трогал ни их, ни Вердюренов. Ибо я оставался холоден к красотам, на которые они мне указывали, и приходил в возбуждение от каких-то смутных воспоминаний; несколько раз я даже признавался в своем разочаровании, не находя чего-либо соответствующего тому, что в моем воображении вызывало самое имя. Я возмутил г-жу де Камбремер, сказав ей, что думал, будто увижу здесь нечто более похожее на деревню. Зато я в восхищении остановился, вдыхая запах ветра, проникавшего в неплотно затворенную дверь. «Видно, что вы любите сквозняки», — сказала она мне. Похвала, с которой я отозвался о куске зеленого люстрина, закрывавшем окно с разбитым стеклом, имела не больший успех: «Ну, какая гадость!» — воскликнула маркиза. А в довершение всего я сказал: «Самое большее удовольствие я получил, когда приехал. Когда я услышал, как мои шаги отдаются в галерее, словно в какой-то, не помню уж какой, деревенской мэрии, где висела карта округа, я понял, что вошел». После этого г-жа де Камбремер уже окончательно отвернулась от меня. «Как, по-вашему, не очень плохо все это у них устроено? — спросил маркизу ее муж с такой жалобной озабоченностью, словно хотел узнать, как его жена перенесла некий печальный обряд. — Есть красивые вещи». Но так как недоброжелательство, когда твердые правила бесспорного вкуса не ставят ему непреложных границ, все подвергает критике в людях, занявших ваше место, придираясь и к личности их и к обстановке их дома, она сказала: «Да, но они не на своем месте. Да и так ли уж они хороши?» — «Вы заметили, — сказал г-н де Камбремер с печалью, которую умеряла известная твердость, — тут есть ситцы Жуи, которые совершенно обветшали, в этой гостиной есть вещи совсем истрепанные!» — «А этот кусок материи с крупными розами, совсем точно крестьянское одеяло», — сказала г-жа де Камбремер, чья культура, вполне искусственная, распространялась исключительно на идеалистическую философию, импрессионистическую живопись и музыку Дебюсси. Но, желая в своем обличении взывать не только к роскоши, но и к хорошему вкусу, она прибавила: «И они еще понавесили занавесочки! Какое отсутствие стиля! Чего вы хотите от этих людей, они ничего не знают, да и где бы им научиться? Это, должно быть, какие-нибудь богатые торговцы, удалившиеся от дел. Для них и это уже не плохо». — «Подсвечники мне показались красивыми», — сказал маркиз, причем осталось неизвестным, почему он делает исключение для подсвечников, подобно тому, как всякий раз, когда речь заходила о какой-нибудь церкви, — будь то Шартрский, или Реймсский, или Амьенский собор, или Бальбекская церковь, он неизбежно спешил признать замечательными органный корпус, кафедру и отделку сидений. — «Что касается сада, то о нем не будем и говорить, — сказала г-жа де Камбремер. — Это просто разгром. Эти аллеи, которые все съезжают вбок». Я воспользовался тем, что г-жа Вердюрен велела подавать кофе, и вышел, чтобы пробежать глазами письмо, которое передала мне г-жа де Камбремер и в котором ее мать приглашала меня обедать. С помощью капельки чернил почерк отображал индивидуальность, которую отныне я узнал бы и среди целой толпы, причем не было бы уже надобности прибегать к гипотезе о каких-то особых перьях, подобно тому, как редкие и таинственным способом приготовляемые краски вовсе не необходимы художнику для того, чтобы он мог выразить своеобразие своего взгляда на мир. Даже паралитик, после удара страдающий аграфией и вынужденный смотреть на буквы только как на рисунок, но не умеющий их прочесть, понял бы, что г-жа де Камбремер принадлежала к старинному роду, где восторженная преданность литературе и искусству немного поступилась в пользу аристократических традиций. Он даже угадал бы, в какие годы маркиза одновременно научилась играть Шопена и писать. То была эпоха, когда благовоспитанные люди соблюдали правила любезности и так называемое правило трех прилагательных. Г-жа де Камбремер сочетала оба эти правила. Одного похвального эпитета ей было мало, вослед ему (после маленького тире) она ставила другой, потом (после второго тире) — третий. Но ее особенностью было то, что, вопреки общественной и литературной цели, которые она себе ставила, последовательность трех прилагательных в письмах г-жи Камбремер приобретала характер не нарастания, а диминуэндо.[9] Г-жа де Камбремер в этом первом письме сообщала мне, что она виделась с Сен-Лу и еще более, чем когда бы то ни было, оценила его достоинства, «исключительные, редкие, немалые», и что он должен снова к ним приехать с одним из своих друзей (именно тем, который влюблен был в невестку), и что если я пожелаю приехать вместе с ними или без них отобедать в Фетерне, она будет «счастлива — рада — довольна». Быть может потому, что желание быть любезной не подкреплялось у нее богатством воображения и разнообразием словаря, эта дама и стремилась ставить три восклицательных знака, будучи в силах дать во втором и в третьем эпитете только приглушенное эхо первого. Стоило бы появиться четвертому прилагательному, — и от первоначальной любезности не осталось бы и следа. Наконец, в результате своего рода утонченной простоты, наверно, производившей немалое впечатление в кругу семьи и даже среди знакомых, г-жа де Камбремер усвоила привычку заменять слово «искренний», которое в конце концов могло