Может быть, лучше всего было бы немного подождать, для начала постараться взглянуть на Альбертину как бы глазами прошлого, чтобы узнать, действительно ли я ее люблю. Я мог бы привезти ее к Вердюренам, чтобы развлечь ее, а мысль об этом напомнила мне, что сам я приехал к ним сегодня вечером только ради намерения узнать, живет ли у них, собирается ли к ним приехать г-жа Пютбю. Во всяком случае за столом ее не было. «Кстати, по поводу вашего друга Сен-Лу, — сказала мне г-жа де Камбремер, пользуясь, таким образом, выражением, которое указывало на большую последовательность в ее мыслях, чем можно было думать, судя по ее фразам, ибо, если она заговаривала со мной о музыке, это означало, что она думает о Германтах, — вы знаете, что все говорят о его браке с племянницей принцессы Германтской. Что касается меня, то должна вам сказать, что все эти светские сплетни не занимают меня нимало». Мной овладело опасение, что я в присутствии Робера без симпатии отзывался об этой фальшиво-оригинальной девушке, ум которой был настолько же ничтожен, насколько резок ее характер. Не бывает почти ни одной новости, которая, когда мы узнаем ее, не заставила бы нас пожалеть о том или ином нашем суждении. Я ответил г-же де Камбремер, — это, впрочем, была правда, — что я об этом ничего не знаю и что невеста к тому же, по-моему, очень молода. «Потому-то, может быть, это еще и не официально, во всяком случае об этом много говорят». — «Предпочитаю заранее предупредить вас, — сухо сказала г-жа Вердюрен г-же де Камбремер, которая услыхала, что маркиза разговаривает со мной о Мореле, а когда та понизила голос, рассказывая о предстоящей женитьбе Сен-Лу, подумала, что она все еще продолжает говорить о нем. — Мы здесь занимаемся не какой-нибудь легкой музыкой. Знаете, эти верные посетители моих сред, мои детки, как я их называю, просто страшно, какие они передовые в искусстве, — прибавила она, горделиво ужасаясь. — Я говорю им иногда: «Милые мои, вы двигаетесь вперед быстрее, чем ваша хозяйка, которую, однако, никогда как будто не пугали никакие новшества». Каждый год мы заходим все дальше, я уже предвижу тот день, когда они остынут к Вагнеру и к д’Энди». — «Но быть передовым — это же прекрасно, тут никогда нельзя остановиться», — сказала г-жа де Камбремер, осматривая между тем все уголки столовой, стараясь определить, какие вещи оставлены здесь ее свекровью, какие привезены г-жой Вердюрен, и поймать ее с поличным, уличить в отсутствии вкуса. Все же она старалась продолжать со мной разговор на тему, более всего интересовавшую ее — о г-не де Шарлюсе. Она находила трогательным, что он покровительствует скрипачу. «Вид у него умный». — «И даже, — заметил я, — исключительно живой для человека все-таки пожилого». — «Пожилого! Но на вид он совсем не пожилой, посмотрите, волос еще как у молодого. (Ибо года три или четыре тому назад один из тех незнакомцев, что устанавливают литературные моды, употребил это слово в единственном числе, и все особы, находившиеся на уровне г-жи де Камбремер, говорили «волос», причем нарочито улыбались. В настоящий момент еще говорят «волос», но от злоупотребления единственным числом возродится множественное). Господин де Шарлюс, — прибавила она, — интересует меня больше всего потому, что в нем чувствуется одаренность. Должна вам сказать, что знания я дешево ценю. То, чему можно научиться, меня не интересует». Слова эти не противоречили индивидуальным качествам г-жи де Камбремер, которые были восприняты именно путем подражания, благоприобретены. Но как раз одна из этих вещей, которые в данный момент надо было знать, заключалась в том, что знание — ничто и ничего не стоит по сравнению с оригинальностью. В числе прочих истин г-жа де Камбремер заучила, что ничему не нужно учиться. «Вот почему, — оказала она мне, — Бришо, который по-своему интересен, — ведь я не брезгаю такой своеобразной сочной эрудицией, — занимает меня все-таки гораздо меньше». А Бришо в эту минуту всецело был озабочен одной только мыслью: слыша, что разговор идет о музыке, он