Скачать:TXTPDF
Содом и Гоморра
г-н де Шарлюс давал ему подобные советы, Морель ощущал гораздо больше страха, чем когда метрдотель уносил обратно отвергнутые розы и cup, с беспокойством спрашивая себя, какое это впечатление могло произвести в «классе». Но он не мог мешкать в этих размышлениях, так как г-н де Шарлюс властным тоном говорил ему: «Спросите метрдотеля, нет ли у них доброго христианина». — «Доброго христианина, — я не понимаю». — «Вы же видите, что мы уже за десертом, а это название груши. Будьте уверены, что они имеются у госпожи де Камбремер, потому что они были у графини д’Эскарбаньяс, каковой она и является. Господин Тибодье прислал их ей, а она сказала при этом: «Вот добрый христианин, который очень хорош собой». — «Нет, я не знал этого». — «Я вообще вижу, что вы ничего не знаете. Раз вы даже не читали Мольера… Ну, ладно, если вы так же не умеете приказывать, как и все прочее, попросите просто подать те груши, которые разводят здесь вблизи, это «Луиза Бонн д’Аврани». — «Это?» — «Погодите, раз вы так неловки, то я сам закажу другие, которые мне больше нравятся. Метрдотель, есть ли у вас груши Доянне де Колис? Чарли, вы должны были бы прочитать чудесные страницы, написанные по поводу этой груши герцогиней Эмилией де Клермон-Тоннер». — «Нет, мосье, у нас нет таких». — «А есть ли у вас груши Победа Жодуаня?» — «Нет, мосье». — «А Виржини Далле? Де ла Пасс-Кольмар? Нет? Ну, ладно, если у вас ничего нет, нам надо уходить. Герцогиня Ангулемская еще не поспела, пойдемте прочь, Чарли». К несчастью для г-на де Шарлюса, по недостатку ли здравого смысла, а может быть из-за целомудренности его отношений с Морелем, он всячески изощрялся в этот период, засыпая скрипача причудливыми милостями, которых последний не мог понять и на которые, по своей неблагодарной и мелочной натуре, тоже со странностями, он не мог отвечать иначе, как сухостью или грубостями, все возраставшими и повергавшими г-на де Шарлюса — бывало такого гордого, а теперь оробевшего — в приступы настоящего отчаяния. Дальше мы увидим, каким образом Морель, считавший себя в тысячу раз значительнее г-на де Шарлюса, понимал вкривь и вкось, вплоть до мелочей, горделивые поучения барона по вопросу об аристократии, принимая их в буквальном смысле.

Сейчас скажем попросту, пока Альбертина дожидается меня в Сен-Жан-де-ла-Эз, что Морель ставил превыше знатности (и это в принципе было достаточно благородно, особенно для человека, главное удовольствие которого заключалось в погоне за девчонками — «шито-крыто» — при ближайшем участии шофера) лишь свою артистическую славу и общественное мнение класса скрипки. По всей вероятности, он вел себя так безобразно, ибо чувствовал, что г-н де Шарлюс целиком принадлежит ему, пробовал даже прогнать его, издевался над ним точно таким же образом, как после моего обещания сохранить в тайне профессию его отца в доме моего дедушки он стал относиться ко мне свысока. А с другой стороны, его имя художника, окончившего с дипломом, имя Мореля, казалось ему выше просто «имени». И когда г-н де Шарлюс в мечтах платонической нежности хотел присвоить ему какой-нибудь родовой титул, Морель энергично протестовал.

Если Альбертина находила более благоразумным оставаться для занятий живописью в Сен-Жан-де-ла-Эз, я садился в автомобиль и успевал съездить не только в Гурвиль или Фетерн, но также и в Сен-Мар-ле-Вье и даже в Крикето, прежде чем вернуться за ней. Притворяясь, что у меня были еще и другие дела, кроме нее, и что мне приходилось покидать ее в погоне за другими удовольствиями, я не переставал думать о ней. Зачастую я отправлялся не далее огромной равнины, расположенной над Гурвилем, и, так как она немного напоминала долину, поднимавшуюся от Комбре по направлению к Мезеглизу, то и на большом расстоянии от Альбертины мне было отрадно думать, что если мои взоры не достигали до нее, то могучий и легкий морской ветер, распространяясь дальше них, пролетая мимо меня, должен был домчаться, ничем не преграждаемый, до самого Кеттольма, прошелестеть в ветвях деревьев, покрывающих своей листвой Сен-Жан-де-ла-Эз, овевая лицо моей подруги, и таким образом установить двойную связь между мной и ею в этом уединенном уголке, бесконечно расширенном, безо всякого риска, как в тех играх, где двое детей заходят порой так далеко, что перестают слышать и видеть друг друга, и все-таки, несмотря на свою разобщенность, продолжают быть вместе. Я возвращался по тропинкам, откуда видно было море и где, бывало, прежде чем оно открывалось мне между ветвей, я спешил закрыть глаза, дабы хорошенько представить себе, что я должен был увидеть все ту же стонущую прародительницу земли, пребывавшую, как в те времена, когда не было еще живых существ, в безумном и незапамятном волнении. Теперь тропинки были для меня лишь способом добраться до Альбертины, поскольку я видел их единообразие, знал, до какого места они идут прямо, где свернут, вспоминал, что проходил по ним, думая о мадмуазель де Стермарьа, и что такое же нетерпеливое желание очутиться возле Альбертины бывало у меня и в Париже, когда я шел вниз по улицам, где проезжала г-жа де Германт; они являли в моих глазах сугубую однородность, моральное значение какой-то линии, по которой развивался мой характер. Это было естественным и не могло быть безразличным; они напоминали мне, что моей судьбой было стремиться в погоню за призраками, за существами, добрая доля которых существовала лишь в моем воображении; в самом деле, бывают люди, и это с юных лет было моим уделом, у которых все, что имеет твердую ценность, осязательную для всех остальных, — богатство, успех, высокое положение, — не принимается в расчет: им нужны призраки. Они жертвуют для них всем остальным, приводят в действие все, заставляя все служить их стремлению к встрече с этим призраком. Но последний вскоре исчезает; тогда они начинают гоняться за другими, чтобы снова вернуться к первому. Не раз возвращался я к Альбертине, к той девушке, которую в первый год я встретил у моря. Другие женщины, правда, вклинились между мной и той Альбертиной, которую я полюбил впервые, и той, с которой я не мог расстаться теперь; другие женщины, и в частности герцогиня Германтская. Однако, скажут мне, зачем было создавать столько беспокойств в отношении Жильберты, так мучиться из-за г-жи де Германт, — ведь я становился их другом с единственной лишь целью думать не о них, а только об Альбертине. Сван, перед своей смертью, мог бы ответить на это, будучи любителем призраков. Тропинки в Бальбеке были полны этими преследуемыми, забытыми призраками, иногда обретенными вновь на единственную встречу, чтобы коснуться призрачной жизни, тотчас улетучивающейся. Думая, что их деревья, груши, яблони, тамариски переживут меня, я воображал, что слышу их совет наконец-то приниматься за дело, пока не пробил еще час вечного покоя.

