Скачать:TXTPDF
Содом и Гоморра
друге Вергилия и Горация, которые в своей угодливости доходили до того, что прямо в лицо льстили ему, напоминая о его более чем аристократическом, царственном происхождении, — словом, я говорил о Меценате, книжном черве, который был другом Горация, Вергилия, Августа. Я уверен, что господин де Шарлюс прекрасно со всех точек зрения знает, кто такой был Меценат». Бросая искоса любезные взгляды на г-жу Вердюрен, ибо он слышал, как она с Морелем уславливалась о встрече на послезавтра, и опасался, что сам не будет приглашен, г-н де Шарлюс сказал: «Мне кажется, что Меценат был чем-то вроде Вердюрена древности». Г-же Вердюрен лишь наполовину удалось подавить улыбку удовлетворения. Она направилась к Морелю. «Он приятен, этот друг ваших родителей, — сказала она ему. — Видно, что он человек образованный, хорошо воспитанный. Для нашего кружка он подойдет. Где он живет в Париже?» Морель не нарушил надменного молчания и только выразил желание сыграть в карты. Г-жа Вердюрен потребовала, чтобы сперва он немного поиграл на скрипке.

Ко всеобщему удивлению, г-н де Шарлюс, никогда не говоривший о больших талантах, которыми был одарен, проаккомпанировал с величайшей чистотой игры последнюю часть (тревожную, полную смятения, шумановскую, но как-никак все же более старую, чем соната Франка) сонаты для фортепиано и скрипки Форе. Я почувствовал, что Морелю, замечательно одаренному в смысле звука и виртуозности, он даст именно то, чего ему недостает — культуру и стиль. Но я с любопытством думал о том, что заставляет сочетаться в одном и том же человеке физический порок и духовный дар. Г-н де Шарлюс не очень отличался от своего брата, герцога Германтского. Сейчас он даже (а это бывало с ним редко) заговорил таким же неправильным языком, как тот. Когда на его упрек (наверно имевший целью побудить меня — в выражениях как можно более теплых отозваться о Мореле при г-же Вердюрен), что я никогда его не навещаю, я в оправдание сослался на боязнь быть навязчивым, он мне ответил: «Но если я вас об этом прошу, то только я и был бы вправе на претензию». Г-н де Шарлюс был в сущности только Германтом. Но стоило лишь природе в достаточной мере нарушить в нем равновесие нервной системы, чтобы, в отличие от брата своего, герцога, он вместо женщины отдал предпочтение вергилиевскому пастуху или адепту Платона, и вот сразу же свойства, чуждые герцогу Германтскому и часто сочетающиеся с подобной неуравновешенностью, сделали из г-на де Шарлюса прекрасного пианиста, художника-дилетанта, не лишенного вкуса, красноречивого собеседника. Кто бы мог заметить, что та стремительная, тревожная, чарующая манера, с которой г-н де Шарлюс играл, шумановский отрывок из сонаты Форе, что этот стиль находил соответствие — не решаемся сказать: имел причину — в чисто физических свойствах, в нервных недостатках г-на де Шарлюса. В дальнейшем мы объясним это выражение: «нервные недостатки», а также то, в силу каких причин грек времен Сократа или римлянин времен Августа могли быть тем, чем они были, оставаясь все же нормальными мужчинами. В силу тех же причин, под влиянием подлинно-артистических наклонностей, не нашедших себе должного выражения, г-н де Шарлюс гораздо больше, чем герцог, любил свою мать, любил свою жену, и даже многие годы спустя, если с ним заговаривали о ней, у него все еще появлялись слезы, шедшие однако не из глубины, так же как испарина чрезмерно толстого человека, чей лоб от какого-нибудь пустяка уже покрывается потом. Разница лишь та, что толстяку говорят: «Как вам жарко», меж тем как принято делать вид, что чужих слез не замечаешь. Принято — то есть принято в светском обществе, ибо в народе вид слез вызывает беспокойство, как будто плач опаснее кровоизлияния. Печаль, которую после смерти своей жены переживал г-н де Шарлюс, не исключала для него, привыкшего лгать, образа жизни, отнюдь не соответствовавшего этой скорби.

