она добавила: «А я совсем не знала, что вы знакомы с госпожой де Моле!», как будто вдвойне странно было то, что г-н де Шарлюс знаком был с этой дамой и что г-жа Вердюрен не знает об этом знакомстве. Однако свет, или по крайней мере то, что называл этим словом г-н де Шарлюс, представлял собой целое относительно однородное и замкнутое. Но если, принимая во внимание необъятность и неоднородность буржуазии, вполне естественно, что какой-нибудь адвокат говорит лицу, знающему одного из его школьных товарищей: «Да как же, чорт возьми, вы с ним знакомы!», то, с другой стороны, изумляться по поводу того, что француз знает смысл слова «temple» или «foret», было не более странно, чем удивляться случайностям, которые соединили г-на Шарлюса и графиню Моле. К тому же, даже если бы это знакомство не вытекало вполне естественно из законов света, если бы оно было случайным, что могло быть странного в том, что г-же Вердюрен о нем неизвестно, раз г-на де Шарлюса она видела впервые, а его отношения с г-жой Моле были далеко не единственной вещью, которой она не знала о нем, об этом человеке, про которого она, по правде говоря, ничего не знала. «Кто же играл эту «Искательницу ума», милый мой Саньет?» — спросил г-н Вердюрен. Хотя и чувствуя, что гроза миновала, бывший архивариус не решался отвечать. «Но ты же смущаешь его, — сказала г-жа Вердюрен, — ты смеешься над всяким его словом и еще хочешь, чтобы он отвечал. Ну, скажите, кто играл ее, вам за это дадут в дорогу студня», — прибавила г-жа Вердюрен, делая злой намек на разорение, в которое Саньет сам себя поверг, желая спасти от него семью своих друзей. «Я помню только, что Зербину играла госпожа Самари», — сказал Саньет. — «Зербину? Это что такое?» — закричал г-н Вердюрен так, словно начался пожар. — «Это роль старинного репертуара, взять к примеру Капитана Фракасса, это как если бы кто сказал — Транш-Монтань или Педант». — «Ах, это вы педант! Зербина! Да он рехнулся», — воскликнул г-н Вердюрен. Г-жа Вердюрен поглядела на своих гостей и засмеялась, как бы пытаясь извинить Саньета. «Зербина! Он воображает, что все сразу же поймут, что это означает. Вы — словно господин де Лонжепьер, самый глупый человек, которого я знаю и который на днях как ни в чем не бывало сказал у нас: Банат. Никто не понял, о чем он говорит. Под конец выяснилось, что это одна из провинций в Сербии». Чтобы положить конец мукам Саньета, терзавшим меня еще больнее, чем его, я спросил Бришо, не знает ли он, что означает слово «Бальбек». «Бальбек — это, вероятно, испорченное Дальбек, — сказал он мне. — Нужно было бы справиться в грамотах английских королей, сюзеренов Нормандии, так как Бальбек относился к владениям баронов Дуврских, вследствие чего часто говорили: Бальбек, что за морем, Бальбек, что на материке. Но сама дуврская барония зависела от епископства Байе, и, несмотря на права, которые одно время, после Луи д’Аркура, патриарха Иерусалимского и епископа Байе, тамплиеры имели на это аббатство, все-таки духовные места в Бальбеке раздавали епископы этой епархии. Это мне объяснил довильский настоятель, человек лысый, красноречивый, мечтательный и любитель поесть, пребывающий в послушании Брилья-Саварену; он изложил мне в выражениях несколько сибиллических смутные педагогические домыслы, угостив меня при этом замечательной жареной картошкой». В то время как Бришо улыбался, дабы подчеркнуть, сколько остроумия в соединении вещей столь разных и в употреблении слов иронически-возвышенных ради вещей самых обыкновенных, Саньет старался вставить какое-нибудь остроумное замечание, которое помогло бы ему подняться после провала, только что случившегося с ним. Остроумным замечанием было то, что называли «приблизительностью» речи, но что изменяло свои формы, ибо каламбуры переживают эволюцию, так же как и литературные жанры, как эпидемии, которые проходят, сменяясь другими, и т. д… Некогда формой этой «приблизительности» было слово «верх». Но оно устарело, никто не употреблял его больше, один лишь Котар говорил иногда во время партии в пикет: «Знаете ли вы, что такое верх рассеянности: это — когда Нантский эдикт принимают за англичанку». «Верхи» сменились прозвищами. В сущности, это была все та же «приблизительность», но так как прозвища были теперь в моде, то сходства не замечали. К несчастью для Саньета, когда эти выражения «приблизительности» принадлежали не ему и, как это обычно случалось, бывали неизвестны членам кружка, он преподносил их так застенчиво, что, несмотря на смех, которым он их сопровождал, стараясь отметить их юмористический характер, никто их не понимал. А если, напротив, словечко бывало придумано им, то, поскольку обычно оно приходило ему в голову во время разговора с кем-нибудь из «верных», а последний, повторяя, присваивал его себе, оно становилось известным, но не как словечко Саньета. Вот почему, когда он вставлял в разговор одно из таких словечек, его замечали, но так как не он считался его автором, его обвиняли в плагиате. «Так вот, — продолжал Бришо, — слово «bec» — по-нормандски — ручей; есть Бекское аббатство, a «Mobec» — болотный ручей («Mor», или «Mer», означало «болото» — «marais» — в таких словах, как «Morvillе» или «Bricquemar», «Alvimare», «Cambremer»). «Bricquebec» — ручей на холме, слово, происходящее от «briga» — «укрепленное место», которое встречается в таких названиях, как «Bricqueville», «Bricquebosc», «le Brie», «Briand», или от слова «brie» — «мост», которое совпадает с немецким «bruck» («Innsbruck») и с английским «bridge», заканчивающим столько названий местностей («Cambridge» и так далее). В Нормандии вы найдете еще целый ряд слов на «bec»: Caudebec, Bolbec, Robec, le Bec-Hellouin, Becquerel. Это нормандская форма немецкого «Bach» — Offenbach, Anspach. «Varaguebec» — от старого слова «varaigne», равнозначного слову «garenne», — заповедник, заповедные леса, пруды. Что касается «Dal», — продолжал Бришо, — то это одна из форм слова «thal» — долина: «Darnetal», «Rosendal» и даже — совсем близко от Лувье — «Becdal». Впрочем, река, давшая свое имя Дальбеку, очаровательна. Если смотреть на нее с береговых утесов (по-немецки «Fels»; недалеко отсюда, на возвышенном месте, есть даже премилый городок Фалез — «Falaise»), она приходится рядом с церковью, в действительности расположенной на большом расстоянии от нее, и как будто отражает ее шпиль». — «Ну как же, — сказал я, — ведь это эффект, который очень любит Эльстир. Я видел у него много таких эскизов». — «Эльстир! Вы знакомы с Тишем, — воскликнула г-жа Вердюрен. — Да вы знаете, что мы с ним были чрезвычайно близки. Слава богу, я с ним больше не вожусь. Нет, да вы спросите у Котара, у Бришо, для него у меня всегда ставился прибор, он бывал каждый день. Вот человек, про которого можно сказать, что уход из нашего кружка не принес ему удачи. Я покажу вам сейчас цветы, которые он писал для меня; вы увидите, какая разница с тем, что он делает теперь и что мне не нравится, ну, совсем не нравится. Да как же: я ведь заказала ему портрет Котара, не считая всего того, что он писал с меня». — «И он сделал профессору лиловые волосы, — сказала г-жа Котар, забывая, что в ту пору ее муж даже еще не начинал преподавать. — Не знаю, мосье, находите ли вы, что у моего мужа лиловые волосы?» — «Это не важно, — сказала г-жа Вердюрен, подымая подбородок в знак презрения к г-же Котар и восхищения по адресу того, о ком она говорила, — это было достойно великолепного колориста, прекрасного художника. А вот, — прибавила она, снова обращаясь ко мне, — не знаю, назовете ли вы живописью всю эту чертовщину, все эти композиции, все эти огромные штуки, которые он выставляет с тех пор, как не бывает у меня. Я называю это пачкотней, это так шаблонно, и потом тут нет ничего яркого, ничего индивидуального. Тут есть все, что угодно». — «Он воскрешает изящество восемнадцатого века, но в современном виде, — стремительно сказал Саньет, которого укрепляла моя любезность, возвращавшая ему равновесие. — Но я предпочитаю Эллё». — «Ничего общего с Эллё», — сказала г-жа Вердюрен. — «Нет, это восемнадцатый век, но в лихорадке. Он — как бы Ватто в век пара», — и Саньет засмеялся. — «О, известно, архиизвестно, это мне уже преподносят много лет», — сказал г-н Вердюрен, которому Ски действительно передавал это выражение, но присваивая его себе. — «Вам не везет, — когда вам наконец удается сказать членораздельно что-нибудь действительно остроумное, оказывается, что это не ваши слова. Это меня огорчает, — продолжала г-жа Вердюрен, — потому что это был человек одаренный; он загубил настоящий живописный темперамент. Ах! Если бы он остался здесь. Ведь из него вышел бы лучший пейзажист нашего времени. И это он из-за женщины пал так низко. Меня это, впрочем, не удивляет, потому что человек он был приятный, но пошлый. В сущности, он личность незначительная. Должна вам сказать, что я сразу же это почувствовала. Собственно, он никогда не интересовал меня. Он мне нравился, вот и все. Во-первых, он такой грязнуля. Нравится вам это — люди, которые никогда не моются?» — «Что это такое мы едим, — спросил Ски, — кушанье такого красивого цвета?» — «Это называется земляничный мусс», — сказала г-жа Вердюрен. — «Но это же оча-ро-ва-тельно. Надо бы откупорить Шато-Марго, Шато-Лафит, портвейн». — «Не могу вам сказать, как он меня смешит, пьет он только воду», — сказала г-жа Вердюрен, стараясь под видом удовольствия, которое ей как будто доставляла эта прихоть, скрыть ужас, внушаемый ей подобной расточительностью. — «Но это не для того, чтобы пить, — продолжал Ски, — наполните всем этим наши стаканы, потом принесут чудесные персики, огромные груши и поставят здесь, в лучах заката; это будет роскошно, как одна из лучших картин Веронеза». — «Это будет стоить почти столько же», — пробормотал г-н Вердюрен. — «Но уберите этот сыр, такого противного цвета», — сказал Ски, стараясь ухватить тарелку Хозяина, который всеми силами защищал свой грюйер. — «Вы понимаете, что я не жалею об Эльстире, — говорила мне г-жа Вердюрен, — вот этот одарен совсем по-иному. Эльстир — это труд, это человек, который не умеет бросить свою живопись, даже когда ему захочется этого. Он прилежный ученик, раб конкурсов. Вот Ски — тот повинуется только своей прихоти.