нас лишь той самой перегородкой, тонкость которой, ставшая неудобством и заставлявшая прибегать к шопоту, отличалась в былую пору, когда, благодаря ей, так ясно выражались намерения моей бабушки, своеобразной музыкальной прозрачностью, — мне стыдно, что я потревожил вас. Вот в чем дело. Чтобы вы поняли, я должен вам сказать одну вещь, которой вы не знаете. Уезжая в Бальбек, я оставил женщину, на которой должен был жениться, которая готова была все бросить ради меня. Она должна сегодня утром уехать в путешествие, и вот уже целую неделю я каждый день спрашиваю себя, хватит ли у меня мужества не протелеграфировать ей, что я возвращаюсь. Мужества у меня хватило, но я был так несчастен, что мне казалось, что я покончу с собой. Потому я и спросил вас вчера вечером, не сможете ли вы приехать переночевать в Бальбек. Если бы мне пришлось умереть, мне приятно было бы с вами попрощаться». И я дал волю слезам, которые благодаря этому обману становились правдоподобными. «Бедненький мой, если бы я знала, я бы всю ночь провела вместе с вами! — воскликнула Альбертина, мысль которой даже не остановилась на том, что я, может быть, вступлю в брак с этой женщиной и что для нее исчезает возможность сделать «хорошую партию», настолько искренно она была взволнована моей печалью, причину которой я мог от нее скрыть, будучи, однако, не в силах утратить ни существование ее, ни ее силу. — Впрочем, — сказала она мне, — вчера всю дорогу от Ла-Распельер я чувствовала, что вы в нервном состоянии и печальны, я чего-то опасалась». На самом деле моя печаль началась только в Парвиле, а нервность, которая была весьма отлична от нее, но которую Альбертина, к счастью, смешивала с ней, имела источником досаду, что мне еще несколько дней надо провести с Альбертиной. Она прибавила: «Я вас больше не оставлю, я все время буду здесь». Она именно предлагала мне, — и только она одна могла мне дать его, — единственное лекарство против яда, сжигавшего меня, с которым оно, впрочем, было однородно, причем и жестокий яд и сладостное лекарство одинаково были связаны с Альбертиной. В этот миг, когда Альбертина — мое страдание — переставала причинять мне боль, другая Альбертина — целительница — повергала меня в умиление, словно выздоравливающего. Но я думал о том, что вскоре она из Бальбека уедет в Шербург, а оттуда — в Триест. Ее прежние привычки появятся вновь. Помешать Альбертине сесть на пароход, постараться увезти ее в Париж — вот чего я хотел прежде всего. Конечно, если б она захотела, она из Парижа, еще легче чем из Бальбека, могла бы уехать в Триест, но в Париже мы бы уж посмотрели; быть может, мне удалось бы попросить г-жу де Германт косвенным образом воздействовать на подругу мадмуазель Вентейль, чтобы она не оставалась в Триесте, чтобы она согласилась избрать какое-нибудь другое местопребывание, — может быть, у принца де…, которого я встречал у г-жи де Вильпаризи и даже у самой г-жи де Германт? А последний, если бы Альбертина, находясь у него, даже и пожелала навещать свою подругу, мог бы помешать их встречам, будучи предупрежден г-жой де Германт. Разумеется, я мог бы сказать себе, что Альбертина, если таковы ее вкусы, найдет в Париже множество других женщин, с которыми ей удастся их удовлетворить. Но всякий порыв ревности есть нечто особое и носит печать того существа — в данном случае подруги мадмуазель Вентейль, — которое породило его. Подруга мадмуазель Вентейль оставалась для меня главным предметом забот. Таинственное пристрастие, с которым я прежде думал об Австрии, потому что это была страна, откуда привезли Альбертину (ее дядя был там советником посольства), потому что ее географические особенности, характер ее обитателей, ее архитектурные памятники, ее пейзажи я мог созерцать, — словно в атласе, словно в альбоме видов, — в улыбке, в манерах Альбертины, — это таинственное пристрастие я все еще продолжал чувствовать, но в силу некоей перестановки элементов — теперь уже в сфере ужасного. Да, Альбертину привезли оттуда. Это там она в каждом доме с уверенностью могла встретить или подругу мадмуазель Вентейль или подобных ей женщин. Привычки детства могут возвратиться, подруги через три месяца соберутся вместе на Рождество, потом — первого января, — даты, возбуждавшие во мне грусть сами по себе, в силу неосознанного воспоминания о печали, которую я в эти дни чувствовал в былую пору, когда они на все время новогодних каникул разлучали меня с Жильбертой. После долгих обедов, поздних ужинов, когда все будут веселы и возбуждены, Альбертина со своими тамошними приятельницами примет те самые позы, в которых я видел ее с Андре, хотя дружба их была невинна, — кто знает, быть может, те позы, которые потом заставили мадмуазель Вентейль броситься в мою сторону, когда в Монжувене за ней гналась ее подруга? Мадмуазель Вентейль, которую щекотала ее приятельница, прежде чем накинуться на нее, представлялась мне теперь с воспаленным лицом Альбертины, — той Альбертины, которая бросилась бежать, а потом — решив сдаться, рассмеялась, — я