Когда, приготовясь к отъезду, вы открывали дверь в парк, уже чувствовалось, что на сцену недавно появилась другая «погода»; свежие дуновения, услада лета, поднимались в ельнике (где в былое время г-жа де Камбремер грезила о Шопене) и, еле ощутимые, ласково извиваясь, носясь прихотливыми потоками, начинали свои легкие ноктюрны. Я отказался от пледа, который в следующие вечера, когда мне предстояло бывать здесь вместе с Альбертиной, я соглашался брать, скорее для того, чтобы охранять тайну нашего блаженства, чем для защиты от холода. Безуспешно стали искать норвежского философа. Сделались ли у него колики? Побоялся ли он опоздать на поезд? Прилетел ли за ним аэроплан? Вознесся ли он чудом на небо? Во всяком случае он исчез так, что никто и заметить не успел, — словно некое божество. «Это вы напрасно, — сказал мне г-н де Камбремер, — сейчас собачий холод». — «Почему собачий?» — спросил доктор. — «Берегитесь удуший, — продолжал г-н де Камбремер. — Моя сестра никогда не выходит по вечерам. Сейчас ей, впрочем, довольно худо. Как бы то ни было, не оставайтесь так, без шляпы, скорее надевайте ее». — «Эти удушья не от холода», — наставительно сказал Котар. — «Ах, вот как! Вот как! — сказал с поклоном г-н де Камбремер, — раз вы придерживаетесь такого взгляда…» — «Взгляда, а может быть взора», — сказал доктор с улыбкой, из-за которой он опять поверх пенсне взглянул на собеседника. Г-н де Камбремер засмеялся, но, убежденный в своей правоте, продолжал настаивать. «Однако же, — сказал он, — всякий раз как моя сестра выходит вечером, у нее бывает приступ». — «Не к чему препираться, — ответил доктор, не отдавая себе отчета в своей невежливости. — Впрочем, на берегу моря я медициной не занимаюсь, разве что пригласят к больному. Здесь у меня каникулы». Это, впрочем, пожалуй, в еще большей мере, чем ему бы хотелось, была правда. Когда г-н де Камбремер, садясь с ним вместе в экипаж, сказал: «Нам так повезло, поблизости от нас (не на вашей стороне бухты, а на противоположной, но бухта в этом месте такая узкая) поселилась еще и другая медицинская знаменитость, — доктор дю Бульбон», — Котар, который из этических соображений всегда избегал критиковать своих собратьев, не в силах был удержаться и воскликнул, как это уже было с ним при мне в тот роковой для меня день, когда мы зашли в маленькое казино: «Но это же не врач! Он занимается литературной медициной, это же фантастическая терапия, шарлатанство. Впрочем, мы в хороших отношениях. Если бы я не должен был уехать, я сел бы на пароход, чтобы разок навестить его». Но по виду, который принял Котар, разговаривая с г-ном де Камбремером о дю Бульбоне, я почувствовал, что пароход, на котором он рад был бы отправиться навестить своего коллегу, весьма напоминал бы тот корабль, который, стараясь погубить целебные воды, открытые другим литературным врачом, Вергилием (тоже лишившим их всех пациентов), снарядили салернские доктора, но который с ними вместе потонул во время перехода. «Прощайте, мой маленький Саньет, не забудьте приехать завтра, вы ведь знаете, что мой муж очень любит вас. Он любит ваше остроумие, ваш ум; ну да, вы же это знаете, ему нравится быть грубым, но он без вас не может обойтись. Он всегда первым делом спрашивает меня: «Будет ли Саньет? Я так люблю, когда он бывает». — «Я никогда этого не говорил, — сказал Саньету г-н Вердюрен с наигранной прямотой, которая как будто прекрасно примиряла слова Хозяйки и его обращение с Саньетом. Затем, взглянув на часы, должно быть для того, чтобы положить конец прощаниям в вечерней сырости, он наказал кучерам ехать не слишком медленно, но быть осторожными при спусках, и уверил нас, что мы заблаговременно попадем на вокзал. Каждого из «верных» поезд должен был доставить до его станции, — кончая мною, так как больше никто не ехал до Бальбека, и начиная Камбремерами. Последние, не желая, чтобы их лошади преодолевали ночью подъем к Ла-Распельер, вместе с нами сели в поезд