Эме даже не дочитал этого письма, ничего не поняв в нем и испугавшись какой-нибудь мистификации. Когда я объяснил ему, кто такой был барон, он слегка задумался и ощутил то сожаление, что предсказал ему г-н де Шарлюс. Я не поручусь за то, что он не написал тогда же, принося свои извинения человеку, дарившему экипажи своим друзьям. Но за этот промежуток времени г-н де Шарлюс познакомился с Морелем. Самое большее, что могло быть при отношениях с этим последним, возможно вполне платонических, это что г-н де Шарлюс стремился иногда провести вечер в том обществе, в котором я встретил его только что в холле. Но он не мог уже отнять у Мореля того страстного чувства, которое несколько лет тому назад, будучи свободным, не требовало ничего иного, как только сосредоточиться на Эме, и продиктовало письмо, показанное мне метрдотелем и внушавшее мне чувство неловкости за г-на де Шарлюса. Оно являлось, вследствие антисоциальной любви г-на де Шарлюса, разительным примером слепой и могущественной силы, свойственной этим приливам страсти, когда влюбленный, подобно пловцу, неожиданно унесенному в море, мгновенно теряет землю из вида. Нет сомнения, что и любовь нормального мужчины, когда влюбленный, в последовательном ходе воображения, строит из своих желаний, сожалений, разочарований, намерений целый роман с незнакомой женщиной, может также раздвинуть на значительное расстояние обе стрелки компаса. Но здесь такое расхождение особенно увеличилось как из-за характера той страсти, что не может быть разделена, так и из-за различия в социальном положении г-на де Шарлюса и Эме. Каждый день я отправлялся на прогулку с Альбертиной. Она снова решила заняться живописью и сперва выбрала для своей работы церковь Сен-Жан-де-ла-Эз, совсем заброшенную и очень мало кому известную, куда попадать без провожатого, только путем расспросов, было почти невозможно, а добираться — очень долго в этой глуши, находящуюся на расстоянии более получаса от станции Эпревиль, далеко пройдя последние дома деревни Кеттольм. Что касается названия Эпревиль, то у меня не совпадали сведения Бришо с указаниями книги кюре. Один из них полагал, что Эпревиль прежде назывался Спревилья; другой указывал на его этимологическое происхождение от Апривилья. Первый раз мы поехали туда по небольшой железнодорожной ветке, в направлении обратном Фетерну, то есть к Гратвасту. Однако стояла знойная пора, и самое ужасное заключалось уже в том, что мы отправлялись сразу после завтрака. Я бы вообще предпочел не выходить так рано; ослепительный и раскаленный воздух порождал мечты о лени и прохладе. Он вливался в обе наши комнаты, мамину и мою, неодинаково расположенные, с различной температурой, как в ванные комнаты. Мамина туалетная, испещренная солнцем, ослепительной белизны, в мавританском вкусе, была точно опущена на дно колодца, из-за тех четырех штукатурных стен, куда она выходила, тогда как на самом верху, в открытом квадрате, небо, где перекатывались одна за другой мягкие волны, казалось (вследствие возникавшего при этом желания), если стоять на террасе (или смотреть на его отражение в опрокинутом виде в зеркале, прибитом у окна), бассейном, наполненным голубой водой, приготовленной для омовений. Несмотря на этот раскаленный зной, мы поехали с часовым поездом. Но Альбертине было очень жарко в вагоне, еще жарче во время длинного перехода пешком, и я боялся, как бы она не простудилась потом, сидя неподвижно в этой сырой ложбине, куда не проникало солнце. С другой стороны, убедившись со времени наших первых посещений Эльстира, что она умела ценить не только роскошь, но даже известный комфорт, будучи лишена его из-за недостатка средств, я сговорился с одним каретником в Бальбеке, чтобы нам ежедневно подавали экипаж. Укрываясь от жары, мы ехали через лес Шантпи. Незримое присутствие бесчисленных пернатых, из которых часть была полуморскими птицами, перекликавшихся в деревьях вокруг нас, давало то же ощущение покоя, что бывает, когда закроешь глаза. Рядом с Альбертиной, заключенный в ее объятия в глубине экипажа, я слушал этих Океанид. И когда невзначай я обнаруживал одного из этих музыкантов, перелетающих с ветки на ветку, оставалось так мало видимой связи между ним и его песнями, что мне не верилось, будто передо мной был источник этих звуков в маленьком порхающем тельце, ничтожном, вспугнутом и лишенном выразительности. Экипаж не мог довезти