Саньет, которого позвали принять участие в игре в качестве «болвана», заявил, что не умеет играть в вист. А Котар, видя, что уже немного времени остается до поезда, тотчас же начал с Морелем партию в экарте. Взбешенный г-н Вердюрен с грозным видом наступал на Саньета: «Так вы ни во что не умеете играть», — кричал он в ярости, что потерял возможность составить партию в вист, и в восторге, что нашел случай нанести оскорбление бывшему архивариусу. А тот, терроризированный, прибегнул к остроумию: «Нет, я умею играть на рояле». Котар и Морель уселись друг против друга. «Вам сдавать», — сказал Котар. — «Не подойти ли нам поближе к ломберному столу? — сказал г-ну де Камбремеру г-н де Шарлюс, который беспокоился, видя скрипача в обществе Катара. — Это столь же интересно, как вопросы этикета, которые в наше время уже немного значат. Единственные короли, какие теперь остались, по крайней мере, во Франции, — это карточные короли, и мне кажется, что они в изобилии идут в руки к молодому виртуозу», — прибавил он сейчас же, восхищаясь Морелем и даже его манерой играть в карты, желая также ему польстить и, наконец, стараясь дать объяснение своей позе, ибо он наклонился над плечом скрипача. «Кррою коззырем», — сказал, словно передразнивая какого-нибудь растакуэра, Котар, дети которого расхохотались, совершенно так же, как это бывало с его учениками и со старшим врачом клиники, когда профессор, даже у постели тяжело больного, придавая своему лицу эпилептически-безучастное выражение, отпускал одну из своих привычных острот. «Я толком и не знаю, как мне играть», — сказал Морель, обращаясь за советом к г-ну де Камбремеру. — «Как хотите, вы все равно будете биты, как бы вы ни играли». — «Играли… Ингалли? — спросил доктор, бросая в сторону г-на де Камбремера вкрадчивый и благосклонный взгляд. — Она была то, что мы называем настоящей дивой, это была мечта, Кармен, какой мы больше не увидим. Она была создана для этой роли». Маркиз поднялся с презрительной грубостью, отличающей людей хорошего происхождения, которые не понимают, что они оскорбляют хозяев дома, делая вид, будто они не уверены, можно ли водить знакомство с их гостями, и которые, чтобы употребить презрительный оборот, в оправдание ссылаются на английское обыкновение: «Кто этот господин, который играет в карты, чем он занимается в жизни, что он продает? Я люблю знать, с кем я встречаюсь, чтобы не познакомиться бог весть с кем. А я не расслышал его фамилии, когда вы сделали мне честь и представили меня ему». Если бы г-н Вердюрен, основываясь на этих последних словах, в самом деле представил своим гостям г-на де Камбремера, последний весьма осудил бы его. Но зная, что в действительности происходило обратное, он считал более любезным держаться добродушно и скромно, что уже было безопасно. Гордость, которую г-ну Вердюрену внушала его близость с Котаром, только усиливалась с той поры, как доктор стал знаменитым профессором. Но выражалась она уже не в прежней наивной форме. Прежде, когда Котар был едва известен, г-н Вердюрен, если с ним заговаривали о невралгиях его жены, отвечал с наивной гордостью, свойственной людям, которые думают, что всё, известное им, знаменито и что весь свет знает фамилию преподавателя пения в их семье: «Ничего не поделаешь с этим. Если бы ее пользовал какой-нибудь второсортный врач, можно было бы обратиться к другому способу лечения, но когда этого врача зовут Котар (имя, которое он произносил так, как будто речь шла о Бушаре или Шарко), остается пасовать». Прибегая к противоположному приему, зная, что г-н де Камбремер, наверно, слышал о знаменитом профессоре Котаре, г-н Вердюрен прикинулся простачком. «Это наш домашний врач, добрый малый, который нас обожает и ради нас дал бы разрезать себя на куски; это не врач, это друг, я не думаю, чтобы вы его знали или что его имя вам что-нибудь скажет, во всяком случае для нас это имя очень славного человека, нашего дорогого друга — Котар». Это имя, которое г-н Вердюрен скромно пробормотал, ввело в заблуждение г-на де Камбремера, подумавшего, что дело идет о ком-то другом. «Котар? Вы говорите не о профессоре Котаре?» В эту минуту как раз слышался голос вышеупомянутого профессора, которого ход партнера привел в затруднение и который говорил, держа карты в руках: «Тут-то спартанцы и споткнулись». — «Ну