знавший все сильные и слабые стороны такого рода выражений, ибо он прилежно изучил их, доказывал маркизу, признававшему свою глупость, что они ничего не означают: «Почему — глуп, как пробка? Разве вы думаете, что пробка глупее, чем что-нибудь другое? Вы говорите: повторять одно и то же по тридцать раз? Почему именно тридцать раз? Почему — спит, как колода? Почему — звонить во все колокола?» Но тогда на защиту г-на де Камбремера выступал Бришо, объяснявший происхождение каждого из этих речений. А г-жа де Камбремер была занята главным образом тем, что всматривалась в изменения, которые Вердюрены осуществили в Ла-Распельер, дабы иметь возможность некоторые из них раскритиковать, а другие или, может быть, даже те же самые перенести в Фетерн. «Я задаю себе вопрос, что это за люстра, которая висит совсем криво. Я с трудом узнаю свою старую Распельер», — прибавила она тоном непринужденно-аристократическим, — так, как если бы говорила о старом слуге, не столько имея в виду определить его возраст, сколько собираясь дать понять, что он присутствовал при ее рождении. А так как речь ее была несколько книжной, то она еще вполголоса прибавила: «Мне все-таки кажется, что если бы я жила в чужом месте, я посовестилась бы производить такие перемены». — «Это жаль, что вы приехали не вместе с ними, — сказала г-жа Вердюрен г-ну де Шарлюсу, надеясь, что он еще будет «появляться» у них и подчинится правилу, требующему, чтобы все приезжали одним и тем же поездом. — Вы уверены, Шошот, что Шантпи означает поющую сороку?» — прибавила она, желая показать, что, как настоящая хозяйка дома, принимает участие во всех разговорах зараз. «Расскажите-ка мне про этого скрипача, — сказала мне г-жа де Камбремер, — он меня интересует; я обожаю музыку, и мне кажется, что я где-то слышала о нем, просветите меня». Она узнала, что Морель приехал вместе с г-ном де Шарлюсом, и хотела, пригласив одного, постараться сблизиться и с другим. Однако, чтобы я не мог догадаться об этой причине, она прибавила: «Господин Бришо тоже интересует меня». Ибо, если г-жа де Камбремер и была весьма образована, то все же, подобно тому, как некоторые особы, склонные к полноте, почти ничего не едят и целый день ходят пешком, а все-таки полнеют прямо на глазах, она, хотя и погружалась, особенно живя в Фетерне, в философию все более и более эзотерическую, в музыку все более и более ученую, но эти занятия она покидала только для того, чтобы затевать интриги, которые позволили бы ей «обрывать» те или иные буржуазные дружеские связи молодости и завязывать знакомства, которые, как она сперва считала, должны были составлять принадлежность общества, где вращалось семейство ее мужа, и которые, как она потом заметила, были чересчур высоки и находились в слишком большом отдалении. Философ, для нее недостаточно современный, Лейбниц, сказал, что от ума до сердца — долгий путь. Г-жа де Камбремер, так же, как и ее брат, была не в силах одолеть его. По мере того как она все меньше верила в реальность внешнего мира, бросая чтение Стюарта Милля только ради чтения Лашелье, она со все большим упорством старалась, прежде чем умереть, создать себе в этом мире хорошее положение. Ей, влюбленной в реалистическое искусство, ни одна вещь не казалась слишком скромной, чтобы служить оригиналом художнику или писателю. Светский роман или картина из светской жизни вызвали бы в ней тошноту; толстовский мужик, крестьянин Милле были крайним социальным пределом, который она не позволяла художнику переступить. Но выйти за пределы, которыми ограничивались ее собственные связи, возвыситься до знакомства с герцогинями — это была цель всех ее усилий, — настолько тот духовный режим, которому она следовала, изучая мастерские произведения искусства, оказывался недействительным по отношению к врожденному и болезненному снобизму, все более развивавшемуся в ней. Этот снобизм, подобно тем своеобразным и непроходящим патологическим состояниям, которые всякому, кто им подвержен, дают иммунитет от других болезней, исцелил ее от известных задатков скупости и поползновений нарушать супружескую верность, — склонностей, которых в молодости она была не чужда. Впрочем, слушая ее, я не мог не воздать должное утонченности ее выражений, хоть они и не доставляли мне никакого удовольствия. Это были выражения, которые в определенную эпоху употребляют все лица, стоящие на одном интеллектуальном уровне, так что утонченное выражение, точно отрезок окружности, сразу же дает возможность описать весь круг и установить его пределы. Недаром они — причина того, что женщины, пользующиеся ими, сразу же наводят на меня скуку, как нечто, мне уже знакомое, но вместе с тем слывут незаурядными, так что нередко, когда мне случается сидеть с ними за столом, мне их рекомендуют как очаровательных и неоценимых соседок. «Вам небезызвестно, сударыня, что названия многих лесных местностей связаны с животными, населяющими их. Рядом с лесом Шантпи находится лес Шантрен (Chantereine)?» — «Я не знаю, о какой королеве идет речь, но вы негалантно с ней обращаетесь», — сказал г-н де Камбремер. — «Вот вам, Шошот, — сказала г-жа Вердюрен. — А вообще доехали вы