моим знаменитым коллегой, — простите — не смогу встретиться с моим собратом». А после этих ретроспективных извинений он из покорности с головокружительной быстротой вновь принялся за еду. Но Бришо был слишком счастлив, что может привести и другие растительные этимологии, и ответил, настолько заинтересовав норвежца, что тот опять перестал есть, впрочем знаком указав, что можно убрать его еще полную тарелку и перейти к следующему блюду: «Один из сорока носит фамилию Уссэ (Houssaye), что значит место, поросшее остролистом (houx); в фамилии одного тонкого дипломата, д’Ормессона (d’Ormesson), вы встретите вяз (orme), любезный Вергилию и давший имя городу Ульм; в фамилиях его коллег, господина де ла Буле (de la Boulaye) — березу (bouleau), господина д’Оне (d’Aunay) — ольху (аиле), господина де ла Бюсьера (de la Bussieres) — букс (buis), господина Альбаре — заболонь (aubier) (я решил Рассказать это Селесте), господина де Шоле — капусту (choux) и яблоко (pommier) — в фамилии господина де ла Поммере (de la Роmmeraye), который, — помните, Саньет, — докладывал в ту пору, когда доброго Пореля услали на край света в качестве проконсула в Одеонию». — «Вы сказали, что фамилия Шоле происходит от капусты, — сказал я Бришо. — А что, название станции, которая находится перед Донсьером, Сен-Фришу (Saint-Frichoux), тоже происходит от слова «choux»?» — «Нет, Сен-Фришу — это Sanctus Frustus, подобно тому, как Sanctus Ferreolus дал Сен-Фаржо (Saint Fargeau), но это слово вовсе не норманнское». — «Он слишком образованный, он нам надоедает», — тихо прокудахтала княгиня. — «Меня интересует еще множество других названий, но я не могу спросить вас обо всех зараз». И, обернувшись к Котару, я спросил его: «А будет ли госпожа Пютбю?» При имени Саньета, которое произнес Бришо, г-н Вердюрен бросил своей жене и Котару взгляд, приведший в замешательство робкого гостя. «Нет, слава богу, — ответила г-жа Вердюрен, слышавшая мой вопрос. — Я постаралась направить ее для отдыха в сторону Венеции, на этот год мы от нее избавлены». — «Я и сам, — сказал г-н де Шарлюс, — буду иметь право на целых два дерева, ведь я почти что снял маленький домик между Сен-Мартен-дю-Шен и Сен-Пьер-дез-Иф». — «Так это же отсюда очень близко, я надеюсь, что вы часто будете приезжать в обществе Чарли Мореля. Вам только надо будет сговориться о поездах с нашим кружком, ведь вы в двух шагах от Донсьера», — сказала г-жа Вердюрен, которая терпеть не могла, когда гости приезжали разными поездами и не в те часы, когда она посылала экипаж. Она знала, насколько труден подъем к Ла-Распельер, даже в том случае, если ехать извилистым обходным путем мимо Фетерна, требовавшим лишних полчаса, она опасалась, что те, которые приедут сами по себе, не найдут экипажей в Дувиль-Фетерне или же, на самом деле оставшись дома, воспользуются этим обстоятельством как отговоркой, чтобы сказать, будто им не на чем было ехать, а подняться на такую высоту пешком они чувствовали себя не в силах. Г-н де Шарлюс в ответ на это приглашение ограничился безмолвным поклоном. «В быту с ним, верно, не легко, у него какой-то натянутый вид, — шопотом сказал, обращаясь к Ски, доктор, который, оставшись человеком очень простым, несмотря на легкий налет гордости, не пытался скрыть, что Шарлюс для него — чересчур сноб. — Он, наверно, не знает, что на всех курортах и даже в Париже, в больницах, все врачи, для которых я, разумеется, «главное начальство», за честь считают знакомить меня со всеми аристократами, которые там имеются и держатся очень смирно. Для меня это даже делает весьма приятной жизнь на морских купаньях, — прибавил он непринужденным тоном. — Даже в Донсьере полковой врач, у которого лечится полковник, пригласил меня завтракать вместе с ним и сказал мне, что я мог бы обедать с самим генералом. А этот генерал — господин с каким-то «де». Не знаю, чьи дворянские грамоты древнее — его или барона». — «Да вы не волнуйтесь, это аристократ весьма захудалый», — вполголоса ответил Ски и прибавил что-то невнятное, так что я смог различить лишь слоги: «arder», составлявшие окончание какого-то глагола, ибо сам я прислушивался к тому, что Бришо говорил г-ну де Шарлюсу. «Нет, я, к сожалению, должен вам сказать, что, вероятно, у вас только одно дерево, ибо, если Сен-Мартен-дю-Шен (Saint-Martin-du-Chene) есть явно Sanctus Martinus juxta quercum, то слово «if» просто может представлять собой корень «ave», «eve», который означает «сырой», например в «Avegron», «Lodeve», «Yvette», и который еще продолжает жить в нашем кухонном слове «evier».