в Дувиль-Фетерне. Всего ближе до них было на самом деле не от этой станции, которая, находясь несколько поодаль от деревни, расположена еще дальше от замка, а от станции Ла-Сонь. Доехав до вокзала Дувиль-Фетерн, г-н де Камбремер пожелал дать «монету», как выражалась Франсуаза, кучеру Вердюренов (это как раз был симпатичный кучер с меланхолическими настроениями), ибо г-н де Камбремер был щедр и с этой точки зрения был скорее похож «на маму». Но оттого ли, что тут в нем возобладало «отцовское», он, подавая, почувствовал сомнение, словно совершается ошибка, в которой виноват то ли он, давший, например, в темноте вместо франка всего только су, то ли получатель, не обративший внимания на значительность врученного ему дара. Вот почему он подчеркнул это, заметив: «Это ведь франк я вам даю, не правда ли, — сказал он кучеру, держа в руке поблескивавшую монету, чтобы «верные» могли рассказать об этом Вердюренам. — Не правда ли: это всего двадцать су, — поездка ведь была короткая». Он и г-жа де Камбремер расстались с нами в Ла-Сонь. «Я скажу моей сестре, — повторил он мне, — что вы страдаете удушьями, я уверен, что это ей будет интересно». Я понял, что он хотел сказать: это доставит ей удовольствие. Что до его жены, то она, прощаясь со мной, употребила два сокращенных выражения, которые даже в письме шокировали меня тогда, хотя впоследствии мы к ним и привыкли, но которые в устной речи, даже и теперь, как мне кажется, в своей нарочитой небрежности, в своей искусственной фамильярности заключают нечто нестерпимо-педантическое: «Рада, что провела с вами вечер, — сказала она мне. — Привет Сен-Лу, если увидите». Произнося эту фразу, г-жа де Камбремер сказала «Сен-Луп». Мне не удалось узнать, кто бы мог так произнести это имя в ее присутствии или что могло внушить ей мысль, будто его так нужно произносить. Как бы то ни было, в течение нескольких недель она произносила Сен-Луп, а один человек, бывший от нее в восхищении и живший одной с нею жизнью, подражал ей в этом. Когда другие говорили: «Сен-Лу», она и он настаивали, с ударением произносили: «Сен-Луп», — для того, чтобы косвенным образом дать им урок, или для того, чтобы иметь возможность чем-то отличаться от них. Но, наверно, женщины более блестящие, чем г-жа де Камбремер, сказали ей или намеками дали ей понять, что так не следует произносить, а то, что она считает оригинальностью, есть заблуждение, из-за которого она может показаться мало осведомленной в светских тонкостях, ибо немного времени спустя г-жа де Камбремер опять стала говорить «Сен-Лу», и ее поклонник тоже отказался от всякого сопротивления, — то ли она сделала ему выговор, то ли он сам заметил, что конечная согласная больше не звучит в ее устах, и он сказал себе, что если женщина таких достоинств, такой энергии и такого честолюбия решилась уступить, то она это сделала вполне сознательно. Самым ярым из ее поклонников был ее муж. Г-жа де Камбремер любила дразнить других, притом иногда весьма дерзко. Как только она таким образом принималась за меня или за кого-нибудь другого, г-н де Камбремер со смехом начинал глядеть на жертву. Так как глаза у маркиза косили, — а это даже веселости глупцов придает всегда характер намеренного остроумия, — результатом его смеха было то, что на фоне белка, который иначе только и был бы виден от всего глаза, появлялся одним краешком зрачок. Так появляется просинь в небе, закутанном облаками. Впрочем, этот сложный процесс совершался под прикрытием монокля, подобно тому стеклу, что охраняет драгоценную картину. Что же касается самого намерения, выражаемого этим смехом, то нельзя с точностью определить, было ли оно любезным: «Ах, плутишка, вы можете сказать, что достойны зависти. К вам благоволит здорово умная женщина», или циничным: «Ну что ж, сударь, надеюсь, вам это по вкусу, сколько обид вам приходится проглотить», или предупредительным: «Вы знаете, я возле вас, я принимаю все это со смехом, потому что это
