора с которой нуждалась в еще больших пояснениях. «Мы
охотно сдали Ла-Распельер госпоже Вердюрен, — сказала
маркиза. — Только она
почему-то решила, что
вместе с домом и всем тем, что она считает возможным
присвоить себе, как
эксплуатация лугов, старинные обивки, всякие вещи, отнюдь не входящие в аренду, — у нее
будет больше прав на дружбу с нами. Это же абсолютно разные вещи. Наша
ошибка была в том, что мы
попросту не действовали
через управляющего или
через контору. В Фетерне это не
может иметь значения, но я уже
заранее вижу
лицо моей тетки де Шнувиль, если в мой приемный
день приплелась бы
мамаша Вердюрен в растрепанных космах. А если
говорить о господине де Шарлюсе, естественно, что он знаком с
очень приличными людьми, но у него
есть и сомнительные знакомства. Я выясняла». Когда ее закидали вопросами, г-жа де Камбремер сказала: «Говорят, что он содержал какого-то господина
Моро, Мориль, Морю, — я не знаю точно. Это не имеет никакого отношения к Морелю-скрипачу, само собой разумеется, — добавила она, покраснев. — Когда я уяснила
себе, что госпожа Вердюрен вообразила, будто она в праве
рассчитывать на визиты в Париже, снимая у нас
помещение в Ламанше, то я увидела, что
пора разрубить узел».
Несмотря на ссору с Хозяйкой, Камбремеры поддерживали хорошие отношения с «верными» и охотно садились в наш вагон, когда ехали по железной дороге. Подъезжая к Дувилю, Альбертина в последний раз брала зеркальце, иногда находила нужным сменить перчатки или на секунду снять шляпку и, вынимая из волос подаренный мною черепаховый гребень, приглаживала коки, взбивала их, а если требовалось, повыше закалывала шиньон над завитыми прядями прически, шедшими правильными волнами к затылку. Усаживаясь в ожидавшие нас экипажи, мы уже больше не могли определить, где мы находились; улицы не были освещены; по более сильному шуму колес мы догадывались, что едем по деревне, думали, что подъезжаем, и оказывались в открытом поле, слышался отдаленный колокольный звон, мы забывали о наших смокингах и начинали дремать, как вдруг, в конце длительного пребывания во мраке, которое, вследствие инцидентов, характерных для любой поездки по железной дороге, и дальности расстояния, словно переносило нас далеко за полночь и почти к полпути нашего возвращения в Париж, между тем как экипаж скользил по мелкому гравию, указывая, что мы въезжаем в парк, перед нами, как бы вновь включая нас в светскую жизнь, внезапно вспыхивало яркое освещение салона, затем столовой, где мы невольно отступали назад, слыша, как бьет восемь часов, давно истекшие по нашему ощущению, в то время как перед мужчинами во фраках и дамами в вечерних туалетах сменялись бесчисленные кушанья и тонкие вина за обедом, залитым сверкающими огнями, подобно настоящему столичному обеду, единственным отличием которого была опоясывавшая его двойная лента из мрака и таинственности, сотканная ночными часами, лишенными своей первоначальной торжественности благодаря этим светским развлечениям и проведенными в поле и на море, в течение нашей поездки туда и нашего возвращения оттуда. Последнее и в самом деле заставляло нас покидать мгновенно улетучивающееся, лучезарное великолепие ярко освещенного салона, меняя его на экипажи, куда я обычно стремился попасть вместе с Альбертиной, не желая оставлять мою приятельницу наедине с другими гостями, зачастую же и по другой причине, заключавшейся в том, что вдвоем, в темноте экипажа, мы могли многое позволить себе, а толчки при спусках могли служить оправданием, в случае если б на нас неожиданно брызнул луч света, почему мы так тесно прижимались друг к другу. Когда г-н де Камбремер не был еще в ссоре с Вердюренами, он иногда спрашивал меня: «Не полагаете ли вы, что с этим туманом у вас опять начнется удушье? У моей сестры были ужасные приступы сегодня утром. Ах, и у вас тоже, — добавлял он с удовлетворением. — Я передам ей это сегодня вечером. Я знаю, что,