[8] Это «lau», которому в бретонском языке соответствует «ster», — например «Stermaria», «Sterlaer», «Sterbouest», «Ster-en-Dreuchen». Конца я не расслышал, потому что, какое бы удовольствие ни доставила мне возможность вновь услышать имя Стермариа, я, помимо своей воли, слушал Котара, с которым сидел рядом и который шопотом говорил Ски: «Ах, да, я не знал. Значит, это господин, который по-всякому умеет себя вести. Так вот, значит, какого он толка! А между тем глаза у него еще не заплыли жиром. Надо мне поостеречься, как бы он не стал щипать мне ноги под столом. Впрочем, все это меня мало удивляет. Некоторых аристократов я вижу, когда они берут душ, в костюме Адама, — все это более или менее дегенераты. Я с ними не разговариваю, потому что я собственно лицо должностное, и это могло бы мне повредить. Но они прекрасно знают, кто я такой». Саньет, которого испугали обращенные к нему слова Бришо, начинал уже дышать свободнее, словно человек, боящийся грозы и замечающий, что за молнией не последовало удара грома, как вдруг он услышал, что г-н Вердюрен задает ему вопрос, остановив на нем взгляд, который он уже и не отводил от несчастного, чтобы сразу же его смутить и не дать ему собраться с мыслями. «Но вы все время скрывали от нас, Саньет, что посещаете утренние спектакли в Одеоне». Дрожа, словно новобранец перед мучителем-сержантом, Саньет ответил, стараясь как только мог укоротить свою фразу, чтобы у нее оказалось больше шансов избегнуть ударов: «Один раз на «Искательнице». — «Что это он говорит?» — заорал г-н Вердюрен таким тоном, словно он чувствовал отвращение и ярость, нахмурив брови, как будто напрягая все свое внимание, чтобы разобраться в чем-то непонятном. — «Во-первых, нельзя понять, что вы говорите, — что это такое у вас во рту?» — спросил г-н Вердюрен, становясь все более резким и намекая на речевой недостаток Саньета. — «Бедный Саньет, я не хочу, чтобы вы его огорчали», — сказала тоном притворной жалости г-жа Вердюрен, желая, чтобы ни у кого не осталось сомнений насчет оскорбительного умысла ее мужа. «Я был на Ис… Ис…» — «Ис, ис, старайтесь говорить более внятно, — сказал г-н Вердюрен, — я даже не разбираю ваших слов». Почти никто из числа «верных» не удерживался от хохота, и напоминали они толпу людоедов, в которых вид раны, нанесенной белому, пробудил жажду крови. Ибо инстинкт подражания и отсутствие храбрости управляют обществами, так же как и целыми толпами. И все смеются над человеком, в котором видят мишень для насмешек, рискуя, что потом, лет через десять, им придется воздавать ему дань уважения где-нибудь в кругу его почитателей. Точно так же и народ прогоняет или приветствует королей. «Полно, это ж не его вина», — сказала г-жа Вердюрен. — «Но также и не моя, нельзя же обедать в гостях, если ты разучился говорить». — «Я был на «Искательнице ума» Фавара». — «Что? Так это вы «Искательницу ума» называете «Искательницей»? Ну, это замечательно, я бы сто лет мог не догадаться», — воскликнул г-н Вердюрен, который, однако, сразу же мог бы решить, что такой-то — человек необразованный, неартистический, «непосвященный», если бы тот полностью назвал при нем заглавия некоторых произведений. Например, надо было говорить: «Больной» и «Мещанин», а те, кто прибавили бы: «мнимый», или «во дворянстве», доказали бы этим, что они «не свой», подобно тому, как где-нибудь в гостиной человек доказывает, что он не принадлежит к светскому обществу, говоря: «Господин де Монтескью-Фезансак», вместо: «Господин де Монтескью». — «Но это не так уж странно», — сказал Саньет, задыхаясь от волнения, но с улыбкой, хотя улыбаться ему не хотелось. Г-жа Вердюрен разразилась. «Ну нет! — воскликнула она со смехом. — Будьте уверены, никто на свете не мог бы догадаться, что речь идет об «Искательнице ума». Г-н Вердюрен продолжал тоном более мягким и обращаясь одновременно и к Саньету и к Бришо: «Это, впрочем, хорошенькая пьеса — «Искательница ума». Произнесенная вполне серьезным тоном, эта фраза, в которой уже не было и следа злости, подействовала на Саньета так благотворно и вызвала в нем такую благодарность, словно ему оказали любезность. Он не мог выговорить ни одного слова и хранил счастливое молчание. Бришо был более речист. «Это верно, — ответил он г-ну Вердюрену, — и если бы ее выдать за произведение какого-нибудь сармата или скандинава, «Искательница ума» могла бы претендовать на то, чтоб занять вакантное сейчас место шедевра. Но да не оскорбится душа любезного Фавара, темперамент у него был не ибсеновский. (Он тотчас же покраснел до ушей, вспомнив о философе-норвежце, который сидел сейчас с несчастным видом, ибо безуспешно старался установить, что за растение может обозначать слово «buis», недавно сказанное Бришо по поводу Бюсьера.) Впрочем, поскольку сатрапия Поре-ля досталась теперь некоему толстовствующему лицу строгих правил, то может случиться, что мы под сводами Одеона увидим «Анну Каренину» или «Воскресение». — «Я знаю портрет Фавара, который вы имеете в виду, — сказал г-н де Шарлюс. — Прекрасный гравюрный оттиск я видел у графини Моле». Имя графини Моле произвело на г-жу Вердюрен сильное впечатление. «Ах, вот как! Вы бываете у госпожи де Моле?» — воскликнула она. Она думала, это «графиня Моле», «госпожа Моле» говорят просто ради краткости, подобно тому, как при ней говорили: «Роаны», или же из пренебрежения, подобно тому как сама она говорила: «госпожа ла Тремой». Она ничуть не сомневалась, что графиня Моле, знакомая с королевой греческой и с принцессой де Капрарола, больше чем кто бы то ни было имеет право на приставку «де», и уже решилась наделить ею особу столь блистательную, проявившую к ней большую любезность. Вот почему, желая показать, что она сознательно так сказала и не скупится для графини на это «де»,