я неравнодушен, так как он не отвечал на ее заигрывания, а это рассердило ее и настроило против меня; потом он заговорил со мной так, словно я был здесь один, благодаря чему, когда Альбертина это заметила, я снова поднялся в ее мнении. Робер спросил меня, не хочу ли я попробовать разыскать его друзей, вместе с которыми я в свое время каждый вечер обедал у него в Донсьере и из которых иные еще оставались здесь. А так как он и сам впадал в ту раздражающую претенциозность, которую осуждал, то он прибавил: «И к чему тебе было с таким постоянством зачаровывать их, если теперь ты не хочешь повидаться с ними». Я отклонил его предложение, потому что не хотел рискнуть уйти от Альбертины, а также потому, что теперь я оторвался от них. От них, то есть от самого себя. Мы страстно желаем, чтоб была иная жизнь, в которой мы были бы подобны тому, чем являемся здесь, на земле. Но мы не думаем о том, что, даже не дожидаясь той, другой жизни, мы и в этом мире по прошествии нескольких лет изменяем тому, чем мы были, чем мы хотели бы остаться навсегда. Даже не прибегая к предположению, что смерть изменит нас в большей степени, чем превращения, которые происходят с нами в жизни, — если бы в той, другой жизни мы встретились с тем я, которым мы были, мы бы отвернулись от него, как от людей, с которыми были дружны, но уж давно не виделись, — вроде, например, приятелей Сен-Лу, тех самых, кого мне так приятно было встречать каждый вечер в «Золотом фазане», и в беседе с которыми мы бы испытывали только скуку и неловкость. В этом смысле, а также и потому, что я не хотел искать здесь то, что когда-то мне нравилось, прогулка по Донсьеру могла бы показаться мне предвосхищенным прибытием в рай. Мы часто мечтаем о рае или, вернее, о многочисленных раях, которые сменяют друг друга, но каждый раз, и притом еще задолго до нашей смерти, это оказывается потерянный рай, где и мы чувствовали бы себя потерянными. Он расстался с нами на вокзале. «Но может быть тебе придется ждать около часа, — сказал он мне. — Если ты проведешь его здесь, то, наверно, увидишь моего дядю Шарлюса, который уезжает в Париж, за десять минут до твоего поезда. Я простился с ним, так как должен быть у себя на месте до момента его отъезда. Я не мог сказать ему, что ты будешь здесь, так как не успел еще тогда получить твою телеграмму». На упреки, которые я высказал Альбертине, когда Сен-Лу ушел, она ответила мне, что своей холодностью со мной она на всякий случай хотела сгладить то впечатление, которое могло бы возникнуть у него, если в момент остановки поезда он видел, как я наклонялся к ней и обнимал ее за талию. Он действительно обратил внимание на эту позу (я не сразу заметил его, иначе я держался бы более чинно по отношению к Альбертине) и успел шепнуть мне на ухо: «Так это одна из тех чопорных девиц, о которых ты мне рассказывал и которые не желали бывать у мадмуазель де Стермариа, потому что считали ее недостаточно приличной?» Действительно, когда я приезжал из Парижа в Донсьер, чтобы повидаться с Робером, речь зашла о Бальбеке, я говорил ему, и притом вполне искренно, что с Альбертиной ничего не выходит, что она — воплощенная добродетель. А теперь, когда мне по собственному опыту уже давно было известно, что это неправда, мне еще более хотелось, чтобы Робер думал, будто это правда. Мне стоило лишь сказать Роберу, что я люблю Альбертину. Он был из числа тех существ, которые умеют отказать себе в удовольствии, лишь бы избавить друга от страданий, которые он ощущал бы как свои. «Да, в ней очень много детского. Но ты ничего о ней не знаешь?» — прибавил я с беспокойством. — «Ничего, если не считать, что вы сидели как влюбленная пара».

— Ваше поведение ничего не сглаживало, — сказал я Альбертине, когда Сен-Лу ушел. — «Да, правда, — сказала она мне, — это было неудачно, я вас огорчила, мне это еще больнее, чем вам. Вы увидите, что я больше никогда не буду такая; простите меня», — сказала она, с печальным видом протягивая мне руку. В эту минуту из глубины зала ожидания, где мы сидели, появился, медленно выступая, в сопровождении носильщика, который следовал за ним с вещами на некотором расстоянии, г-н де Шарлюс.

В Париже, где я встречал его только на вечерах, всегда неподвижного, в черном фраке, плотно облегающем его тело, всегда вертикально-прямого, ибо того требовали его гордая выправка, его желание нравиться, блеск его разговора, я не отдавал себе отчета, до какой степени он состарился. Теперь же, когда он в светлом дорожном костюме, в котором казался более толстым, шел вразвалку, раскачивая толстенький живот и виляя почти символическим задом, — беспощадный дневной свет, падая на его подкрашенные губы, на подбородок, присыпанный пудрой, которая держалась с помощью кольдкрема, на кончик носа, на его усы, густо-черный цвет которых контрастировал с седеющими волосами, — разлагал все то, что при свете огней способствовало бы впечатлению свежести и моложавости.

