Содом и Гоморра
я не всякому скажу. Но я уверена, что ваши друзья — милые, я
сразу вижу, что мы
друг друга понимаем. Не говоря о нашем кружке, как раз в среду должны
быть очень приятные
люди. Вы не знакомы с маленькой госпожой де Лонпон? Она очаровательная и такая остроумная, в ней
вовсе нет снобизма, вот увидите, она вам понравится. И она
тоже должна
привести целую кучу друзей, — прибавила г-жа Вердюрен, желая
показать мне, что это
хороший тон, и
ободрить меня примером. — Посмотрим, кто окажется
более влиятельным и кто приведет с собой больше народу, — Барб де Лонпон или вы. И потом, кажется, должны будут
привести также и Бергота, — прибавила она неопределенным тоном, ибо
присутствие этой знаменитости становилось
слишком неправдоподобным после заметки, появившейся в газетах
сегодня утром и сообщавшей, что
здоровье великого писателя внушает самые серьезные опасения. —
Словом, вы увидите, что это
будет одна из самых удачных моих сред, я не хочу, чтобы тут были какие-нибудь несносные женщины. Впрочем, не судите по сегодняшнему вечеру, он совершенно сорвался. Не возражайте, вам не могло
быть скучнее, чем мне, даже и по-моему это
было убийственно. Знаете, не
всякий раз
будет так, как
сегодня. Впрочем, я говорю не о Камбремерах, которые невозможны, но я знала светских людей, которых находили приятными, — ну так вот! — по сравнению с моим кружком они просто переставали
существовать. Я слышала, как вы говорили, что считали Свана умным.
Во-первых, по-моему, это большое преувеличение, но я даже не говорю о самом характере этого человека, которого я
всегда находила глубоко антипатичным, угрюмым, скрытным, — он ведь часто обедал у меня по средам. Ну так вот, вы можете
спросить у других, даже
рядом с Бришо,
хотя он далеко не
орел, а только
хороший учитель для старших классов, которого я ввела в Академию, Сван был все-
таки ничто. Он был совершенно бесцветен». А когда я высказал противоположное
суждение, она ответила: «Нет, это так. Я
ничего дурного не хочу о нем
сказать, раз он был ваш
друг, и к тому же он
очень вас любил, он очаровательно отзывался мне о вас, но спросите-ка у них, говорил ли он хоть раз
что-нибудь интересное на наших обедах. Это ведь все-
таки пробный
камень. Ну так вот! Не знаю, почему, но Сван у меня не прививался,
ничего не выходило. Да и то немногое, что в нем
было хорошего, он взял
здесь». Я стал уверять, что он был
очень умен. «Нет, вы это думаете только
потому, что знали его меньше, чем я. В сущности, он уже
очень скоро надоедал. На меня он наводил тоску. (Это значило: «Он бывал у Германтов и ла Тремуй и знал, что я там не бываю».) А я все могу
вынести,
кроме скуки. Но уж это — нет».
Страх скуки являлся теперь для г-жи Вердюрен мотивом, которым
должен был объясняться
состав ее узкого круга. Она еще не принимала у
себя герцогинь,
потому что не в силах была
скучать, подобно тому, как
из-за морской болезни не в силах была
совершить путешествие по морю. Я думал о том, что слова г-жи Вердюрен — не абсолютная
ложь, и меж тем как Германты объявили бы Бришо самым глупым человеком, которого они
когда-либо встречали, я был не уверен, не стоит ли он, собственно говоря, если не выше Свана, то, по крайней мере, выше тех людей, которые одарены
духом Германтов и у которых хватило бы вкуса
избежать его педантических шуток и стыда покраснеть от них, — я задавал
себе этот вопрос так, как если бы
сущность ума хоть в известной мере могла
объяснить тот
ответ,
который мне предстояло
дать самому
себе, и с
такой серьезностью, как
какой-нибудь
христианин, подпавший под
влияние Пор-Рояля и старающийся
разрешить для
себя проблему благодати. «Вы увидите, — продолжала г-жа Вердюрен, — когда
люди светские оказываются в обществе людей действительно умных, людей нашего круга, тут-то на них и
надо смотреть, —
светский человек,
самый остроумный в мире слепых, становится
здесь одноглазым. А тем, другим, уже делается не по
себе.
Положение таково, что я спрашиваю
себя: не следует ли мне
вместо общих сборищ, которые все портят,
устроить серию вечеров для одних только скучных людей, чтобы я как следует могла наслаждаться нашим маленьким кружком?
Итак: вы приедете с вашей кузиной. Решено. Прекрасно.
Здесь, по крайней мере, вас обоих накормят. В Фетерне же — муки голода и жажды. О! Если вы любите крыс, поезжайте
туда, вы
тотчас же получите полное
удовольствие. И вы сможете оставаться там сколько захотите.
Между прочим, вы там умрете с голоду. Впрочем, когда я
туда отправлюсь, я
перед отъездом пообедаю. А чтобы веселее
было, вам следовало бы
заехать за мной. Мы бы как следует закусили, а вернувшись, поужинали бы. Вы любите яблочный
пирог? Да? Ну так вот! Мой
повар делает его как
никто на свете. Вы видите, я была права, когда говорила, что вы созданы для
того, чтобы
жить здесь. Так приезжайте, чтобы
пожить. Вы знаете, что места у меня
гораздо больше, чем кажется. Я не говорю всем об этом, чтобы не привлекать к
себе скучных людей. Вы могли бы
привезти сюда пожить вашу кузину.