бы показаться лживым, словом «чистосердечный», и чтобы лучше показать, что речь действительно идет о чем-то искреннем, она нарушала обычную связь, при которой слово «чистосердечный» стояло бы перед существительным, и водружала его за ним. Письма ее кончались так: «Примите уверения в моей дружбе, вполне чистосердечной. — Примите уверения в моей симпатии, вполне чистосердечной». К несчастью, это до такой степени превратилось в формулу, что аффектированная прямота маркизы в еще большей мере производила впечатление обманчивой вежливости, чем старинные формулы, о смысле которых мы больше и не думаем. Читать мне, впрочем, мешал смутный гул голосов, заглушаемый более высоким голосом г-на де Шарлюса, который не оставил свою тему и говорил г-ну де Камбремеру: «Желая уступить мне место, вы заставили меня вспомнить о том господине, что прислал мне сегодня утром письмо, которое адресовал «Его высочеству барону де Шарлюсу» и которое начиналось словом: Monseigneur». — «В самом деле ваш корреспондент немножко преувеличил», — ответил г-н де Камбремер, отдавая скромную дань смеху. Г-н де Шарлюс вызвал этот смех, — он его не разделил. «Но в сущности, дорогой мой, — сказал он, — вы заметьте, что в геральдическом смысле он прав, я не придаю этому личного характера, как вы можете себе представить. Я говорю об этом так, как если бы речь шла о другом человеке. Но что поделаешь, история есть история, мы тут бессильны, и не в нашей власти менять ее. Не буду приводить в пример императора Вильгельма, который в Киле не переставал величать меня: «Monseigneur». Как мне приходилось слышать, он называет так всех французских герцогов, что неправильно и что, быть может, просто является знаком чуткого внимания, которое, через наши головы, относится к Франции». — «Чуткого или более или менее искреннего», — сказал г-н де Камбремер. — «О, я не разделяю вашего мнения. Заметьте, что монарх, стоящий столь низко, как этот Гогенцоллерн, к тому же протестант, да еще лишивший моего кузена, короля ганноверского, его владений, не может мне нравиться как личность, — прибавил г-н де Шарлюс, которому Ганновер как будто был ближе к сердцу, чем Эльзас-Лотарингия. — Но побуждения, которые заставляют императора склоняться в нашу сторону, я считаю глубоко искренними. Дураки вам скажут, что это театральный император. А он, напротив, удивительно умен. В живописи он не знаток и вынудил господина Чуди изъять Эльстиров из национальных музеев. Но ведь Людовик Четырнадцатый не любил голландских мастеров, тоже имел пристрастие к помпе, а в общем был великим королем. А Вильгельм Второй, кроме того, так укрепил свою страну в отношении военном и морском, как Людовику Четырнадцатому это не удалось бы сделать, и я надеюсь, его власть никогда не столкнется с теми превратностями судьбы, что под конец омрачили жизнь того, кого обыкновенно называют «Король-Солнце». Республика совершает, по-моему, большую ошибку, отвергая любезности Гогенцоллерна или по капелькам рассчитываясь с ним. Он сам прекрасно отдает себе в этом отчет и говорит с присущей ему меткостью: «То, чего я хочу, — это рукопожатие, а не расшаркивание». Как человек — он подл; своих лучших друзей он бросил, предал, отрекся от них при обстоятельствах, в которых его молчание было настолько же презренно, насколько благородно было молчание этих людей, — продолжал г-н де Шарлюс, который, как всегда, поддаваясь своей слабости, уже заводил речь о деле Эйленбурга и вспоминал слова, сказанные ему кем-то из обвиняемых — одним из самых высокопоставленных: «Не потому ли, что император верил в нашу порядочность, он и осмелился допустить подобный процесс? Но, впрочем, он не ошибся, рассчитывая на нашу сдержанность. Мы и на эшафоте продолжали бы молчать». — Однако все это не имеет ничего общего с тем, что я хотел сказать, а именно, что в Германии нас, медиатизированных принцев, называют «Durchlaucht», a во Франции наше положение как высочеств было признано публично. Сен-Симон утверждает, что мы не по праву заняли это положение, в чем он абсолютно ошибается. Основание, которое он приводит, а именно, что Людовик Четырнадцатый запретил нам называть его христианнейшим королем и велел именовать его просто королем, доказывает только, что мы ему подчинялись, но отнюдь не то, что мы не имели права на титул принца. Иначе в нем пришлось бы отказать и герцогу Лотарингскому и еще стольким другим. Впрочем, некоторые из наших титулов связаны с Лотарингским домом благодаря Терезе д’Эпинуа, моей прабабке, которая была дочерью владетеля Коммерси». Заметив, что Морель слушает его, г-н де Шарлюс подробнее развил мотивы своих притязаний. «Я указывал моему брату, что сведения о нашем роде должны были бы помещаться не в третьей части Готского альманаха, а во второй, если уж не в первой, — сказал он, не отдавая себе отчета в том, что Морель и не знает, что такое Готский альманах. — Но это его и касается, он мой глава, и раз он считает, что все в порядке, и допускает такую вещь, мне остается только закрывать глаза». — «Господин Бришо очень меня заинтересовал», — сказал я направлявшейся ко мне г-же Вердюрен, кладя в карман письмо г-жи де Камбремер. — «Это образованный и славный человек, — холодно ответила она мне. — Ему явно недостает оригинальности и вкуса, у него жуткая память.