Во время разговора с ним, — правда, краткого, ввиду близкого его отъезда, — я смотрел на вагон, где была Альбертина, знаком давая ей понять, что сейчас иду. Когда я снова повернулся лицом к г-ну де Шарлюсу, он попросил меня пойти позвать одного военного, его родственника, который находился по другую сторону рельсов, — так, как будто тоже собирался сесть в наш поезд, но только если бы он следовал в направлении, противоположном Бальбеку. «Он служит в полковом оркестре, — сказал мне г-н де Шарлюс. — Так как, на ваше счастье, вы еще достаточно молоды, а я, к несчастью, уже довольно стар, вы можете избавить меня от этого труда и дойти до той платформы». Я счел долгом отправиться к военному, которого он мне указал, и по лирам, вышитым на его воротнике, действительно, убедился, что он музыкант. Но в тот самый миг, когда мне предстояло исполнить данное мне поручение, — как я был удивлен и, могу сказать, обрадован, узнав в нем Мореля, сына лакея моего дяди, вызывавшего во мне столько воспоминаний. Я даже забыл о поручении г-на де Шарлюса. «Как! Вы в Донсьере?» — «Да, и меня зачислили в оркестр артиллерийского полка». Но сказано мне это было тоном сухим и высокопарным. Он стал большим позером, и, очевидно, мое присутствие, напоминавшее ему о профессии его отца, было ему неприятно. Вдруг я заметил, что к нам устремляется г-н де Шарлюс. Видимо, его рассердило то, что я задерживаюсь. «Мне сегодня вечером хотелось послушать музыку, — сказал он Морелю, без всякого вступления, — за вечер я плачу пятьсот франков, может быть, это представило бы некоторый интерес для кого-нибудь из ваших друзей, если они у вас есть среди оркестрантов». Хоть мне и была знакома заносчивость г-на де Шарлюса, все же я был поражен, что он даже не поздоровался со своим молодым другом. Впрочем, барон не дал мне времени для размышлений. С нежным видом, протянув мне руку, он сказал: «До свидания, дорогой мой», — давая уразуметь, что мне остается лишь одно — уходить. Впрочем, я уже слишком долго оставлял одну мою дорогую Альбертину. «Знаете, — сказал я ей, вернувшись в вагон, — жизнь на морских купаньях и путешествия убеждают меня в том, что сцена света располагает меньшим числом декораций, чем актеров, и меньшим числом актеров, чем театральных «положений». — «По какому поводу вы мне это говорите?» — «Потому, что господин де Шарлюс попросил меня сейчас направить к нему одного из его друзей, в котором я вот здесь, на перроне этого вокзала, узнал одного из моих приятелей». Но, рассказывая об этом, я старался отгадать, каким образом барону могло быть известно все общественное несоответствие между ними, — обстоятельство, о котором я не подумал. Сперва мне пришло в голову, что он узнал о нем через Жюпьена, дочь которого, как мы помним, как будто была влюблена в скрипача. Все-таки меня поразило, что перед самым отъездом в Париж, за каких-нибудь пять минут, барон выражал желание слушать музыку. Но, вызывая в своей памяти образ дочери Жюпьена, я начинал склоняться к мысли, что в «узнаваниях» могла бы выражаться весьма существенная сторона жизни, если бы мы умели доходить до истинно-романтического, как вдруг меня осенило, и я понял, что был весьма наивен. Г-н де Шарлюс совершенно не знал Мореля, так же как Морель — г-на де Шарлюса, ослепленного, но вместе с тем приведенного в замешательство при виде этого военного, которого, правда, украшали всего только лиры, и в своем волнении попросившего меня привести к нему человека, о знакомстве которого со мной он и не подозревал. Во всяком случае 500 франков, предложенные им, должны были компенсировать для Мореля отсутствие каких-либо отношений в прошлом, так как я увидел, что они продолжают разговаривать, не думая, что они стоят рядом с нашим вагончиком. И, вспоминая о том, как г-н де Шарлюс подошел к Морелю и ко мне, я уяснил себе его сходство с иными из его родственников, которые на улицах увлекали за собой женщин. Но только здесь намеченный объект был иного пола. Начиная с известного возраста, и даже в том случае, если в нас совершаются всякого рода перемены, чем больше мы становимся самими собой, тем резче выступают семейные черты. Ибо природа, гармонически совершенствуя рисунок своей ткани, все же нарушает монотонность композиции разнообразием узоров, не доводимых ею до конца. Впрочем, высокомерие, с которым г-н де Шарлюс оглядел скрипача, зависело и от точки зрения, с которой его стали бы рассматривать. Его оценили бы три четверти светского общества, люди, привыкшие раскланиваться, но отнюдь не префект полиции, который несколько лет спустя установил за ним надзор.

— Парижский поезд готов к отправлению, сударь, — сказал носильщик, державший чемоданы. — «Да я вовсе не собираюсь ехать, оставьте все это на хранение, чорт возьми!» — сказал г-н де Шарлюс, давая двадцать франков носильщику, которого столь внезапная перемена в намерениях поразила, а подачка привела в восторг. Эта щедрость тотчас же привлекла продавщицу цветов. «Купите эти