нашем уме, и что таким образом, приближая к нам небо, они не велики, что они даже становятся меньше по отношению к звуку, который, подобно всплеску этих маленьких волн, преодолевает их, ибо чище самая среда, через которую он проходит. И в самом деле, если бы всего на каких-нибудь два метра отойти назад от таможенной будки, уже нельзя было бы услышать этого всплеска волн, который, поднимаясь вдоль скал на двести метров высоты, нисколько не утрачивал своей нежной, кропотливой и мягкой четкости. Я думал о том, что моей бабушке он внушил бы тот восторг, который вызывали в ней творения природы или искусства, в простоте которых чувствуется величие. Мое восхищение достигло предела и возвышало в моих глазах все окружающее. Меня умиляло то, что Вердюрены прислали за нами экипажи на станцию. Я сказал об этом княгине, которая нашла, что я сильно преувеличиваю значение столь обыкновенной вежливости. Она, как я знаю, потом призналась Котару, что я показался ей весьма восторженным; он ответил ей, что я слишком легко возбудим и что мне следовало бы принимать успокоительные лекарства и заниматься вязаньем. Я обращал внимание княгини на каждое дерево, на каждый маленький домик, утопающий в розовых кустах, заставлял ее всем любоваться, я готов был бы ее самое прижать к моей груди. Она сказала, что у меня, как она видит, должны быть способности к живописи, что мне следовало бы рисовать, что ее удивляет, если мне этого не говорили. И она призналась, что эти края действительно живописны. Мы проехали маленькую деревню Англесквиль, приютившуюся на высоком склоне («Engleberti Villa», — пояснил нам Бришо). «Но вполне ли вы уверены, княгиня, что, несмотря на смерть Дешамбра, обед сегодня все же состоится?» — прибавил он, не думая о том, что присылка на станцию экипажей, в которых мы сидели, являлась уже ответом на этот вопрос. — «Да, — сказала княгиня. — Господин Вердюрен не пожелал переносить его на другой день — именно потому, что он хочет отвлечь свою жену от «мыслей». И к тому же, после стольких лет, в течение которых она принимала каждую среду, это нарушение ее привычек могло бы тягостно подействовать на нее. Она очень нервная все это время. Господин Вердюрен был особенно рад тому, что вы сегодня приедете обедать, он знает, что жене это очень поможет отвлечься, — прибавила она, забыв о том, что незадолго перед тем делала вид, будто никогда не слышала обо мне. — Мне кажется, всего лучше будет, если вы ни о чем не будете говорить при госпоже Вердюрен», — прибавила княгиня. — «Ах, это хорошо, что вы мне сказали, — наивно ответил Бришо. — Я передам этот совет и Котару». Экипаж на минуту остановился. Он снова тронулся, но стук колес, раздававшийся, пока мы проезжали деревню, прекратился. Мы уже ехали по аллее, которая вела к Ла-Распельер и в конце которой, стоя у подъезда, нас ждал г-н Вердюрен. «Это хорошо, что я надел смокинг, — сказал он, с удовольствием удостоверившись в том, что все «верные» тоже в смокингах, — раз у меня такие шикарные гости». А когда я извинялся, что приехал в пиджаке, он сказал: «Да нет, прекрасно. У нас на обедах — все по-товарищески. Я, правда, предложил бы вам один из моих смокингов, но он вам не подойдет». Рукопожатие, которым Бришо, войдя в вестибюль Ла-Распельер, выразил Хозяину свое волнение и соболезнование по поводу смерти пианиста, не вызвало со стороны г-на Вердюрена никаких комментариев. Я сказал ему, в какое восхищение приводят меня эти места. «Ах, тем лучше, да вы еще ничего не видели, мы вам их покажем. Отчего бы вам не приехать сюда на несколько недель, воздух здесь чудесный». Бришо опасался, что смысл его рукопожатия остался непонятным. «Ну, как? Ах, этот бедный Дешамбр!» — сказал он вполголоса, опасаясь, что г-жа Вердюрен может быть поблизости. — «Ужасно», — весело ответил г-н Вердюрен. — «Такой молодой», — не унимался Бришо. Раздраженный тем, что его задерживают такими бесполезными вещами, г-н Вердюрен торопливо и пронзительно-плачевным тоном, выражавшим не печаль, а сердитое нетерпение, ответил: «Ну да, но чего же вы хотите, мы тут ничего не можем сделать, от наших слов он не воскреснет, — не правда ли?» Но вместе с веселостью к нему вернулась и мягкость: «Ну, милый Бришо, снимайте-ка скорее пальто. У нас рыбная похлебка, которая не хочет ждать. Но главное, не заговаривайте о Дешамбре с госпожой Вердюрен. Вы ведь знаете, она скрывает то, что чувствует, но у нее чувствительность — это прямо болезнь. Нет, но я вам клянусь, когда она узнала, что Дешамбр умер, она чуть было не заплакала», — сказал г-н Вердюрен тоном глубоко-ироническим. Слушая его, можно было подумать, что только сумасшедший в состоянии пожалеть о Друге, с которым он тридцать лет был знаком, а с другой стороны, Удавалось угадать, что, несмотря на вечное общение г-на Вердюрена c его женой, он все-таки всегда судил о ней иронически и она часто его раздражала. «Если вы об этом заговорите, она опять заболеет. Это было бы прискорбно, всего через три недели после ее бронхита. В таких случаях я заменяю сиделку. Вы понимаете, что я и сам едва не болею. Сокрушайтесь сколько угодно о судьбе Дешамбра, но только про себя. Думайте о нем, но не говорите. Я очень любил Дешамбра, но вы же не станете упрекать меня, если я еще больше люблю мою жену. Да вот Котар, вы сможете у него спросить». И в самом деле он знал, что домашний врач умеет оказывать множество всяких маленьких услуг, давая, например, указание, что не надо огорчаться.

