Исполнив просьбу Мореля и сообщив г-же Вердюрен то, что он просил меня сказать ей, я заговорил с г-ном де Шарлюсом о Сен-Лу, как вдруг в гостиную вошел Котар и возвестил, как возвещают о пожаре, что приехали Камбремеры. Г-жа Вердюрен, не желая в присутствии людей новых, как г-н де Шарлюс (которого доктор не заметил) и я, показывать вида, что придает такое значение приезду Камбремеров, не шевельнулась, никак не откликнулась на эту весть и ограничилась тем, что, изящно обмахиваясь веером, ответила доктору деланым тоном, как какая-нибудь маркиза на сцене Французского театра: «Барон только что рассказывал нам…» Для Котара это уж было слишком. Не с такой живостью, как в былое время, ибо в результате научных занятий и высокого положения доктора речь его стала более медленной, но все же с той взволнованностью, которая у Вердюренов возвращалась к нему вновь, он воскликнул: «Барон! Да где же это — барон? Где это — барон?», ища его глазами, полный удивления, граничащего с недоверием. Г-жа Вердюрен, с притворным равнодушием хозяйки дома, лакей которой в присутствии гостей разбил дорогой стакан, с искусственной, чрезмерно повышенной интонацией, словно лауреатка Консерватории, играющая в пьесе Дюма-сына, ответила, веером указывая на покровителя Мореля: «Да вот барон Шарлюс, которому я вас представлю, господин профессор Котар». Впрочем, г-же Вердюрен не был неприятен этот повод разыгрывать аристократическую даму. Г-н де Шарлюс протянул два пальца, которые профессор пожал с благосклонной улыбкой «князя науки». Но он так и застыл на месте, увидев входивших Камбремеров, а г-н де Шарлюс, желая сказать мне два слова, отвел меня тем временем в сторону, не удержавшись от того, чтобы пощупать при этом мои мускулы — немецкое обыкновение. Г-н де Камбремер не был похож на старую маркизу. Он, как она с нежностью говорила это, «весь пошел в папу». Тот, кто о нем только слышал или знал его по письмам, написанным живым и приличным слогом, удивлялся его наружности. Конечно, к ней можно было привыкнуть. Но его нос, поместившийся совершенно криво над самым ртом, избрал, среди стольких других, пожалуй единственную косую линию, которую можно было бы провести по его лицу и которая означала самую заурядную глупость, усугублявшуюся еще соседством красных, как яблоки, щек, характерных для нормандца. Быть может, в глазах г-на де Камбремера, скрытых веками, и отражался клочок котантенского неба, столь нежного в ясные солнечные дни, когда прохожий развлекается, считая целыми сотнями тени тополей, остановившиеся у края дороги, но эти веки, тяжелые, воспаленные, плохо смыкающиеся, даже и лучу ума не дали бы прорваться мимо них. Недаром, смущаясь тем, что этот синий взгляд — такой узкий, вы переносили ваше внимание на большой кривой нос. В силу некоего перемещения органов чувств, г-н де Камбремер глядел на вас своим носом. Нос г-на де Камбремера не был уродлив, скорее он был слишком красив, слишком толст, слишком горд своим значением. Украшенный горбинкой, лоснящийся, блестящий, с иголочки новый, он был совершенно готов к тому, чтобы уравновесить собой духовную неполноценность взгляда; к несчастью, если глаза являются иногда органом, благодаря которому сказывается ум, то нос (какова бы ни была внутренняя связь между чертами облика и их неподозреваемое нами взаимодействие) обычно является тем органом, в котором легче всего выражается глупость.