благополучно?» — «Нам встречались только неизвестные человеческие особи, наполнявшие поезд. Но я отвечу на вопрос г-на де Камбремера; «reine» здесь не жена короля, а лягушка. Этим словом она долго называлась в этих краях, как о том свидетельствует название станции Реннвиль (Renneville), которое следовало бы писать «Reineville». — «Это, кажется, замечательная штука», — сказал г-же Вердюрен г-н де Камбремер, показывая на рыбу. Это был один из тех комплиментов, с помощью которых он, как ему казалось, словно платил дань за обед и исполнял долг вежливости. «Приглашать их не стоит, — часто говорил он своей жене, когда речь шла о тех или иных знакомых. — Они были в восторге, что мы у них в гостях. Они меня же и благодарили». — «Впрочем, должен вам сказать, что я уже много лет почти каждый день бываю в Реннвиле, а видел там лягушек не больше, чем где-нибудь в другом месте. Госпожа де Камбремер выписывала сюда священника из прихода, где у нее обширные владения, — у него, по-видимому, такое же направление ума, как и у вас. Он написал труд». — «Как же! Я прочел его с огромным интересом», — лицемерно сказал Бришо. Полный удовлетворения, которое этот ответ косвенным образом давал его честолюбию, г-н де Камбремер отозвался на него долгим смехом. «Ну, так вот, автор этой, как бы сказать, географии, этого толковника долго рассуждает о названии одной маленькой местности, которой мы когда-то, можно сказать, владели и которая зовется Понт-а-Кулевр (Pont-a-Couleuvre).[6] Хотя я, очевидно, грубый невежда рядом с этим кладезем премудрости, но если он был хоть один раз в Понт-а-Кулевре, то я был там тысячу раз, и провалиться мне, если я видел там хоть одну из этих противных змей, — говорю: противных, несмотря на похвалу, которую воздает им добрый Лафонтен» («Человек и уж» — это была одна из двух знакомых ему басен). — «Вы их не видели, и вы не ошиблись, — ответил Бришо. — Разумеется, автор, о котором вы говорите, досконально знает свой предмет, он написал замечательную книгу». — «Еще бы! — воскликнула г-жа де Камбремер. — Эта книга, — здесь уместно будет отметить, — настоящий труд монаха-бенедиктинца». — «Наверно, он обращался к разным росписям (подразумеваю списки бенефиций и приходов каждого епископства), что позволило ему установить имена светских покровителей и тех, кто раздавал духовные места. Но есть и другие источники. Один из моих самых ученых друзей черпал в них. Он нашел, что то же самое место названо в них Понт-а-Килевр (Pont-a-Quileuvre). Это причудливое название побудило его обратиться к источникам еще более далеким, к латинскому тексту, где мост, который, как предполагает ваш приятель, должен был быть наводнен ужами, обозначен как «Pons cuit aperi». Закрытый мост, через который пропускали только за приличную мзду». — «Вы говорите о лягушках. А я, очутившись среди таких ученых людей, сам себе кажусь лягушкой перед ареопагом» (это была вторая (басня), — сказал Канкан, часто, с долгим смехом пускавший в ход эту шутку, с помощью которой он, как ему казалось, смиренно и очень кстати заявлял о своем невежестве и вместе с тем выставлял напоказ свои познания. Что касается Котара, подвергавшегося блокаде со стороны безмолвного г-на де Шарлюса, то, стараясь найти себе выход в другую сторону, он обратился ко мне и задал мне один из тех вопросов, которые поражали его пациентов, если догадка была правильна, показывая им, что он, так сказать, проникает прямо в их тело, а если он, напротив, ошибался, позволяли ему внести поправки в известные теории, расширить прежний кругозор. «Когда вы попадаете в такие сравнительно высоко расположенные местности, как та, где мы находимся сейчас, замечаете ли вы, что от этого усиливается ваше предрасположение к удушьям?» — спросил он меня, уверенный, что или заставит окружающих восхищаться своими познаниями или пополнит эти познания. Г-н де Камбремер услышал вопрос и улыбнулся. «Не могу вам выразить, как я рад узнать, что у вас бывают удушья», — бросил он мне через стол. Он не хотел сказать, что это его забавляет, хотя это была правда. Ибо, слыша о чужом несчастье, этот превосходный человек всегда испытывал приятное чувство и судорожное желание рассмеяться, на смену которому в его добром сердце быстро приходила жалость. Но фраза его имела другой смысл, который уточнили его последующие слова: «Я этому рад, — сказал он мне, — потому что они бывают и у моей сестры». В общем это занимало его примерно так же, как если бы я в числе моих друзей назвал человека, часто бывавшего в его доме. «Как мал этот свет» — такова была мысль, которую он сформулировал про себя и которую я прочел на его улыбающемся лице, когда Котар заговорил со мной о моих приступах удушья. И, начиная с этого обеда, они как бы стали играть роль общего знакомого, о котором г-н де Камбремер не пропускал ни одного случая спросить меня, хотя бы только для того, чтобы осведомить о нем свою сестру. Отвечая на вопросы его жены, касавшиеся Мореля, я думал о разговоре с мамой, который был у меня нынче во второй половине дня. Не отговаривая меня, правда, ехать к Вердюренам, если только это может меня развлечь, но все же напоминая мне, что