Послушный Котар говорил Хозяйке: «Вот вы поволнуетесь этак, а завтра сделаете мне температуру в тридцать девять градусов», как он мог бы сказать своей кухарке: «Завтра вы мне сделаете говядину с рисом». Медицина, не в силах излечивать, занимается тем, что меняет значение глаголов и местоимений.

Г-н Вердюрен был рад констатировать, что Саньет, несмотря на грубости, которые ему пришлось снести третьего дня, не покинул их маленький кружок. Действительно, у г-жи Вердюрен и ее мужа, живших в праздности, появились жестокие инстинкты, для удовлетворения которых уже недостаточно было случаев чрезвычайных, слишком редких. Правда, удалось поссорить Одетту с Сваном, Бришо с его любовницей. С другими это еще можно будет повторить, само собой разумеется. Но случай представлялся не каждый день. Между тем Саньет благодаря своей трепетной чувствительности, своей боязливой застенчивости, быстро переходившей в растерянность, повседневно служил для них жертвой. Вот почему, из страха, как бы он не сбежал, его не забывали пригласить в выражениях любезных и убедительных, к каким в школах прибегают второгодники, а в полках — «старики», когда хотят задобрить новичка или новобранца, чтобы захватить его в свои руки, с единственной целью — подвергнуть его щекотке и цуканью, когда он уже не сможет от них спастись. «Главное, — напомнил Бришо Котару, не слышавшему слов г-на Вердюрена, — при госпоже Вердюрен ни слова». — «Не беспокойтесь, о Котар, вы имеете дело с мужем разумным, как говорит Феокрит. Впрочем, господин Вердюрен прав, к чему наши сожаления, — прибавил он, ибо, обладая способностью усваивать формы словесного выражения и мысли, которые они вызывали в нем, но не отличаясь проницательностью, он в словах г-на Вердюрена увидел самый мужественный стоицизм, которым и восхищался. — Но как бы то ни было, погиб большой талант». — «Как, вы все еще говорите о Дешамбре, — сказал г-н Вердюрен, который пошел вперед и, увидев, что мы не следуем за ним, снова вернулся. — Послушайте, — обратился он к Бришо, — никогда не следует преувеличивать. Если он умер, это еще не основание для того, чтобы делать из него гения, которым он не был. Играл он прекрасно, это бесспорно, главное же — здесь для него было прекрасное обрамление; пересаженный на другую почву, он перестал существовать. Моя жена пристрастилась к нему и создала ему репутацию. Вы знаете, какая она. Скажу больше, даже с точки зрения его репутации, он умер вовремя, попал в самый раз, как, надеюсь, и наши рыбки из Кана, поджаренные по несравненному способу Пампиля (если только вы с вашими причитаниями навсегда не застрянете здесь на проходе, открытом всем ветрам). Ведь не хотите же вы все-таки всех нас уморить только потому, что умер Дешамбр, хотя уже целый год ему, прежде чем давать концерт, приходилось играть гаммы, чтобы иметь возможность, хоть на время, да, лишь на время, вновь обрести былую беглость. Впрочем, вы сегодня вечером услышите у нас или, по крайней мере, встретите, потому что после обеда этот молодчик очень часто изменяет искусству ради карт, артиста совсем иного, чем Дешамбр, одного мальчика, которого открыла моя жена (как она открыла Дешамбра и Падеревского и всех прочих) — Мореля. Он еще не приехал, этот чудак. Я должен буду послать экипаж к последнему поезду. Он приедет с одним старым другом своей семьи, с которым встретился и который ему осточертел, но ради которого, во избежание жалоб со стороны отца, ему иначе пришлось бы остаться в Донсьере, чтобы занимать его: это барон де Шарлюс». «Верные» вошли. Г-н Вердюрен, задержавшийся со мной, пока я раздевался, шутливо взял меня под руку, как в момент обеда — хозяин дома, который не может предоставить вам даму, чтобы вести к столу. «Хорошо ли вам было ехать?» — «Да, господин Бришо сообщил мне вещи, очень заинтересовавшие меня», — сказал я, имея в виду этимологии, а также то, что Вердюрены, как я слышал, очень восхищались Бришо. — «Меня бы удивило, если бы он вам ничего не сообщил, — сказал мне г-н Вердюрен, — он такой скромный человек, так мало говорит о вещах, которые знает». Эта похвала мне показалась не вполне правильной. «Он производит очаровательное впечатление», — сказал я. — «Чудесное, превосходное, педантизма ни капли, живой, игривый, моя жена его обожает, я также!» — ответил г-н Вердюрен в тоне преувеличения и словно затвердив урок. Тут только я понял, что о Бришо он говорил иронически. И я задал себе вопрос, не удалось ли г-ну Вердюрену за годы, истекшие с той давней поры, о которой я слышал, освободиться из-под опеки своей жены.

Скульптор очень удивился, узнав, что Вердюрены соглашаются принимать г-на де Шарлюса. Меж тем как в Сен-Жерменском предместье,