дрожал, как бы эта тема не напомнила г-же Вердюрен о смерти Дешамбра. Он хотел что-нибудь сказать, чтобы отогнать это зловещее воспоминание. Г-н де Камбремер дал ему для этого повод, спросив: «Так, значит, лесные местности всегда носят названия животных?» — «Не то чтобы всегда, — ответил Бришо, довольный, что ему удастся выставить свои знания напоказ стольким новичкам, среди которых, по крайней мере, одного слова его, как я его уверил, безусловно должны были интересовать. — Достаточно убедиться в том, насколько даже в человеческих именах сохраняются названия деревьев, подобно тому, как в каменном угле — остатки папоротника. Одного из наших сенаторов зовут господин Сое де Фресине (Saulces de Freycinet), что означает, если не ошибаюсь, место, усаженное ивами и ясенями, salix et fraxinetum; его племянник, господин де Сельв (Selves), соединяет в своем имени еще больше деревьев, раз его зовут «de Selves» — «sylva».[7] Саньет с радостью видел, что разговор принимает столь оживленный характер. Он мог, поскольку все время говорил Бришо, хранить молчание, избавлявшее его от насмешек г-на и г-жи Вердюрен. А так как эта радость освобождения еще повысила его чувствительность, он умилился, услышав, как г-н Вердюрен, несмотря на торжественность такого обеда, приказывает дворецкому поставить графин с водой перед г-ном Саньетом, который ничего другого не пил. (Генералы, посылающие на смерть больше всего солдат, требуют, чтобы их войско хорошо кормили.) Наконец, г-жа Вердюрен один раз даже улыбнулась Саньету. Да, это безусловно хорошие люди. Его больше не будут мучить. В этот момент течение обеда было нарушено одним из сотрапезников, которого я забыл назвать, знаменитым норвежским философом, говорившим по-французски хорошо, но очень медленно, по той двойной причине, что, во-первых, изучив язык недавно и не желая делать ошибок (некоторые он все-таки делал), он за каждым словом обращался к своего рода внутреннему словарю, а во-вторых, будучи метафизиком, он, когда говорил, еще обдумывал то, что хотел сказать, — особенность, замедляющая даже речь француза. Впрочем, это был очаровательный человек, хотя по виду ничем не отличавшийся от весьма многих, — за исключением одной черты. Этот человек, говоривший столь медленно (после каждого его слова наступала пауза), всегда с головокружительной быстротой устремлялся к выходу, едва только успев распрощаться. В первый раз его стремительность наводила вас на мысль, что у него колики или что он чувствует потребность еще более настоятельную. — Дорогой мой — коллега, — сказал он Бришо, сперва взвесив в своем уме, подходит ли здесь выражение «коллега», — у меня известное желание узнать, входят ли названия других деревьев в — номенклатуру вашего прекрасного — французского — латинского — норманнского — языка. Мадам (он подразумевал «мадам Вердюрен», хотя не решался на нее взглянуть) говорила мне, что вы все знаете. Не время ли для этого сейчас?» — «Нет, сейчас время для еды», — прервала его г-жа Вердюрен, видевшая, что обед затягивается. — «Ах, да, хорошо! — сказал скандинавец, опуская голову над своей тарелкой, с улыбкой печального смирения. — Но я должен заметить мадам, что если я позволил себе этот вопрос, — простите, вопрошение, — так это потому, что завтра я уже должен ехать в Париж обедать в Тур-д’Аржан или в Отель-Мерис. Там мой французский — собрат, — господин Бугру должен будет рассказать о спиритических сеансах, — простите, о спиритуальных заклинаниях, которые он проверял». — «В Тур-д’Аржан не так уж хорошо, как принято считать, — сказала рассерженная г-жа Вердюрен. — Помню, что и нас самих там кормили прескверными обедами!» — «Но ведь я не ошибаюсь, пища, которую едят в доме у мадам, — это ведь самая тонкая французская кухня?» — «Боже мой, конечно, бывает и хуже, — ответила, смягчившись, г-жа Вердюрен. — А если вы приедете в следующую среду, то будет и нечто лучшее». — «Но в понедельник я уезжаю в Алжир, а оттуда — на мыс Доброй Надежды. А когда я буду на мысе Доброй Надежды, я уже не смогу встретиться с