Здесь она
будет дышать не таким воздухом, как в Бальбеке. Я утверждаю, что
благодаря этому воздуху я излечивала неисцелимых. Честное
слово, я их излечивала, и не раз. Ведь мне уже приходилось
жить совсем близко
отсюда, это
было место, которое я сама и открыла, где я платила какие-то пустяки и где
было больше своеобразия, чем в этой их Ла-Распельер. Я вам покажу, если мы отправимся
гулять. Но я признаю, что даже и
здесь воздух в самом деле живителен. Однако я не хочу
слишком распространяться на
этот счет, — парижане,
того и гляди, пристрастятся к моему уголку. На это мне
всегда везло.
Словом, скажите вашей кузине. Вам отведут две хорошенькие комнаты с окнами на долину, вы по утрам будете
видеть солнце в тумане. А кто
такой этот Робер де Сен-Лу, о котором вы говорили? — спросила она тревожным тоном, так как слышала, что я собираюсь
навестить его в Донсьере, и опасалась, что я задержусь там
из-за него. — Вы могли бы уж скорее
привезти его
сюда, если он не из числа скучных. Я слышала, что о нем говорил Морель; мне кажется, он
большой его
ДРУГ, — сказала г-жа Вердюрен, безусловно солгав, ибо Сен-Лу и Морель не знали даже о существовании
друг друга. Но услышав, что Сен-Лу знаком с г-ном де Шарлюсом, она подумала, что познакомил их
скрипач, и желала
делать вид, будто она в курсе дела. — Он случайно не занимается медициной или литературой? Знаете, если вам нужна
рекомендация на
случай экзаменов, Котар все
может, и я делаю с ним все, что хочу. Что же касается Академии, если это нужно
будет впоследствии, —
сейчас, я думаю, он еще не годится по возрасту, — то я располагаю многими голосами. Ваш
друг оказался бы
здесь среди знакомых, и,
может быть, ему
было бы интересно
осмотреть самый дом. Донсьер — это не забавно.
Словом, вы сделаете так, как захотите, как вам
будет удобнее, — сказала она в
заключение, не настаивая больше, чтобы не могло
показаться, будто она ищет аристократических знакомств, а
также потому, что
образ правления,
который она создала для «верных» и
который являлся тиранией,
должен был, как она
того требовала,
называться свободой. — Ну, что это с тобой, — сказала она, увидев, что г-н Вердюрен, с жестами нетерпения, словно
человек, задыхающийся от гнева и чувствующий
потребность подышать чистым воздухом, направляется к дощатой террасе, которая, возвышаясь над долиной, примыкала к этой комнате. —
Опять Саньет рассердил тебя? Но раз тебе известно, что он
идиот, примирись с этим, не волнуйся так. — Мне это неприятно, — сказала она мне, —
потому что для него это вредно, это вызывает у него приливы крови. Но все-
таки я должна это
сказать,
иногда нужно ангельское
терпение, чтобы
выносить Саньета, а главное
помнить, что принимаешь его из милосердия. Я, со своей стороны, признаюсь, что
великолепие его глупости скорее забавляет меня. Я думаю, вы слышали после обеда его
изречение: «Я не умею
играть в
вист, но умею
играть на рояле». Ну, не восхитительно ли? Это необъятно как
вселенная — и к тому же
ложь, так как он ни
того, ни другого не умеет. Но мой муж, несмотря на свою кажущуюся
жестокость,
очень чувствительный,
очень добрый, и
этот эгоизм Саньета,
всегда думающего о том впечатлении, которое он произведет, выводит его из
себя. Ну полно,
милый, успокойся, ты же знаешь, Котар говорил тебе, что это вредно для твоей печени. И все это обрушится потом на меня, — сказала г-жа Вердюрен. — Завтра у Саньета, когда он явится
сюда,
будет нервный припадочек и
приступ плача.
Бедный! Он
очень болен. Но в конце концов это не
причина, чтобы
морить других. И
притом даже в те минуты, когда он безумно мучится, когда его хочется пожалеть, его
глупость сразу же останавливает всякую
жалость. Он уж
слишком глуп. Тебе стоит лишь
сказать ему самым любезным образом, что от таких сцен вы оба заболеваете и что пусть он больше не является, ведь этого он боится больше всего, это успокаивающе подействует на его нервы», — внушала своему мужу г-жа Вердюрен.
В окна, приходившиеся с правой стороны, море уже почти не было видно. Но в окна противоположные видна была равнина, на которую теперь лунный свет набросил снежную пелену. Время от времени раздавались голоса Мореля и Котара. «У вас есть козыри?» — «Yes». — «А! У нас хорошие, не какой-нибудь сор», — сказал Морелю, в ответ на его вопрос, г-н де Камбремер, так как он видел, что в картах доктора сплошь одни козыри. — «Вот бубновая госпожа, — сказал доктор. — Это козырь, знаете. Я снимаю, я беру. А Сорбонны больше не существует, есть только парижский университет». Г-н де Камбремер признался, что не понимает, почему доктор делает ему это замечание. «Мне показалось, что вы говорите о Сорбонне, — снова начал доктор. — Я как будто слышал слова: «сор» и «бонна», — прибавил он, подмигивая в