О «предках» наших сегодняшних гостей, об эмигрантах, говорилось, что они ничего не забыли. Но у них хоть было то извинение, — сказала она, приписывая себе словцо Свана, — что они ничему и не научились. А Бришо все знает и в течение обеда забрасывает нас целыми грудами словарей. Я думаю, если речь зайдет о том, что означает название такого-то города, такой-то деревни, для вас тут уже не будет ничего неизвестного». Пока г-жа Вердюрен говорила, я думал о том, что собирался ее о чем-то спросить, но не мог вспомнить, что это было. «Я уверен, что вы говорите о Бришо. А! Каково. И Шантпи и Фресине — он ни от чего вас не избавил. Я на вас смотрел, милая хозяйка. Я видел вас и чуть было не прыснул». Я не мог бы теперь сказать, как в тот вечер была одета г-жа Вердюрен. Может быть, я и в тот момент знал это не лучше, потому что я не наблюдателен. Но, чувствуя, что одета она не без претензий, я сказал ей что-то любезное и даже выразил восхищение. Она была такая же, как почти все женщины, которые воображают, что сделанный им комплимент есть точное выражение истины и что это беспристрастное суждение не могло бы не быть высказано, как если бы дело шло о произведении искусства, не связанном с определенным лицом. Вот почему она с серьезностью, которая заставила меня устыдиться моего лицемерия, задала мне горделивый и наивный вопрос, обычный в подобных случаях: «Так это вам нравится?» — «Вы говорите о Шантпи, я в этом уверен», — сказал г-н Вердюрен, подошедший к нам. Один только я, думая о куске зеленого люстрина да о запахе дерева, не заметил, что Бришо, излагая свои толкования слов, оказался в роли посмешища. А так как впечатления, придававшие в моих глазах ценность отдельным вещам, были из числа тех, которых другие люди не испытывают или которые они, не задумываясь, отвергают как нечто нестоящее, и так как, следовательно, если бы я даже мог поделиться ими, они остались бы непонятыми или же вызвали бы презрение, то для меня они не представляли решительно никакой пользы и, помимо всего, имели еще то неудобство, что выставляли меня в глупом свете в глазах г-жи Вердюрен, которая видела, что я «взлюбил» Бришо, подобно тому, как в глазах г-жи Германт я уже оказался глупцом потому, что мне нравилось бывать у г-жи д’Арпажон. Однако, что касается Бришо, то была и другая причина. Я не принадлежал к кружку. А в любом кружке, все равно — светском, политическом, литературном, — приобретается извращенная привычка — всюду, в разговоре ли, в публичной ли речи, в новелле, в сонете, подмечать то, чего простой читатель никогда бы и не заметил. Сколько раз уже случалось, что я, не без волнения читая рассказ, умело написанный каким-нибудь речистым и староватым академиком, готов был сказать Блоку или г-же де Германт: «Как мило!», как вдруг, прежде чем я успевал раскрыть рот, они уже восклицали, каждый на своем особом языке: «Если вы хотите провести несколько веселых минут, прочитайте рассказ такого-то. Человеческая глупость никогда не заходила так далеко». Презрение Блока вызывалось главным образом тем, что известные эффекты стиля, сами по себе вообще приятные, уже несколько поблекли; презрение г-жи де Германт — тем, что рассказ как будто доказывал совсем противоположное тому, что имел в виду автор и о чем она остроумно заключала по признакам, на которые я никогда и не подумал бы обратить внимание. Ирония, которую скрывала видимая любезность Вердюренов по отношению к Бришо, так же удивила меня, как через несколько дней после того — слова Камбремеров, сказанные в ответ на ту восторженную похвалу, с которой я отзывался о Ла-Распельер: «Не может быть, чтобы вы искренно это говорили — после того, что они понаделали там». Правда, они признали, что посуда была хороша. Ее, так же как и неприличных занавесок, я не заметил. «Словом, теперь, когда вы вернетесь в Бальбек, вы будете знать, что Бальбек означает», — иронически сказал г-н Вердюрен. А именно те вещи, которые я узнавал от Бришо, меня и интересовали. Что же касается его «направления ума», то оно было в точности то самое, которое прежде так ценили в маленьком клане. Он говорил все с той же раздражающей легкостью, но слова его больше не достигали цели, им приходилось бороться с враждебным молчанием или с неприятными отголосками; если что изменилось, то не содержание его речей, а акустика салона и расположение публики. «Осторожно», — проговорила вполголоса г-жа Вердюрен, указывая на Бришо. А так как слух оставался у него более острым, чем зрение, то на Хозяйку он бросил свой близорукий взгляд философа, тут же и отвратив его. Если глаза его были и не так зорки, то глаза духовные смотрели на мир взглядом более широким. Он видел, сколь немногого можно ждать от человеческих привязанностей, и он смирился. Правда, он от этого страдал. Бывает, что человек, который в обществе, где он привык нравиться всем, угадал, что его нашли чересчур легкомысленным, или слишком педантичным, или слишком неуклюжим, или слишком развязным и т. д., и, вернувшись домой, чувствует себя несчастным. Часто все дело в убеждениях, в системе взглядов, из-за которых другие