К сожалению, я не знал тогда и узнал лишь два года спустя, что одним из клиентов шофера был г-н де Шарлюс и что Морель, который должен был платить ему и оставлял себе часть из этих денег (заставляя шофера утраивать и удесятерять количество километров), очень подружился с ним (скрывая при этом перед окружающими это свое знакомство) и пользовался его машиной для дальних поездок. Если бы мне было известно тогда об этом и о том, что доверие, которое вскоре возымели Вердюрены к этому шоферу, шло отсюда, без их ведома, возможно, что многие огорчения моей парижской жизни на следующий год, многие несчастья, коснувшиеся Альбертины, были бы устранены, но я никак не подозревал этого. Поездки г-на де Шарлюса в автомобиле с Морелем сами по себе не представляли для меня непосредственного интереса. К тому же они сводились чаще всего к завтраку или обеду в каком-либо местном ресторане, где г-н де Шарлюс сходил за старого разорившегося слугу, а Морель, на обязанности которого было платить по счетам, — за тароватого дворянина. Я расскажу об одном из таких обедов, чтобы дать представление обо всех остальных. Это происходило в продолговатой зале ресторана в Сен-Мар-ле-Ветю. «Нельзя ли убрать это?» — спросил г-н де Шарлюс Мореля в качестве посредника, не желая обращаться непосредственно к официантам. Под «это» он подразумевал три завядших розы, которыми ревностный метрдотель счел своим долгом украсить стол. «Конечно можно, — сказал озадаченный Морель. — Ведь вы не любите роз». — «Наоборот, возбуждая этот вопрос, я мог бы привести доказательства, что именно я люблю их, поскольку здесь не бывает роз (Морель удивился), — но по существу я не очень люблю их. Я очень чувствителен к именам; а чуть роза сколько-нибудь хороша, узнаешь, что она носит имя баронессы Ротшильд или маршальши Ниэль, это расхолаживает. Любите ли вы имена? Подобрали ли вы красивые названия для ваших концертных номеров?» — «У меня есть одна пьеса под названием «Поэма грусти». — «Но это же отвратительно, — ответил г-н де Шарлюс пронзительным и резким, как пощечина, голосом. — Кажется, я заказал шампанское», — обратился он к метрдотелю, полагавшему, что он подал его, поставив рядом со своими клиентами два бокала, наполненных пенистым вином. — «Но, мосье…» — «Уберите эту гадость, не имеющую ничего общего с самым плохим шампанским. Это рвотное под названием «cup», где обычно плавают три гнилых ягоды земляники в смеси из уксуса и зельтерской. Да, — продолжал он, обернувшись к Морелю, — как видно, вы не знаете, что такое заглавие. И даже при интерпретации тех вещей, что вы исполняете лучше всего, вы словно не замечаете медиумической стороны вещей». — «Вы сказали?» — переспросил Морель, который, ровно ничего не разобрав в словах барона, боялся пропустить какое-нибудь полезное сообщение, как например приглашение на завтрак. Г-н де Шарлюс не удостоил принять это «Вы сказали?» за вопрос, вследствие чего Морель, не получив ответа, счел необходимым переменить разговор, стараясь придать ему сладострастный оборот: «Взгляните на маленькую блондинку, которая продает там ваши любимые цветы; вот еще одна, у которой, без сомнения, есть подружка. Тоже и старуха, которая обедает за столом в углу». — «А откуда ты все это знаешь?» — спросил г-н де Шарлюс, восхищенный даром ясновидения у Мореля. — «О, я их узнаю в одну секунду. Если б нам вдвоем потолкаться в толпе, вы бы увидели, что я не ошибаюсь два раза подряд». И если бы кто видел Мореля в эту минуту с этим бабьим лицом при всей его мужественной красоте, легко было бы объяснить подсознательное чувство проникновения, заставлявшее некоторых женщин обращать на него внимание, так же как и его — на них. Ему хотелось занять место Жюпьена, он испытывал смутное желание присоединить к своему «твердому бюджету» те доходы, которые, как он полагал, жилетник получал от барона. «А в парнишках я разбираюсь еще лучше, со мной у вас не было бы недоразумений. Скоро в Бальбеке будет ярмарка, мы бы там подыскали кое-что. Ну, а в Париже то-то вам было бы весело». Тут наследственная осторожность холопа заставила его придать другой смысл фразе, уже начатой им. И таким образом г-н де Шарлюс продолжал думать, что речь идет все еще о девушках. «Видите ли, — сказал Морель, с намерением разжечь чувственность барона другим, менее компрометирующим его самого способом (хотя в действительности это было гораздо более безнравственным), — я давно мечтаю встретить чистую девушку, заставить ее полюбить меня и лишить ее невинности». Г-н де Шарлюс не удержался и нежно ущипнул Мореля за ухо, наивно присовокупив при этом: «Зачем это тебе нужно? Если ты украдешь у нее невинность, то тебе придется жениться на ней». — «Жениться, — вскричал Морель, почувствовав, что барон слегка опьянел, или вовсе