подозревала, что именно у Вердюренов она познакомится с этим неприступным человеком. Г-н де Камбремер знал, что это для нее такая большая радость, что сам был растроган и смотрел на свою жену с таким видом, словно хотел сказать: «Вы довольны, что согласились приехать, — не правда ли?» Вообще же говорил он очень мало, зная, что вступил в брак с женщиной, стоящей гораздо выше его. «Я недостойный», — говорил он каждую минуту и любил цитировать две басни — одну Лафонтена, а другую — Флориана, которые, как ему казалось, могли относиться к его невежеству, а с другой стороны, позволяли ему в лестно-пренебрежительной форме показать ученым людям, не состоящим в Жокей-Клубе, что можно охотиться и все-таки читать басни. Беда была в том, что он знал их только две. Вот почему они часто повторялись. Г-жа де Камбремер была не глупа, но имела некоторые весьма раздражающие привычки. Искажение имен не имело у нее ничего общего с аристократической пренебрежительностью. Другая, подобно герцогине Германтской (которую ее происхождение должно было бы в большей степени, чем г-жу де Камбремер, уберечь от этой комической черты), сказала бы, дабы не показать вида, будто она знает фамилию, мало элегантную в ту пору (меж тем как сейчас ее носит одна из тех женщин, к кому труднее всего найти доступ), Жюльена де Моншато: «маленькая госпожа Пик де ла Мирандоль». Нет, если г-жа де Камбремер ошибалась в фамилиях, то делала она это из благожелательности, чтобы не показать вида, будто ей что-то известно, — и даже в тех случаях, когда от искренности она все же признавалась, думая это скрыть путем искажения. Если, например, она защищала какую-нибудь женщину, она, хоть и не желая солгать тому, кто умолял ее сказать правду, старалась утаить, что госпожа такая-то — сейчас любовница г-на Сильвена Леви, и говорила: «Нет… я решительно ничего не знаю о ней, мне кажется, ее упрекали в том, что она внушала страсть одному господину, фамилии которого я не знаю, что-то вроде Кана, Кона, Куна, — впрочем, кажется, что этот господин умер уже весьма давно и что между ними ничего и не было». Это прием, подобный — и вместе с тем противоположный — приемам лжецов, которые, в искаженном виде представляя своя поступки, когда рассказывают о них любовнице или просто другу, думают, будто собеседница или собеседник не увидит тотчас нее, что оказанная ими фраза (точно так же, как «Кан, Кон, Кун») интерполирована, что она — иного рода, чем весь состав разговора, что она — с двойным дном.

Г-жа Вердюрен на ухо спросила своего мужа: «К столу меня должен вести барон де Шарлюс? Так как по правую руку от тебя будет госпожа де Камбремер, можно было бы им всем сделать любезности». — «Нет, — сказал г-н Вердюрен, — раз уж тот выше чином (он имел в виду, что г-н де Камбремер — маркиз), то господин де Шарлюс, в общем, его подчиненный». — «Ну, так я посажу его с княгиней». И г-жа Вердюрен представила г-ну де Шарлюсу г-жу Щербатову; они молча поклонились друг другу, видом своим показывая, что достаточно друг о друге знают и обещают каждый со своей стороны хранить тайну. Г-н Вердюрен представил меня г-ну де Камбремеру. Прежде даже чем он обратился ко мне, слегка заикаясь, своим густым голосом, его высокая фигура и румяное лицо уже выражали колебания и воинственную нерешительность начальника, который старается ободрить вас и говорит вам: «Мне уже говорили, мы это устроим; взыскание с вас снимут; мы ведь не какие-нибудь кровопийцы; все уладится». Потом пожал мне руку и сказал: «Мне кажется, вы знакомы с моей матерью». Впрочем, глагол «караться», по мнению его, был наиболее уместен при первом знакомстве, так как оттенял сдержанность, но отнюдь не выражал сомнения, ибо маркиз прибавил: «Впрочем, у меня к вам письмо от нее». Г-н де Камбремер был исполнен наивной радости, что видит вновь места, где он так долго жил. «Я все узнаю», — сказал он г-же Вердюрен, бросая взгляды, полные восхищения, так как он видел вновь живописные панно с цветами над дверями и мраморные бюсты на высоких постаментах. А между тем все это могло бы показаться ему и чужим, так как г-жа Вердюрен привезла с собой множество прекрасных старинных вещей, находившихся в ее владении. В этом смысле г-жа Вердюрен, хотя с точки зрения Камбремеров она все перевернула вверх дном, действовала не революционно, а с разумной консервативностью, непонятной им. Они несправедливо упрекали ее в том, что она ненавидит их старый замок и унижает его, заменяя простым холстом их пышный плюш, подобно тому, как невежественный священник упрекает епархиального архитектора, водворившего на прежнее место старинные скульптуры из дерева, которые были убраны потому, что священнослужитель счел нужным заменить их украшениями, купленными на площади Сен-Сюльпис. Наконец, сад, похожий на садик какого-нибудь кюре, начинал заменять собой клумбы перед зданием замка, составлявшие гордость не только Камбремеров, но и их садовника. Последний смотрел на Камбремеров как на единственных своих хозяев и изнемогал под ярмом Вердюренов, как будто поместье на время досталось завоевателю, было захвачено