Когда отрывок из сонаты был сыгран, я позволил себе попросить сыграть что-нибудь из Франка, но г-же де Камбремер это, казалось, причиняло такие страдания, что я больше и не настаивал. «Вы это не можете любить», — сказала она мне. Вместо того она стала требовать «Празднества» Дебюсси, первая же нота которых вызвала восклицания: «Ах, дивно!» Но Морель заметил, что он знает только первые такты, и просто из мальчишества, без всякого намерения мистифицировать, начал марш из Мейербера. К несчастью, так как сделал он это почти без всякого перехода и об этом не объявил, то все решили, что он еще играет Дебюсси, и продолжали кричать: «Дивно!» Сообщив, что автором является творец не «Пелеаса», а «Роберта Дьявола», Морель создал некоторую неловкость. Что касается г-жи де Камбремер, то она не успела ее ощутить, ибо только что обнаружила тетрадку Скарлатти и набросилась на нее с истерической стремительностью. «О, сыграйте это, возьмите, это божественно!» — кричала она. А между тем то, что в своем лихорадочном нетерпении она выбрала из произведений этого композитора, долгое время находившегося в пренебрежении, с недавних пор достигшего величайших почестей, было одной из тех проклятых пьес, которые столь часто не давали вам спать и которые безжалостная ученица без конца начинает играть в соседнем с вашим этаже. Но Морелю надоела музыка, а так как ему хотелось играть в карты, то г-н де Шарлюс, чтобы тоже принять участие, попросил составить вист. «Он сейчас говорил Хозяину, что он принц, — сказал г-же Вердюрен Ски, — но это неправда, он из простых буржуа, из семьи каких-то плохеньких архитекторов». — «Я хочу знать, что вы говорили о Меценате. Меня это занимает, вот!» — повторила г-жа Вердюрен, обращаясь к Бришо, из любезности, которая привела его в упоение. Зато, чтобы блеснуть в глазах Хозяйки, а может быть также и в моих, он сказал: «Но, по правде говоря, мадам, Меценат интересует меня главным образом потому, что он — первый выдающийся апостол того китайского бота, который насчитывает сейчас во Франции больше приверженцев, чем Брама, больше, чем сам Христос, — апостол всемогущего бога Навсенаплевательства». Г-жа Вердюрен не довольствовалась в подобных случаях тем, что опускала голову на руки. Неожиданно, точно насекомые, называемые подёнками, она впивалась в княгиню Щербатову; если последняя находилась поблизости, то Хозяйка повисала на ней, вцеплялась в нее ногтями и на несколько мгновений прятала голову у нее под мышкой, точно ребенок, играющий в прятки. Скрытая этой спасительной ширмой, она давала повод предполагать, будто смеется до слез, и могла решительно ни о чем не думать, как те люди, которые, пока они читают про себя несколько затягивающуюся молитву, прибегают к премудрой мере осторожности, закрывая лицо руками. Г-жа Вердюрен подражала им, когда слушала квартеты Бетховена, желая показать, что она смотрит на них как на молитву, и вместе с тем не дать заметить, что она спит. «Я говорю вполне серьезно, мадам, — сказал Бришо. — На мой взгляд слишком велико сейчас число тех, чье времяпровождение состоит в том, что они созерцают свой пуп как некое средоточие вселенной. По существу вопроса я ничего не могу возразить против какой-то нирваны, которая стремится растворить нас в великом Космосе (который, подобно Мюнхену и Оксфорду, находится гораздо ближе к Парижу, чем Аньер и Буа-Коломб), но недостойно ни настоящего француза, ни настоящего европейца, что в то самое время, когда японцы, быть может, стоят уже под стенами нашей Византии, социалистические антимилитаристы важно спорят об основных достоинствах свободного стиха». Г-жа Вердюрен сочла возможным оставить в покое многострадальное плечо княгини и снова показала свое лицо, притворяясь, что вытирает себе глаза, и несколько раз переводя дыхание. Но Бришо желал, чтобы и я получил свою долю, и, считая, что для молодежи всего более лестно, когда ее пробирают, приписывают ей особый вес, заставляя ее считать своего противника реакционером, — мнение, создавшееся у него на защитах диссертаций, во время которых он, как никто, умел играть роль председателя, — он сказал, украдкой бросая на меня такой же взгляд, какой оратор незаметно уделяет лицу, присутствующему среди его слушателей и чье имя он назвал: «Я не хотел бы хулить богов молодежи. Я не хотел бы подвергаться осуждению, как еретик или изменник, в церкви маллармеистов, где наш новый друг, как все его ровесники, оправлял, наверно, эзотерические мессы, хотя бы в качестве певчего, и казаться выродком или розенкрейцером. Но, право, мы уж слишком нагляделись на этих интеллигентов, которые влюблены в искусство с большой буквы, а когда Золя уже не удовлетворяет их как средство опьянения, делают себе впрыскивания Верлена. Превратившись в Эфироманов из благоговения перед Бодлером, они были бы неспособны к мужественному усилию, которого в тот или иной день могла бы потребовать от них родина, ибо под влиянием великого литературного невроза чувства их анестезированы в этой теплой, раздражающей, тяжелой атмосфере вредных испарений, символизма курильщиков опиума». Не в силах будучи изобразить хоть тень восторга по поводу нелепой и пестрой тирады Бришо, я обернулся к Ски и попытался уверить его, что он совершенно ошибается относительно семейства, к которому принадлежит г-н де Шарлюс; он ответил мне, что он твердо уверен в сказанных им словах, и прибавил, что я же сам ему говорил, что настоящая фамилия Шарлюса — Ганден, ле Ганден. «Я говорил вам, — ответил я ему, — что госпожа де Камбремер — сестра одного инженера, господина Летрандена. О господине де Шарлюсе я с вами никогда не разговаривал. Между ним и госпожой де Камбремер столько же общего в смысле происхождения, сколько между великим Конде и Расином». — «Ах, а я думал!» — небрежно сказал Ски, не извиняясь в своей ошибке, так же как и несколько часов тому назад, когда из-за него наши спутники чуть было не опоздали на поезд. — «Долго ли вы думаете пробыть здесь на побережье?» — спросила г-жа Вердюрен г-на де Шарлюса, в котором она уже чувствовала «верного», дрожа при мысли, что он слишком рано уедет в Париж. «Да никогда, боже мой, не знаешь в точности, — тоном тягучим и гнусавым ответил г-н де Шарлюс. — Мне хотелось бы остаться до конца сентября». — «Вы правильно делаете, — сказала г-жа Вердюрен. — Это как раз время красивых бурь». — «По правде говоря, не это повлияло бы на мое решение. Последнее время я не оказывал внимания святому архангелу Михаилу — моему покровителю, и хотел бы загладить свою вину, оставшись до его праздника в горном аббатстве, до двадцать девятого сентября». —

Скачать:TXTPDF

друге Вергилия и Горация, которые в своей угодливости доходили до того, что прямо в лицо льстили ему, напоминая о его более чем аристократическом, царственном происхождении, — словом, я говорил о