не думая о человеке, к которому он обращался, гораздо более щепетильном в сущности, чем он полагал. — Жениться? Дудки! Я пообещаю это, но как только эта маленькая операция будет произведена, я в тот же вечер брошу ее». У г-на де Шарлюса было обыкновение соглашаться с той выдумкой, которая давала ему на миг чувственное удовольствие, с тем, чтобы через несколько минут совершенно отказаться от нее, вслед за тем, как иссякнет это удовольствие. «В самом деле, ты бы поступил так?» — сказал он Морелю, смеясь и теснее прижимаясь к нему. — «И еще как!» — сказал Морель, заметив, что барон слушал не без удовольствия, как он откровенно разъяснял ему то, что и на самом деле было одним из его желаний. — «Это опасно», — сказал г-н де Шарлюс. — «Я уложу свои чемоданы заранее и смоюсь, не оставив своего адреса». — «А как же я?» — спросил г-н де Шарлюс. — «Я увезу вас с собой, само собой разумеется», — поспешил сказать Морель, который и не думал о том, что станется с бароном, занимавшим последнее место в его заботах. — «Знаете, одна девочка очень подошла бы мне для этого, это та портнишка, у которой лавочка в отеле господина герцога». — «Дочь Жюпьена, — вскричал барон в то время, как вошел бочар. — О, нет, никогда, — прибавил он, быть может расхоложенный присутствием третьего лица, а может быть еще потому, что на эти шабаши, где он позволял себе осквернять самое священное, он все же не мог решиться привлечь людей, к которым он относился с приязнью. — Жюпьен — хороший человек, а малютка так мила, не надо доставлять им неприятности». Морель почувствовал, что он зашел слишком далеко, и умолк, но его бесцельно устремленный взгляд продолжал еще покоиться на девушке, которую он пожелал, заказав у нее жилет в тот день, когда я назвал его дорогим, великим артистом. Прилежная девушка не взяла даже отпуска, и я узнал впоследствии, что, пока скрипач Морель находился в окрестностях Бальбека, она непрестанно вспоминала красивые черты его лица, облагороженные еще тем, что, увидев Мореля со мной, она приняла его за «барина».
— Я никогда не слышал, как играет Шопен, — сказал барон, — а это было доступно для меня, ведь я брал уроки у Стамати, но он запретил мне поехать слушать мастера Ноктюрнов к моей тетке Шиме. — «Какую он сделал глупость», — вскричал Морель. — «Наоборот, — живо возразил пронзительным голосом г-н де Шарлюс. — Он доказал этим свой ум. Он понял, что я был «особой натурой» и что я мог подпасть под влияние Шопена. Хотя в общем это не сыграло бы роли, потому что я бросил музыку совсем молодым, как и все остальное, впрочем. А потом ведь можно это вообразить, — добавил он гнусавым, размеренным протяжным голосом, — всегда найдутся люди, которые слышали его и могут дать вам представление о нем. Но в конце концов Шопен был только предлогом, чтобы вернуться опять к той же медиумической стороне вещей, которой вы пренебрегаете».
Мы можем отметить, что непосредственно после внедрения вульгарного языка речь г-на де Шарлюса снова делается жеманной и высокомерной, по его обыкновению. Это происходит потому, что представление о Мореле, без всяких угрызений совести «оставляющем на месте» изнасилованную девушку, заставило его внезапно вкусить полное наслаждение. Вслед за этим его чувства несколько поостыли, и садист (подлинно медиумический), на несколько мгновений заменивший г-на де Шарлюса, исчез и передал слово настоящему г-ну де Шарлюсу, отличающемуся художественной утонченностью, чувствительностью, добротой. «Вы как-то играли XV квартет, переложенный для фортепиано, это уже в достаточной мере абсурдно само по себе, ибо нет ничего менее фортепианного. Это сделано для людей, у которых болят уши от слишком туго натянутых струн великого Глухого. Между тем как именно эта мистика, почти кричащая, божественна в нем. Во всяком случае вы его очень плохо сыграли, нарушив весь ход развития темы. Нужно играть его так, как если бы вы сами творили его: юный Морель, пораженный внезапной глухотой и несуществующей гениальностью, на мгновение застывает в неподвижности. Потом, охваченный священным безумием, он начинает играть, творит первые такты. Вслед за этим, придя в полное изнеможение от подобного усилия при вступлении, он замирает, откидывая на лоб красивую прядь волос, чтобы пленить госпожу Вердюрен, и вместе с тем давая себе передышку, дабы восстановилось значительное количество серого вещества, затраченное им при провидческой объективации. Набравшись сил, охваченный новым высочайшим вдохновением, он устремляется к великой неиссякаемой мелодии, которую берлинский виртуоз (мы полагаем, что так называл г-н де Шарлюс Мендельсона) неустанно перепевал впоследствии. Только подобным, единственно трансцендентным и воодушевительным образом я заставлю играть вас в Париже». Когда