его войсками, тайно ходил сокрушаться к низвергнутой владелице, возмущаясь тем пренебрежением, в котором теперь находились его араукарии, его бегонии, его очитки, его георгины, и тем, что в столь пышном месте теперь осмеливаются сажать столь обыкновенные растения, как пупавки и женский волос. Г-жа Вердюрен чувствовала это глухое сопротивление и была намерена, в случае долгосрочного контракта или даже приобретения Ла-Распельер, поставить условием увольнение садовника, которым старая владелица, напротив, крайне дорожила. Он безвозмездно служил ей в трудные для нее времена, обожал ее; в результате причудливой пестроты, господствующей во взглядах простонародья, где глубочайшее нравственное презрение совмещается с самым страстным почитанием, которое в свою очередь уживается с незабытыми старыми обидами, он часто говорил о г-же де Камбремер, которая в 1870 году, находясь в своем имении на востоке Франции, была застигнута врасплох нашествием и в течение месяца должна была терпеть общество немцев: «Госпоже маркизе ставили в вину, что во время войны она стала на сторону пруссаков и даже поселила их у себя. В другое время — я бы еще понял; но во время войны ей бы не надо это делать. Нехорошо это». Таким образом, он готов был хранить ей верность до гроба, чтил ее за доброту и верил тому, что она виновна в измене. Г-жу Вердюрен обидело, что г-н де Камбремер, по его словам, так хорошо все узнает в Ла-Распельер. «Вы должны были бы, однако, заметить некоторые изменения, — ответила она. — Во-первых, тут были барбедьенские бронзовые детины да еще этакие плюшевые креслица, которые я поскорее отправила на чердак, хотя и он еще слишком хорош для них». После этой колкой отповеди, обращенной к г-ну де Камбремеру, она подала ему руку, чтобы он вел ее к столу. Он колебался один миг, думая: «Ведь не могу же я все-таки идти впереди господина де Шарлюса». Но, решив, что барон, должно быть, старый друг дома, поскольку почетное место принадлежит не ему, он решился взять протянутую ему руку и сказал г-же Вердюрен, как он гордится тем, что и его допустили в синклит (этим словом он назвал маленькое ядро, причем сам усмехнулся от удовлетворения, что такое слово ему знакомо). Котар, сидевший рядом с г-ном де Шарлюсом, желая ближе познакомиться, смотрел на него поверх пенсне и, чтобы сделать первый шаг, прибег к подмигиваньям, гораздо более настойчивым, чем в прежние времена, и уже не прерывавшимся от застенчивости. И эти взгляды, любезные, улыбающиеся, не встречали преграды в виде стекол пенсне и лились, минуя их, во всех направлениях. «Вы много охотитесь, мосье?» — с презрением спросила г-на де Камбремера г-жа Вердюрен. — «Рассказывал вам Ски, что у нас было приключение?» — спросил Хозяйку Котар. — «Я охочусь больше всего в лесу Шантпи», — ответил г-н де Камбремер. — «Нет, я ничего не говорил», — сказал Ски. — «Заслуживает он свое название?» — спросил г-на де Камбремера Бришо, украдкой взглянув на меня, так как он обещал мне разговаривать об этимологиях, но просил меня утаить от Камбремеров то презрение, которое внушали ему этимологические толкования священника из Комбре. «Наверно, это оттого, что я не в состоянии понять, но я не улавливаю смысла вашего вопроса», — сказал г-н де Камбремер. — «Я хочу сказать: много ли там поет сорок?»[5] — ответил Бришо. Котар между тем терзался, что г-н Вердюрен не знает о том, как они чуть было не опоздали на поезд. «Ну, так что же, — оказала своему мужу г-жа Котар, чтобы ободрить его, — расскажи-ка свою одиссею». — «Она в самом деле выходит за пределы обычного, — сказал доктор, снова приступивший к своему повествованию. — Когда я увидел, что поезд уже у платформы, я прямо остолбенел. Все это по вине Ски. У вас, дорогой мой, сведения бывают скорее фантастические. А Бришо ждал нас на вокзале!» — «Я думал, — сказал профессор Сорбонны, бросая вокруг себя взгляд, от которого уже так мало оставалось, и улыбаясь тонкими губами, — что если вы задержались в Гренкуре, то, значит, вы встретили какую-нибудь перипатетическую даму». — «Да замолчите вы, что, если моя жена вас услышит, — сказал Котар. — Мой жена, он такой ревнивый». — «Ах, этот Бришо! — воскликнул Ски, в котором резвая шутка Бришо пробудила его шаблонную веселость. — Он все такой же, — хотя, по правде говоря, он не мог бы сказать, был ли Бришо когда-нибудь шалуном. И, дополняя свои трафаретные слова соответствующим жестом, он сделал вид, будто не в силах удержаться от желания ущипнуть его за ногу. — Он совсем не меняется, этот молодчик, — и, не думая о том, какой печальный и вместе комический смысл придает его словам почти полная слепота Бришо, он прибавил: — Всегда одним глазком смотрит на женщин». — «Вот видите, — сказал г-н де Камбремер, — что значит встретиться с ученым. Уже пятнадцать лет как я охочусь в лесу Шантпи, а никогда еще не думал о том, что означает его название». Г-жа де Камбремер бросила строгий взгляд на своего мужа; ей не хотелось, чтобы он так унижал себя перед Бришо. Еще более сердило ее то, что при каждом «готовом» выражении, которое употреблял Канкан, Котар,