где г-н де Шарлюс был так знаменит, никогда не говорили о его нравах (которые большинству были неизвестны, возбуждали сомнение в иных, склонявшихся скорее к мысли о восторженных, но платонических дружбах, о неосторожностях, и наконец были тщательно скрываемы теми единственно осведомленными людьми, что пожимали плечами, когда какая-нибудь недоброжелательная Галардон решалась сделать намек), — эти нравы, едва известные немногим близким друзьям, являлись предметом вечных пересудов вдали от того круга, где он жил, подобно пушечным выстрелам, которые становятся слышны лишь после интерферирующего воздействия зоны тишины. Впрочем, в этих буржуазных и артистических кругах, где он слыл олицетворением извращенности, его блестящая роль в свете, его высокое происхождение были совершенно неизвестны — благодаря своеобразному феномену, подобному тому, в силу которого имя Ронсара известно в румынском народе как имя знатного аристократа, меж тем как о его поэзии там не знают. Более того, в Румынии самое мнение о знатности Ронсара основано на ошибке. Точно так же, если в мире художников и актеров г-н де Шарлюс пользовался столь дурной репутацией, то это объяснялось тем, что его смешивали с некоим графом Леблуа де Шарлюсом, который не состоял с ним ни в каком родстве или был связан с ним родством очень далеким и которого однажды, может быть по недоразумению, полиция арестовала во время обхода, оставшегося памятным. В общем, все истории, рассказывавшиеся насчет г-на де Шарлюса, относились к другому лицу. Многие профессионалы клялись, что имели отношения с г-ном де Шарлюсом и верили в это, думая, что фальшивый Шарлюс был настоящий, меж тем как фальшивый Шарлюс, отчасти желая похвастаться аристократизмом, отчасти же маскируя свой порок, поддерживал это недоразумение, которое для Шарлюса подлинного (для барона, знакомого нам) долгое время было предосудительным, а потом, когда он всецело отдался своим наклонностям, стало удобным, позволяя и ему тоже говорить: «Это не я». Сейчас, действительно, речь шла не о нем. Наконец, ошибочность комментариев к факту истинному (вкусам барона) усугублялась еще тем, что он был в близкой и совершенно чистой дружбе с одним писателем, который в театральном мире, неизвестно почему, пользовался такой же репутацией, им вовсе не заслуженной. Когда их видели вместе на какой-нибудь премьере, то говорили: «Вы знаете», — точно так же, как считалось, что у герцогини Германтской безнравственная связь с принцессой Пармской, — легенда непреодолимая, ибо она могла бы рассеяться лишь в такой близости к этим двум аристократкам, которой люди, повторявшие ее, никогда не достигли бы, лорнируя их в театре или клевеща на них соседу по креслу. Исходя из нравов г-на де Шарлюса, скульптор заключал, что положение барона в свете — столь же неважное, и тем меньше колебался при этом, что о семье, к которой принадлежал г-н де Шарлюс, о его титуле, о его имени он не располагал никакими сведениями. Подобно тому, как Котар думал, будто всему свету известно, что степень доктора медицины ничего не значит, а звание ординатора уже значит кое-что, — ошибаются и светские люди, воображая, будто все имеют такое же представление об общественной весомости их имени, как сами они и люди их круга.

Принц Агригентский казался «растакуэром» какому-нибудь груму в клубе, которому должен был двадцать пять луидоров, и вновь приобретал свою значительность только в Сен-Жерменском предместье, где у него были три сестры-герцогини, — ибо не на скромных людей, в чьих глазах он мало значит, а на людей блестящих, осведомленных о том, кто он такой, производит некоторое впечатление важный аристократ. Впрочем, г-н де Шарлюс уже сегодня должен был дать себе отчет в том, что насчет знаменитейших герцогских родов у хозяина дома познания были недостаточно глубоки. Убежденный в том, что Вердюрены делают оплошность, позволяя опороченной личности проникнуть в их столь избранный салон, скульптор счел нужным отвести Хозяйку в сторону. «Вы совершенно ошибаетесь, впрочем, я никогда не верю таким вещам, и даже если бы это была правда, должна вам сказать, что меня это не очень может скомпрометировать!» — ответила ему в ярости г-жа Вердюрен, ибо она, поскольку Морель был главным элементом сред, прежде всего старалась не вызвать в нем недовольства. Что до Котара, то он не смог высказать своего мнения, так как незадолго до этого попросил разрешения зайти «ради одного маленького дельца» в «buen retiro», a потом — написать в комнату г-на Вердюрена очень спешное письмо одному больному.

Видный парижский издатель, приехавший с визитом и думавший, что его попросят остаться, внезапно и поспешно собрался уезжать, поняв, что он недостаточно элегантен для маленького клана. Это был человек высокий и полный, жгучий брюнет, видимо усидчивый, с признаками какой-то резкости. Он напоминал эбеновый разрезной нож.