это слышал, — странным приглушенным смехом. По сравнению с этой мукой, испытываемой мной, что была та ревность, которую я мог почувствовать в тот день, когда Сен-Лу встретился с Альбертиной и со мной в Донсьере и когда она стала заигрывать с ним, или ревность, которую я чувствовал, вспоминая о незнакомце, кому я был обязан первыми поцелуями, полученными от нее в Париже, в день, когда я ждал письма от мадмуазель де Стермарья. Та, иная ревность, вызванная Сен-Лу или каким-нибудь другим молодым человеком, была ничто. В этом случае я самое большее мог бы опасаться соперника, над которым мог бы попытаться одержать верх. Но здесь соперник не был подобен мне, его оружие было иное, я не мог вступить с ним в борьбу, дать Альбертине те же наслаждения, и даже не мог в точности представить их себе. Во многих обстоятельствах нашей жизни мы бываем готовы променять нашу будущность на нечто само по себе вовсе незначительное. В былую пору я отказался бы от всех даров жизни, лишь бы познакомиться с г-жой Блатен, потому что она была приятельница г-жи Сван. Теперь же, чтобы Альбертина не уехала в Триест, я перенес бы всевозможные страдания, а если бы этого было мало, сам причинил бы их ей, я бы спрятал ее, заточил ее, я отнял бы у нее те небольшие деньги, которые были у нее, чтобы бедность помешала ей отправиться в путешествие. Подобно тому, как прежде, когда мне хотелось поехать в Бальбек, в путь меня толкало желание увидеть персидскую церковь, бурю на рассвете, так теперь, когда мое сердце раздиралось при мысли, что Альбертина поедет в Триест, меня мучило сознание, что рождественскую ночь она проведет там с подругой мадмуазель Вентейль: ведь воображение, даже когда оно меняет свой характер и превращается в чувство, не увеличивает от этого числа образов, которыми оно одновременно располагает. Если бы мне сказали, что ее сейчас нет в Шербурге или в Триесте, что она не сможет увидеть Альбертину, — как бы я заплакал слезами радости и облегчения! Как изменились бы моя жизнь и ее будущее! И ведь все же я знал, что так приурочивать мою ревность было произвольно, что Альбертина, если таковы ее вкусы, может у других женщин найти им удовлетворение. Впрочем, может быть, даже те же самые девушки, если бы она видалась с ними в другом месте, не так терзали бы мое воображение. Именно из Триеста, из этого неведомого мира, в котором, как я чувствовал, Альбертине нравилось жить, с которым были связаны воспоминания ее детства, дружбы и любовные увлечения детских лет, доносились ко мне эти ненавистные, непостижимые испарения, подобные тем, которые когда-то в Комбре подымались в мою комнату из столовой, откуда ко мне, среди звона вилок, доносился голос мамы, разговаривавшей и смеявшейся с посторонними людьми, — мамы, которая не пришла бы проститься со мной на ночь; подобные тем, что наполняли для Свана дома, куда Одетта ездила вечерами искать непостижимых наслаждений. О Триесте я уже думал не как о прелестном крае, где обитатели задумчивы, закаты золотисты, колокольный звон печален, а как о проклятом городе, который я немедленно желал бы предать огню и устранить из мира действительности. Этот город вонзился в мое сердце, как неистребимое острие. Дать ей уехать в Шербург и Триест и даже остаться в Бальбеке — казалось мне ужасным. Ибо теперь, когда разоблаченная мной близость между моей приятельницей и мадмуазель Вентейль становилась для меня почти несомненной, мне казалось, что все то время, которое Альбертина проводит не со мной (а бывали целые дни, когда я не мог ее видеть из-за ее тетки), она предоставляет себя кузинам Блока, быть может — еще каким-нибудь другим особам. От мысли, что сегодня вечером она сможет увидеть кузин Блока, я сходил с ума. Вот почему, когда она мне сказала, что несколько дней не будет расставаться со мной, я ей ответил: «Но дело в том, что я хотел бы уехать в Париж. Не поедете ли вы со мной? И не хотели бы вы некоторое время пожить у нас в Париже?» Надо было во что бы то ни стало помешать ей оставаться одной, по крайней мере в течение нескольких дней, держать ее при себе — ради уверенности, что она не сможет увидеться с подругой мадмуазель Вентейль. В действительности это значило бы для нее жить у меня, ибо моя мать, пользуясь поездкой по служебным делам, в которую должен был отправиться мой отец, решила исполнить, как некий долг, волю бабушки, желавшей, чтобы она иногда проводила несколько дней в Комбре у одной из ее сестер. Мама не любила свою тетку, потому что для бабушки, столь нежно относившейся к ней, она не была той сестрой, какой должна была бы быть. Так, став взрослыми, дети со злобой вспоминают тех, кто дурно обращался с ними. Но мама, заняв для меня место бабушки, была неспособна к злопамятству; жизнь ее матери — это было для нее как бы чистое и невинное детство, источник воспоминаний, прелесть или горечь которых определяла ее поступки. Моя тетка могла бы сообщить маме кое-какие неоценимые подробности, но теперь их трудно было бы узнать, так как тетка была тяжело больна (говорили,