нас до церкви. Я останавливал его при выезде из Кеттольма и прощался с Альбертиной. Ибо она испугала меня, говоря об этой церкви, как о других памятниках искусства, о некоторых картинах, — «как бы мне было приятно посмотреть все это с вами». Этого удовольствия я был не в силах доставить ей. Я переживал его от созерцания прекрасного только в полном одиночестве, или уединяясь и безмолвствуя. Однако поскольку ей казалось, что через меня она получила то или другое художественное впечатление, хотя они не передаются таким образом, то я полагал более удобным сказать ей, что оставляю ее, но заеду за ней в конце дня, а до этого мне надо успеть съездить с визитом к г-же де Вердюрен или к Камбремерам, или даже провести часок в Бальбеке с мамой, но не далее этого. Так я поступал, по крайней мере, в первое время. Но после того как однажды Альбертина, надувшись, сказала мне: «Как досадно, что природа так неудачно создала все это, расположив Сен-Жан-де-ла-Эз по одну сторону, а Ла-Распельер — по другую, и поэтому оказываешься запертой на целый день в том месте, которое выберешь сначала», то лишь только мне принесли ток и вуаль, я тотчас заказал, на свое несчастье, автомобиль в Сен-Фаржо (Sanctus Ferreolus — по книге кюре). Альбертина, которую я держал в полном неведении, зайдя за мной, сперва пришла в изумление, услышав гудение мотора перед гостиницей, а затем в полный восторг, узнав, что этот автомобиль — для нас. Я заставил ее подняться на минуту в мою комнату. Она прыгала от радости. «Мы поедем в гости к Вердюренам». — «Да, но вам следует приодеться, раз вы едете на автомобиле. Посмотрите, вот это будет вам к лицу». И я вытащил спрятанный мной ток и вуаль. «Это мне? О, какой вы милый!» — вскричала она, бросаясь мне на шею. Эме, встретив нас на лестнице и ощутив некоторую гордость при виде элегантности Альбертины и нашего способа передвижения, ибо машины были достаточной редкостью в Бальбеке, доставил себе удовольствие опуститься по лестнице вслед за нами. Альбертина, желая показаться в своем новом наряде, попросила меня опустить верх, который мы могли затем снова поднять, дабы остаться наедине. «Ну, что же, — сказал Эме механику, которого он даже не знал и который не двинулся при этом, — ты разве не слышишь, что тебе приказывают опустить верх?» Ведь Эме, ставший развязным в гостинице, где добился выдающегося положения, не был таким робким, как кучер фиакра, для которого Франсуаза была «барыней»; несмотря на отсутствие предварительного знакомства с людьми из простонародья, с которыми ему не доводилось встречаться раньше, он разговаривал с ними на «ты», причем непонятно — было ли это с его стороны аристократическим пренебрежением или свойским обращением. «Я не свободен, — ответил шофер, еще не знавший меня. — Меня заказали для мадмуазель Симоне. Я не могу везти мосье». Эме расхохотался: «Позволь-ка, болван ты этакий, — ответил он механику, моментально убедив его, — ведь это же мадмуазель Симоне, a мосье, который велел тебе опустить верх, — твой заказчик». И хотя Эме не питал лично к Альбертине особой симпатии и гордился ее туалетом из-за меня, он шепнул шоферу: «Если бы тебе удавалось, ты бы возил каждый день таких принцесс, а?» В этот первый раз я уже не мог поехать в Ла-Распельер один, как я проделывал обычно, когда Альбертина занималась живописью; ей захотелось отправиться вместе со мной. Хотя она и предполагала, что можно будет останавливаться там и сям по дороге, но ей казалось невозможным вначале съездить в Сен-Жан-де-ла-Эз, то есть в обратном направлении, и совершить прогулку, которая должна была занять весь следующий день. И вот она узнает от механика, что нет ничего легче, как съездить в Сен-Жан, куда он доставит нас через двадцать минут, и что мы можем пробыть там, если пожелаем, несколько часов или проехать еще дальше, так как путь из Кеттольма в Ла-Распельер займет у него не более тридцати пяти минут. Мы постигли это, когда машина рванулась и одним взмахом покрыла расстояние, равное двадцати шагам отличнейшей лошади. Расстояние является лишь соотношением пространства со временем и изменяется в зависимости от него. Мы говорим о трудности передвижения, выражая ее в системе из лье или километров, что тотчас же становится ошибочным, как только уменьшается эта трудность. Искусство также претерпевает изменения потому, что та деревня, которая находится якобы совсем в другом