Хотя уместность темных костюмов, которые всегда, даже по утрам, носил г-н де Камбремер, успокаивала тех, кого ослеплял и раздражал наглый блеск купальных костюмов незнакомых им людей, все же было непонятно, каким образом жена председателя суда проницательным и авторитетным тоном человека, лучше вас знающего высшее общество Алансона, может заявлять, что, видя г-на де Камбремера, сразу же, даже прежде чем узнаешь, кто это, чувствуешь в нем человека высоких качеств, безукоризненно воспитанного, меняющего самый дух Бальбека, словом — существо, вблизи которого можно свободно вздохнуть. Для нее, задыхавшейся в Бальбеке среди толпы туристов, которые незнакомы были с ее кругом, он был словно флакон с нюхательной солью. Мне, напротив, он показался одним из тех людей, которых бабушка сразу же признавала «весьма неприличными», а так как снобизм был ей непонятен, то, наверно, она была бы изумлена, что ему удалось жениться на мадмуазель Легранден, которая должна была бы быть разборчивой в отношении высоких качеств и брат которой был «такой приличный». О грубой уродливости г-на де Камбремера самое большее можно было сказать, что она отчасти хранит местный отпечаток, что в ней есть некоторые весьма старинные местные черты: при взгляде на неудавшиеся черты его лица, которые хотелось бы выправить, приходили в голову те названия маленьких нормандских городов, в этимологии которых мой кюре ошибался потому, что крестьяне, плохо их произнося или неверно понимая смысл нормандского или латинского слова, обозначающего их, в конце концов закрепляли в варваризме, который встречается уже в картуляриях, и бессмыслицу и дефект произношения, как сказал бы Бришо. Впрочем, жизнь в этих маленьких городках может протекать весьма приятно, и у г-на де Камбремера должны были быть положительные качества, ибо если естественно, что старая маркиза, как мать, отдавала ему предпочтение перед своей невесткой, то все же она, имевшая нескольких детей, из которых по крайней мере двое были не лишены достоинств, часто заявляла, что на ее взгляд маркиз — лучший из всей семьи. В течение того недолгого времени, которое он провел в армии, его товарищи, находя фамилию Камбремер слишком длинной, дали ему прозвище «Канкан», нисколько, впрочем, не заслуженное им. Своим присутствием он умел украсить обед, на который его приглашали, и говорил, когда подавали рыбу (хотя бы рыба была протухшая) или когда входил в столовую: «Позвольте-ка, это, кажется, замечательная штука!» А его жена, которая, войдя в его семью, усвоила все то, что в ее представлении должно было относиться к жизни этого круга, становилась вровень с приятелями своего мужа и, быть может, стараясь понравиться ему как любовница, словно когда-то она была причастна к его холостой жизни, бросала развязным тоном, если ей приходилось говорить о нем с офицерами: «Вы увидите Канкана! Он поехал в Бальбек, но вечером вернется». Она была в ярости, что нынче вечером ей приходится ронять свое достоинство у Вердюренов, и делала это лишь по просьбе своей свекрови и своего мужа в интересах контракта. Но, будучи хуже воспитана, чем они, она не скрывала этого мотива и целые две недели издевалась со своими приятельницами над предстоявшим обедом. «Вы знаете, мы будем обедать у наших жильцов. Это стоит того, чтобы они повысили плату. В сущности, мне довольно любопытно посмотреть, что они могли сделать с нашей бедной старой Распельер (как будто она там родилась и с этим местом для нее были связаны семейные воспоминания). Наш старый сторож вчера еще говорил мне, что ничего уже нельзя узнать. Боюсь и подумать обо всем том, что там делается. Кажется, мы правильно сделаем, если устроим там полную дезинфекцию, прежде чем снова въедем туда». Она вошла, надменная и угрюмая, с видом знатной дамы, замок которой в военное время оказался занят неприятелем, но которая все-таки чувствует себя дома и стремится показать победителям, что они — чужие. Г-жа де Камбремер не могла сразу меня увидеть, так как я стоял у одного из боковых окон с г-ном де Шарлюсом, который, узнав от Мореля, что отец последнего служил «управляющим» в моей семье, и сообщая мне об этом, говорил мне, что он, Шарлюс, вполне рассчитывает на мой ум и мое великодушие (выражение, свойственное ему так же, как и Свану) и что я, как он уверен, не стану доставлять себе то низкое и мещанское удовольствие, в котором на моем месте не могли бы отказать себе какие-нибудь жалкие идиоты (предупреждение мне было сделано), разглашая нашим хозяевам разные подробности, которые им могут показаться унизительными. «Уже одно то обстоятельство, что я интересуюсь им и оказываю ему покровительство, важнее всего остального и уничтожает прошлое», — сказал в заключение барон. Слушая его и обещая ему, что буду хранить молчание, которое я хранил бы и так, даже не надеясь прослыть за то умным и великодушным, я смотрел на г-жу де Камбремер. А то сочное, тающее вещество, которое на днях, в час дневного чаепития, на бальбекской террасе, я чувствовал столь близко от себя, я с трудом узнавал теперь в нормандской галете, твердой, как галька, которую «верные» напрасно старались бы надкусить. Заранее раздраженная тем добродушием, которое муж ее унаследовал от своей матери и которое, наверно, должно было заставить его принять польщенный вид, когда ему будут представлять «верных», но все-таки желая исполнять свои обязанности светской дамы, она, едва только ей представили Бришо, захотела представить ему своего мужа, ибо так делали более изысканные ее приятельницы, но ярость или гордость взяли верх над желанием похвастать, и она сказала не так, как следовало бы сказать: «Позвольте представить вам моего мужа», а: «Я представлю вас моему мужу», высоко поднимая таким образом знамя Камбремеров, наперекор даже им самим, ибо маркиз поклонился Бришо так низко, как она и предвидела. Но досада г-жи де Камбремер тотчас прошла, как только она заметила г-на де Шарлюса, которого знала лишь по виду. Ей никогда не удавалось познакомиться с ним, даже во время ее связи со Сваном. Ибо г-н де Шарлюс, всегда становившийся на сторону женщины, на сторону своей кузины — против любовниц г-на де Германта, на сторону Одетты, в ту пору еще не вышедшей замуж, но давно уже связанной со Сваном, — против новых его увлечений, строгий защитник нравственности и верный покровитель семейных очагов, дал Одетте — и сдержал — обещание, что не позволит представить себя г-же де Камбремер. Последняя, конечно, и не