да, именно, он профессор», — сказал г-н Вердюрен. — «Как, профессор Котар! Вы не ошибаетесь? Вы вполне уверены, что это тот самый, который живет на улице Бак?» — «Да, он живет на улице Бак, дом 43. Вы его знаете?» — «Да ведь все знают профессора Котара. Это же знаменитость! Это то же самое, как если бы меня спросили, знаю ли я Буф де Сен Блеза или Куртуа-Сюфи. Слушая его, я ведь понял, что он человек не такой, как все, вот почему я и позволил себе спросить вас». — «Ну, чем же теперь ходить, — козырем?» — спросил Котар. Потом внезапно, с грубостью, которая произвела бы раздражающее впечатление даже и при героических обстоятельствах, если бы, например, солдат захотел в привычной форме выразить свое презрение к смерти, но которая становилась сугубо-нелепой при игре в карты, столь безопасном времяпровождении, Котар решился ходить с козыря, принял мрачный вид, уподобляясь какой-нибудь «отчаянной голове», и, словно сопоставляя себя с темя, кто готов рисковать собой, как бы поставив на карту свою жизнь, воскликнул: «Наплевать мне в конце концов!» Сыграл он не так, как надо было ходить, но нашел чем себя утешить. Посреди гостиной, в широком кресле, г-жа Котар, уступая неотразимому для нее действию послеобеденного часа, после тщетных попыток сопротивления отдалась пространному и легкому сну, овладевшему ею. Напрасно она выпрямлялась по временам, чтобы улыбнуться, — из иронии ли к себе самой или от страха оставить без ответа какую-нибудь любезность, обращенную к ней, — она помимо своей воли снова откидывалась назад, во власти неумолимого и сладостного недуга. То, что заставляло ее так пробуждаться на какой-нибудь миг, был не столько шум, сколько взгляд (который она, полная нежности, видела даже закрытыми глазами и который предугадывала, ибо одна и та же сцена повторялась каждый вечер и тревожила ее сон, подобно мысли о часе, когда придется вставать), — взгляд, которым профессор обращал внимание присутствующих на сон своей супруги. Для начала он довольствовался тем, что только глядел на нее и улыбался, так как, если в качестве врача он и порицал этот послеобеденный сон (по крайней мере, он приводил этот научный довод, когда под конец ему случалось рассердиться, но с уверенностью нельзя признать данный довод решающим, столь переменчивы были его взгляды на этот счет), то как муж, всемогущий и любящий дразнить, он с восторгом издевался над своей женой, будил ее сперва только наполовину, чтобы дать ей опять уснуть и снова иметь удовольствие ее разбудить.
Теперь г-жа Котар совсем заснула. «Да ну же, Леонтина, ты клюешь носом», — крикнул ей профессор. — «Я, друг мой, слушаю то, что говорит госпожа Сван», — слабым голосом ответила г-жа Котар, снова впавшая в летаргию. — «Это же нелепо, — воскликнул Котар, — сейчас она нас будет уверять, что не спала. Это — как те пациенты, которые приходят на прием и утверждают, что никогда не спят». — «Они, быть может, это воображают», — со смехом заметил г-н де Камбремер. Но доктор так же любил возражать, как и дразнить, и, главное, не допускал, чтобы профан осмеливался разговаривать с ним о медицине. «Нельзя воображать, что не спишь», — возвестил он догматическим тоном. — «Ах, вот как!» — ответил с почтительным поклоном маркиз, как в прежнюю пору сделал бы и сам Котар. — «Видно, — продолжал Котар, — что вам не приходилось, подобно мне, прописывать целых два грамма трионала, которые все-таки не вызывали сна». — «Действительно, — с самоуверенным смехом ответил маркиз, — я никогда не принимал ни трионала, ни всех этих снадобий, которые скоро перестают действовать, но расстраивают вам желудок. Когда целую ночь проохотишься, как я, в лесу Шантли, уверяю вас, не требуется трионала, чтобы заснуть». — «Это утверждают люди невежественные, — ответил профессор. — Иногда трионал замечательно поднимает нервный тонус. Вот вы говорите о трионале, а знаете ли вы хотя бы, что это такое?» — «Да я… слышал, что это лекарство, от которого спят». — «Вы не отвечаете на мой вопрос, — наставительно продолжал профессор, который три раза в неделю бывал на факультетских экзаменах. — Я вас не спрашиваю, спят ли от него или не спят, а что это такое. Можете вы мне сказать, сколько в нем процентов крахмала и этила?» — «Нет, — ответил смущенный г-н де Камбремер. — Я предпочитаю рюмку доброго коньяку или даже портвейна,