крест. Господин был знаменитый парижский адвокат, дворянского рода, приехавший на три дня в гости к Камбремерам. Это был один из тех людей, которых самая полнота их профессионального опыта заставляет презирать свою профессию и которые, например, говорят: «Я знаю, что хорошо умею защищать, зато мне и неинтересно защищать», или: «Мне больше неинтересно оперировать; я знаю, что оперирую хорошо». Люди умные, артистические, они видят, как их зрелость, щедро обогащаемая успехом, озаряется тем «умом», той «артистичностью», которую за ними признают и их собратья и которая наделяет их чем-то вроде вкуса и разборчивости. Они загораются страстью к живописи не великого художника, но все же художника весьма выдающегося, и на покупку его произведений употребляют немалые доходы, которые приносит им их деятельность. Ле Сиданер был тем художником, которого избрал друг Камбремеров, человек, впрочем, весьма приятный. Он хорошо говорил о книгах, — правда, не о книгах истинных мастеров, а тех авторов, которые мастерски овладели своим пером. Единственно досадный недостаток, который был у этого любителя искусства, состоял в том, что он постоянно пользовался некоторыми совершенно застывшими словосочетаниями, например «в своем большинстве», что придавало всему тому, о чем он собирался говорить, характер чего-то значительного и неполного. По словам г-жи де Камбремер, она воспользовалась поездкой к друзьям, жившим вблизи Бальбека и созвавшим гостей сегодня днем, чтобы затем навестить меня, как она обещала Роберу де Сен-Лу. «Вы знаете, он вскоре должен провести несколько дней в этих краях. Его дядя Шарлюс отдыхает сейчас у своей кузины, герцогини Люксембургской, и господин де Сен-Лу воспользуется случаем повидаться с теткой и заодно заехать в свой прежний полк, где его очень любят, очень ценят. У нас часто бывают офицеры, которые все говорят о нем с бесконечными похвалами. Как это было бы мило, если бы вы доставили нам это удовольствие и приехали к нам в Фетерн». Я представил ей Альбертину и ее подруг. Г-жа де Камбремер назвала наши имена своей невестке. Та, хранившая ледяную холодность с мелкими дворянчиками, с которыми она, как с соседями, должна была общаться, такая сдержанная — из опасения уронить себя, — мне, напротив, с лучезарной улыбкой протянула руку, успокоенная и обрадованная присутствием друга Робера де Сен-Лу, которого последний, обладая большей долей светского лукавства, чем он давал это заметить, изобразил ей весьма близким другом Германтов. В противоположность своей свекрови, г-жа де Камбремер располагала двумя разными формами вежливости. Если бы я был знаком с ней через ее брата Леграндена, то мне на долю в лучшем случае выпала бы первая из них, сухая, невыносимая. Но для друга Германтов ей просто не хватало улыбок. В гостинице помещением, наиболее удобным для приема гостей, была читальня, — это место, некогда столь страшное, куда теперь я входил по десять раз в день и откуда свободно выходил, чувствуя себя хозяином, подобно тем не очень опасным сумасшедшим, которые так давно находятся в лечебном заведении, что врач доверил им ключ от здания. И вот я предложил г-же де Камбремер пройти в читальню. А так как это место уже не представляло для меня никакой прелести, ибо лица вещей меняются для нас так же, как и человеческие лица, то предложение это я сделал, нисколько не волнуясь. Но она отвергла его, предпочитая остаться на свежем воздухе, и мы туг же и уселись на террасе гостиницы. Здесь я нашел и подобрал томик г-жи де Севинье, который мама не успела взять с собой, стремительно спасаясь бегством, когда узнала, что ко мне приехали гости. Она так же, как и бабушка, боялась вторжения посторонних людей и из страха, что не сможет ускользнуть, если даст неприятелю окружить себя, она убегала с такой поспешностью, по поводу которой и мой отец и я всегда шутили. Г-жа де Камбремер в той же самой руке, которой она сжимала ручку зонтика, держала несколько вышитых мешочков, маленькую корзиночку, отделанный золотом кошелек с узорчатыми шнурками и кружевной носовой платок. Мне казалось, что ей удобнее было бы положить эти вещи на стул, но я чувствовал, что неприлично и бесполезно было бы просить ее расстаться с этими украшениями ее пастырской поездки и ее светского священнодействия. Мы смотрели на море, над которым плавно носились разбросанные чайки, словно белые венчики. Опустившись до того обыкновенного «среднего уровня», к которому приводит нас светский разговор, а также и наше желание понравиться, — но не с помощью наших достоинств, неизвестных нам самим, а с помощью того, что, как нам кажется, должны ценить наши собеседники, — я невольно заговорил с г-жой де Камбремер, урожденной Легранден, так, как это мог бы сделать ее брат. «Они, — сказал я, говоря о чайках, — неподвижны и белы, как кувшинки». И в самом деле они казались неподвижными точками, к которым и устремлялись маленькие волны, качавшие их, — так что волны эти, по контрасту, словно оживали, одушевленные каким-то намерением. Маркиза-вдова не уставала восхвалять великолепный вид на море, который у нас был в Бальбеке, и завидовала мне, — она, которая из Ла-Распельер (где, впрочем, она не жила в этом году) видела волны только издали. Она имела две своеобразные привычки, связанные с ее восторженной любовью к искусствам (особенно к музыке) и вместе с тем — с недостатком зубов. Всякий раз, когда она говорила на эстетические темы, ее слюнные железы, — как у некоторых животных в период течки, — начинали выделять слюну в таком изобилии, что в углах рта старой дамы, лишенного зубов, на губах, окруженных совсем маленькими усиками, появлялось несколько капель, которым здесь вовсе было не место. Она тотчас же снова проглатывала их — с глубоким вздохом, точно человек, переводящий дыхание. Если же речь шла о каких-нибудь чрезмерных музыкальных красотах, она в энтузиазме воздымала руки и изрекала какие-нибудь суммарные суждения, энергично прожеванные и в случае надобности приобретавшие и носовой оттенок. Мне же никогда не приходило в голову, что с банального бальбекского пляжа в самом деле может открываться «вид на море», и простые слова г-жи де Камбремер меняли мои взгляды на этот счет. Зато, — и это я сказал ей, — я вечно слышал похвалы бесподобному виду, который открывается из Ла-Распельер, расположенной на вершине холма и где, в большой гостиной с двумя каминами, один ряд окон выходит на море, виднеющееся в конце сада, сквозь листву, и на Бальбек, а другой ряд окон — на долину. «Как вы любезны и как это хорошо сказано: море сквозь листву. Это прелестно, можно сказать… веер». И по глубокому вздоху, имевшему целью задержать слюну и осушить усы, я почувствовал, что комплимент был искренний. Но маркиза, урожденная Легранден, хранила холодность, чтобы выразить презрение, — правда, не к моим словам, но к словам своей свекрови. Впрочем, она не только презирала направление ее ума, но также сожалела о ее любезности, вечно боясь, что у других может сложиться недостаточно высокое мнение о Камбремерах. «И какое милое название, — сказал я. — Хотелось бы узнать происхождение всех этих названий». — «Что касается этого названия, то я могу вам сказать, — мягко ответила мне старая маркиза. — Это родовое поместье моей бабушки Арашпель, род этот не знаменитый, но хороший и очень древний провинциальный род». — «Как не знаменитый? — сухо прервала ее невестка. — В соборе в Байе целое окно занято изображением его герба, а в Авранше, в главной церкви, находятся гробницы нашего рода. Если вас забавляют эти старые названия, — прибавила она, — то вы опоздали на год. Мы добились перевода в приход Крикто, несмотря на все трудности, связанные с переменой епархии, одного старика-священника из местности, где лично у меня есть владения, — это очень далеко отсюда, — из Комбре, где добрый человек впадал в неврастению. К несчастью, морской воздух не пошел ему на пользу при его преклонном возрасте; его неврастения усилилась, и он вернулся в Комбре. Но он, пока был нашим соседом, развлекался тем, что наводил справки во всяких древних грамотах, и написал маленькую брошюру о местных названиях, довольно любопытную. Впрочем, теперь он вошел во вкус, говорят, что свои последние годы он посвящает писанию большого труда о Комбре и его окрестностях. Я пришлю вам его брошюру об окрестностях Фетерна. Это настоящий труд монаха-бенедиктинца. Вы прочитаете в нем очень интересные вещи о нашей старой Распельер, о которой моя свекровь отзывается слишком уж сдержанно». — «Как бы то ни было, — ответила г-жа де Камбремер старшая, — в этом году Ла-Распельер уже не наша и мне не принадлежит. Но чувствуется, что вы по природе художник; вы должны были бы рисовать, а я так рада была бы показать вам Фетерн, который гораздо лучше, чем Ла-Распельер». Ибо с тех пор, как Камбремеры сдали это свое жилище Вердюренам, его возвышенное положение вдруг перестало казаться им тем, чем оно было для них столько лет, утратило свое исключительное в этих краях преимущество, состоявшее в том, что оттуда открывался вид и на море и на долину, но зато внезапно — и слишком поздно — представило то неудобство, что для того, чтобы приехать или уехать, все время нужно было подниматься или спускаться. Словом, можно было подумать, что если г-жа де Камбремер сдала свое имение, то не столько ради приумножения доходов, сколько ради отдыха для лошадей. И, по ее словам, она была в восторге, что в Фетерне море у нее все время так близко, — она, которая в течение столь долгого времени, забывая о тех Двух месяцах, что проводила там, видела море только сверху и как будто в панораме. «Я как бы открываю его в мои годы, — говорила она, — и как я наслаждаюсь им! Это так хорошо. Я за гроши сдала бы Распельер, лишь бы быть вынужденной жить в Фетерне».

— Вернемся к темам более интересным, — начала сестра Леграндена, которая говорила старой маркизе: «матушка», но с годами стала проявлять дерзость в обращении с нею, — вы говорили о кувшинках: я думаю, вам знакомы кувшинки, писанные Клодом Моне. Какой гений! Они интересуют меня тем более, что вблизи Комбре, того места, где, как я вам говорила, находятся мои владения… — Но она предпочла не слишком распространяться о Комбре. «Ах! Это, наверно, та самая серия, о которой нам рассказывал Эльстир, величайший из современных художников!» —