Г-жа Вердюрен, которая, чтобы встретить нас в своей огромной гостиной, где колосья, маки, полевые цветы, собранные в тот же день, чередовались с их одноцветными живописными изображениями, созданными двести лет тому назад художником с безупречным вкусом, поднялась на миг, оторвавшись от карт, в которые она играла со старинным приятелем, и попросила у нас разрешения в две минуты закончить партию, продолжая с нами разговор. Впрочем, то, что я сказал ей о моих впечатлениях, было для нее не вполне приятно. Во-первых, я был шокирован, узнав, что она и ее муж каждый день возвращаются домой задолго до часа этих закатов, которые с береговых утесов представляли столь прекрасное зрелище и зрелище еще более прекрасное — с террасы Ла-Распельер, ради которых я готов был проехать многие мили. «Да, это ни с чем несравнимо, — небрежно сказала г-жа Вердюрен, бросив взгляд на огромные окна, представлявшие собой каждое стеклянную дверь. — Хоть мы все время видим это, нам никогда не надоедает», — и снова обратила свои взгляды на карты. Однако самый мой восторг усиливал мою требовательность. Я жаловался, что не вижу из гостиной Дарнетальских скал, которые, по словам Эльстира, бывали восхитительны в этот момент, когда они преломляли столько красочных лучей. «О, вы не можете увидеть их отсюда, для этого надо было бы пройти в конец парка, до «вида на залив». Я сведу вас туда, если вы хотите», — прибавила она томно. — «Да полно, что ты, мало тебе тех болей, которые ты вынесла на днях, ты хочешь снова их испытать. Он еще приедет к нам, в другой раз полюбуется видом на залив». Я не настаивал, я понял, что Вердюренам достаточно знать, что этот солнечный закат является принадлежностью их гостиной или их столовой, подобно какой-нибудь великолепной картиной, подобно драгоценной японской эмали, которая оправдывала бы высокую цену, назначаемую им за Ла-Распельер со всей обстановкой, но к которой они редко поднимали взгляды; главное для них было в том, чтобы приятно жить здесь, гулять, вкусно есть, беседовать, принимать приятных знакомых, которых они занимали игрой на бильярде, угощали тонкими обедами, весело поили чаем. Однако впоследствии я увидел, как умно они изучили эти места, совершая со своими гостями прогулки столь же «неопубликованные», как и музыка, которую они слушали с ними. Роль, которую в жизни г-на Вердюрена играли цветы Ла-Распельер, дороги вдоль берега моря, старые дома, неизвестные церкви, была так велика, что те, кто видел его только в Париже и заменял городской роскошью жизнь на берегу океана и среди природы, с трудом могли понять, как он рисует себе свою собственную жизнь и какую значительность придают ему ее радости в его же собственных глазах. Эта значительность еще возрастала в силу того, что Вердюрены были убеждены, что Ла-Распельер, которую они собирались купить, единственное в своем роде имение. То превосходство, которое их самолюбие заставляло их приписывать Ла-Распельер, послужило в их глазах оправданием моему энтузиазму, который, если бы не это, немного раздражил бы их ввиду тех разочарований, которые он влек за собой (подобных тому, что я когда-то испытал, слушая Берму) и в которых я им чистосердечно признался.

— Я слышу, что ландо возвращается, — вдруг прошептала Хозяйка. Вкратце отметим, что г-жа Вердюрен, даже независимо от неизбежных изменений, связанных с возрастом, уже не напоминала ту, которой она была в далекую пору, когда Сван и Одетта слушали у нее маленькую фразу. Когда играли эту фразу, ей даже и не приходилось прибегать к тому изнеможенно-восторженному выражению, которое прежде принимало ее лицо, ибо теперь это выражение стало ее лицом. Под воздействием бесчисленных невралгий, повод к которым давала музыка Баха, Вагнера, Вентейля, Дебюсси, лоб г-жи Вердюрен принял огромные пропорции, словно часть тела, изуродованная долгим ревматизмом. Ее виски, подобные двум прекрасным сферам, пылающим, наболевшим, молочно-белым, где вечно звучит гармония, осенялись по бокам серебристыми прядями и провозглашали от имени Хозяйки, которая теперь даже не имела надобности говорить это сама: «Я знаю, что меня ожидает сегодня вечером». Ее черты уже не старались выразить в последовательном порядке чрезмерно сильные эстетические впечатления, ибо сами они как бы превратились в их постоянное выражение, застывшее на этом лице, изможденном и надменном. Это проявлявшееся во всем смирение перед муками, которые всегда в близком будущем готовит Прекрасное, и мужество, которое нужно для того, чтобы надеть платье, когда еле оправляешься от последней сонаты, имели следствием, что лицо г-жи Вердюрен, даже когда она слушала самую жестокую музыку, хранило презрительно-бесстрастное выражение и что она даже отворачивалась, глотая свои две щепотки аспирина.

— А! Да вот они, — с облегчением воскликнул г-н Вердюрен, видя, как перед Морелем, за которым следовал г-н де Шарлюс, отворяется дверь.

Г-н де Шарлюс, для которого обедать у Вердюренов значило ехать отнюдь не в свет, а в предосудительное место, был смущен, как школьник, впервые входящий в публичный дом и бесконечно почтительный к его хозяйке. Вот почему всегдашнее желание г-на де Шарлюса казаться мужественным и холодным было побеждено (когда он появился в открытой двери) теми представлениями о традиционной вежливости, которые пробуждаются в нас, как только робость разрушает искусственную позу и обращается с призывом к области подсознательного. Когда подобное чувство инстинктивной и атавистической вежливости по отношению к незнакомым сказывается в человеке типа Шарлюса, независимо от того, аристократ он или буржуа, — направлять его первые шаги в новом для него салоне берется всегда душа какой-нибудь родственницы, подающая ему помощь, точно богиня, или воплощающаяся в него, как в своего двойника, придавая ему и соответствующую позу, пока он добирается до хозяйки дома. Так, молодой художник, воспитанный благочестивой кузиной-протестанткой, войдет с опущенной и трясущейся головой, возведя глаза к небу, вцепившись руками в незримую муфту, воспоминание о которой, так же как