Я выходил из экипажа в Кеттольме, сбегал вниз по крутой ложбине, переходил по доске через ручей и находил Альбертину, которая писала, сидя против церкви, колючей и красной, цветущей как розовый куст, состоявшей из одних колоколенок. Только тимпан оставался гладким; к нарядной поверхности камня прикасались ангелы, продолжая, перед нашей четой двадцатого века, совершать со свечами в руках обряды XIII века. Вот их-то и старалась изобразить Альбертина на своем подготовленном холсте, и, подражая Эльстиру, она писала крупными мазками, пытаясь передать благородный ритм, отличавший, как сказал ей великий учитель, этих ангелов от всех тех, которых он знал. Затем она складывала свои вещи. Поддерживая друг друга, мы поднимались по ложбине, оставляя маленькую церковку в том же покое, будто она и не видела нас, продолжая прислушиваться к немолчному шуму ручья. Вскоре автомобиль мчался обратно, выбирая для нашего возвращения иную дорогу, чем та, по которой мы приехали сюда. Мы проезжали мимо Маркувиля Горделивого. На его церкви, наполовину новой, наполовину реставрированной, играл зеленовато-серый отблеск заходящего солнца, прекрасный как вековой налет. Покрытые им большие барельефы сквозили из-под текучего слоя, полужидкого, полувоздушного; Св. Дева, св. Елизавета и св. Иоахим еще плавали в неосязаемых волнах, почти на поверхности над водой или над солнечной пеленой. Всплывая в горячей пыли, многочисленные современные статуи возвышались на колоннах, доходя до половины золотистой пелены заката. Огромный кипарис перед церковью стоял словно за священной оградой. Мы на минуту вылезали, чтобы осмотреть его, и делали несколько шагов вокруг. Так же непосредственно, как свое существо, Альбертина ощущала свой ток из итальянской соломки и шелковый шарф (что являлось для нее источником не менее приятных ощущений), но извлекала из этого, обходя вокруг церкви, несколько иной импульс, выражавшийся у нее в бессознательном довольстве, в чем я находил известную прелесть; этот шарф и ток составляли совсем недавнюю случайную частицу моей подруги, но уже стали дорогими для меня, и я провожал их глазами в их скольжении вокруг кипариса, в вечернем воздухе. Сама она не могла видеть этого, но предполагала, что эти нарядные вещи шли ей, ибо улыбалась мне, стараясь держать свою голову в соответствии с прической, дополнявшей ее убор. «Не нравится мне эта реставрация», — сказала мне Альбертина, показывая на церковь и припоминая, что говорил ей Эльстир по поводу исключительной, неподражаемой красоты старинных плит. Альбертина моментально узнавала реставрацию. Оставалось только удивляться ее верному вкусу в архитектуре, по сравнению с плачевным вкусом в области музыки. Эта церковь нравилась мне не более, чем Эльстиру; без всякого удовольствия увидел я перед своими глазами ее залитый солнцем фасад и вылез осматривать ее, желая лишь угодить Альбертине. И все же я считаю, что великий импрессионист находился в противоречии с самим собой; к чему этот фетишизм, связанный с объективной архитектурной ценностью, разве нельзя учесть преображения церкви в лучах заката. «Нет, определенно, — сказала мне Альбертина, — она не нравится мне; мне только нравится ее имя — горделивая. Но вот о чем надо будет справиться у Бришо — почему Сен-Марс называют Одетым (le Vetu). Следующий раз мы поедем туда, хорошо?» — говорила она мне, поглядывая на меня черными глазами из-под надвинутого тока, как, бывало, из-под шапочки поло. Вуаль ее развевалась. Я снова садился с нею в автомобиль, счастливый от сознания, что завтра мы вместе отправимся в Сен-Марс, который в эту знойную пору, когда мечталось только о купанье, был похож двумя старинными колокольнями розово-желтого цвета, с ромбообразными черепицами, чуть загнутыми и словно трепещущими, на древних продолговатых рыб с замшелой и кирпично-рыжей чешуей, недвижно высившихся в прозрачной

Скачать:TXTPDF

г-н де Шарлюс давал ему подобные советы, Морель ощущал гораздо больше страха, чем когда метрдотель уносил обратно отвергнутые розы и cup, с беспокойством спрашивая себя, какое это впечатление могло произвести