нашли его нелепым или старомодным. Часто ему бывает известно как нельзя лучше, что эти другие его не стоят. Он с легкостью мог бы разбить софизмы, посредством которых его предали безмолвному осуждению, он хочет поехать в гости, написать письмо; будучи более разумным, он ничего не делает, ждет приглашения на будущей неделе. Иногда эти опалы, вместо того чтобы кончиться в один вечер, длятся месяцами. Вызванные неустойчивостью светских суждений, они еще усиливают ее. Ибо тот, кто знает, что г-жа X презирает его, но чувствует, что у г-жи Y его уважают, заявляет о ее превосходстве и перекочевывает в ее салон. Впрочем, здесь не место описывать этих людей, возвышающихся над уровнем светской жизни, но не сумевших проявить себя вне ее, счастливых, когда их принимают, озлобленных, когда их не признают, каждый год открывающих недостатки в хозяйке дома, которой они воскуряли фимиам, и таланты в той, которую они не оценили по ее достоинствам, подвергающихся риску вернуться к предмету первой своей любви, когда им придется пострадать от неудобств, которые представляет вторая любовь, и когда неудобства первой будут немного забыты. По этим коротким опалам можно уже судить об огорчении, причиняемом Бришо той немилостью, которая, как он знал, была бесповоротна. Ему было небезызвестно, что г-жа Вердюрен порою открыто смеется над ним, даже над его недугами, и, зная, сколь малого можно ждать от человеческих привязанностей, покорившись, все-таки не переставал смотреть на Хозяйку как на лучшего своего друга. Но по румянцу, которым покрылось лицо профессора, г-жа Вердюрен поняла, что он слышал сказанное ею, и дала себе слово быть любезной с ним в течение всего вечера. Я не мог удержаться и сказал, что она очень нелюбезна с Саньетом. «Как, я с ним не мила! Но он нас обожает, вы и не знаете, что мы значим для него. Иногда моего мужа несколько раздражает его глупость, и надо признать, что тут есть на что сердиться, но почему же он в такие моменты не оказывает сопротивления, а превращается в какую-то забитую собаку? Это нечестно. Я этого не люблю. Тем не менее я всегда стараюсь успокоить моего мужа, потому что, если бы он зашел слишком далеко, Саньет мог бы больше и не вернуться; а этого я не хотела бы, так как, должна вам сказать, у него нет ни гроша, он нуждается в наших обедах. А в конце концов, если он и обидится, если он больше не вернется, это меня не касается; когда другие тебе нужны, надо стараться не быть таким идиотом». — «Герцогство Омальское долгое время принадлежало нашему роду, прежде чем перешло к французским королям, — объяснял г-н де Шарлюс г-ну де Камбремеру в присутствии изумленного Мореля, на которого вся эта диссертация была рассчитана, если и не обращена к нему. — Мы имели преимущества перед всеми иностранными принцами; я мог бы привести вам сотни примеров. Когда принцесса де Круа на похоронах королевского брата пожелала стать на колени позади моей прапрабабушки, та резко заметила ей, что она не имеет права на это место, при помощи дежурного офицера заставила ее удалиться и обратилась с жалобой к королю, который приказал г-же де Круа поехать на дом к г-же де Германт просить извинения. Когда герцог Бургундский явился к нам с судебными приставами, с поднятым жезлом, мы добились от короля того, что этот жезл опустили. Я знаю, что не подобает говорить о достоинствах своей родни. Но ведь известно, что члены нашего дома всегда были впереди в час опасности. Когда мы избрали себе другой боевой клич, нежели у герцогов Брабантских, им стало слово «Passavant» («Вперед»). Таким образом, в сущности вполне законно, что это право — быть повсюду первыми, которое мы в течение веков завоевывали в боях, — было нам впоследствии дано и при дворе. И ведь оно всегда признавалось там за нами. В доказательство сошлюсь еще на случай с принцессой Баденской. Когда она забылась до такой степени, что пожелала занять место той самой герцогини Германтской, о которой я вам сейчас рассказывал, и собралась первой войти к королю, воспользовавшись минутой нерешительности, которой, может быть, поддалась моя родственница (хотя нечего было ей поддаваться), король громко воскликнул: «Входите, входите, кузина, госпоже Баденской известно, как ей подобает вести себя с вами». А на это положение она имела право как герцогиня Германтская, хотя сама по себе она уже была достаточно знатного рода, потому что по матери приходилась племянницей королеве польской, королеве венгерской, курфюрсту Пфальцскому, принцу Савойскому-Кариньянскому и принцу Ганноверскому, впоследствии королю английскому». «Maecenas atavis edite regibus!» — сказал Бришо, обращаясь к г-ну де Шарлюсу, который в ответ на эту любезность слегка наклонил голову. — «О чем это вы говорите?» — спросила Бришо г-жа Вердюрен, которой хотелось загладить слова, сказанные ею только что. — «Я, да простит меня Бог, говорил о некоем денди, принадлежавшем к сливкам изящного общества (г-жа Вердюрен нахмурила брови) примерно во времена Августа (г-жа Вердюрен, которую умиротворила отдаленность во времени этих сливок общества, приняла вид более спокойный), — о