говорил — я не знал тогда, и если бы я это узнал, оно помогло бы мне избежать многих огорчений, — что он очень подружился (хотя они и не подавали вида при других) с Морелем. Начиная с того дня, как его вызвали, не зная еще, что у него оставалась возможность не уезжать, мы были вынуждены довольствоваться для наших прогулок экипажем, а стараясь иногда развлечь Альбертину, которая любила верховую езду, я брал верховых лошадей. Экипажи были плохие. «Что за рыдван», — говорила Альбертина. Зато мне часто хотелось остаться в нем одному. Еще не желая ставить себе срока, я жаждал окончания этого времяпровождения, заставлявшего меня отказываться не столько от занятий, сколько от развлечений. Всегда бывало, что едва лишь уничтожались привычки, сдерживавшие меня, как обычно мое прежнее я, охваченное желанием приволья, на мгновение заступало мое настоящее я. Я и ощутил именно это желание вырваться на волю, когда как-то, оставив Альбертину у ее тетки, поехал верхом к Вердюренам, выбрав для этого дикую лесную тропинку, красоту которой они столько расхваливали мне. Следуя по извилинам берега, она то поднималась вверх, то, стиснутая густыми рощицами, спускалась в дикие ущелья. Обнаженные скалы, окружавшие меня, море, видимое сквозь их расщелины, всплывали на мгновение перед моими глазами, как осколки иного мира: я узнавал гористый и морской пейзаж, составлявший фон на двух замечательных акварелях Эльстира: «Встреча поэта с музой» и «Встреча юноши с кентавром», виденных мною у герцогини Германтской. Это воспоминание до такой степени выносило те места, где я находился, за предел настоящего мира, что я ничуть не удивился бы, если бы вдруг подобно доисторическому юноше, изображенному Эльстиром, столкнулся в своей прогулке с каким-нибудь мифологическим существом. Вдруг моя лошадь поднялась на дыбы; она услышала странный шум, я с трудом укротил ее и чуть не был сброшен на землю, затем поднял глаза, налившиеся слезами, к тому месту, откуда исходил этот шум, и увидел в пятидесяти метрах над собой, в лучах солнца, два огромных блестящих стальных крыла, уносящих какое-то существо, лицо которого едва можно было различить и которое показалось мне человеческим. Я был так же потрясен, как грек, впервые увидевший полубога. Я тоже плакал, я готов уже был разразиться слезами, как только я определил, что шум слышался над моей головой, — аэропланы были еще редкостью в этот период, — при мысли, что я впервые увидел аэроплан. И вот, как при чтении газеты ожидаешь начала волнующей статьи, я ожидал только появления аэроплана, чтобы расплакаться. Мне показалось, что авиатор сбился с пути; я чувствовал, как открывались перед ним — передо мной, если бы я не был скован привычкой, — все пути пространства и жизни; он чуть пролетел вперед, реял несколько мгновений над морем, затем, внезапно решившись, поддаваясь какому-то притяжению, обратному силе земного тяготения, словно возвращаясь на свою родину, легким взмахом своих золотых крыльев взметнулся прямо в небо.

Но возвратимся снова к механику, который потребовал у Мореля, чтобы Вердюрены сменили не только свой брэк на автомобиль (что, если вспомнить щедрость Вердюренов в отношении своих «верных», оказалось сравнительно нетрудно), но, что было гораздо более сложным, своего главного кучера, сентиментального молодого человека, повергнутого им в мрачное состояние, на шофера. Это было выполнено в течение нескольких дней следующим образом. Морель начал с того, что постепенно таскал у кучера все необходимое ему для упряжи. Один день он не доискивался удил, на другой — уздечки. Вдруг исчезла подушка с козел, потом кнут, фартук, плетка, губка, замша. Но он обходился кое-как с помощью соседей; только он подавал с опозданием, что вооружало против него г-на Вердюрена, а его погружало в грусть и тоску. Шофер, торопившийся поступить на место, объявил Морелю, что он возвращается в Париж. Надо было действовать не мешкая. Морель убедил слуг г-на Вердюрена в том, что молодой кучер заявил, что он их всех загонит в ловушку, и хвастался тем, что он одолеет их, всех шестерых, и при этом он внушил им, что они не должны были спускать этого. Что касается его, то он не должен был вмешиваться в это, но хотел предупредить их, чтобы они начали действовать первые. Было условлено, что в то время, как г-н и г-жа Вердюрен со своими гостями уйдут на прогулку, они набросятся в конюшне на молодого человека. Я сообщу здесь, хотя это и не явилось причиной того, что случилось, а лишь потому, что эти люди интересовали меня впоследствии, что в этот день у Вердюренов гостил на даче один знакомый, с которым они хотели совершить пешую прогулку перед его отъездом, назначенным в тот же вечер.

Меня очень удивило при наших сборах на прогулку, что в этот день Морель, участвовавший с нами в этой пешей прогулке, где ему предстояло играть на скрипке в лесу, сказал мне: «Послушайте, у меня болит рука, я не хочу говорить об этом госпоже Вердюрен, но попросите ее взять с собой кого-нибудь из лакеев, например, Гаслера, он понесет мою скрипку». — «Думаю, что можно было выбрать удачнее, — ответил я. — Он понадобится за обедом». Гневное выражение мелькнуло на лице Мореля. «Да нет, я не могу доверить мою скрипку кому попало». Впоследствии я понял причину этого предпочтения. Гаслер был любимый брат молодого кучера и, оставшись дома, мог бы прийти к нему на помощь. Во время прогулки Морель сказал достаточно тихо, чтобы Гаслер-старший не мог расслышать: «Вот славный малый. Да и брат его тоже. Если бы у него не было этой пагубной привычки к пьянству». — «Как, к пьянству?» — проговорила г-жа Вердюрен, бледнея при мысли, что у нее был пьяница-кучер. — «Просто вы не замечаете этого. Я всегда называю чудом, что у него еще не случилось несчастья, когда он возил вас». — «Но ведь он возит также и других?» — «И вы можете увидеть, сколько раз он опрокидывал, у него теперь все лицо в кровоподтеках. Я не знаю, как он не разбился насмерть, он поломал все оглобли». — «Сегодня я не видела его, — сказала г-жа Вердюрен, дрожа от одной мысли о том, что могло случиться с ней, — вы приводите меня в отчаяние». Она тотчас вознамерилась сократить прогулку, чтобы вернуться домой. Морель выбрал мелодию Баха с бесконечными вариациями, чтобы затянуть ее подольше. Тотчас по возвращении она направилась к сараю, увидела новые оглобли и Гаслера в крови. Она собиралась сказать ему, не делая никакого выговора, что ей больше не нужно кучера, и расплатиться с ним, но он сам, не желая обвинять своих товарищей, враждебности которых он приписывал задним числом ежедневные покражи седел и прочего, и увидев, что его терпение вело лишь к тому, что они уложили бы его на месте, попросил у нее расчета, что оказалось на руку всем. Шофер поступил к ним на следующий день, и впоследствии г-жа Вердюрен (которой пришлось нанять другого) была так довольна им, что горячо рекомендовала его мне как человека неограниченного доверия. Я же, не зная ничего, нанял его посуточно в Париже; однако я слишком забегаю вперед, все это найдет свое место в истории Альбертины. В настоящий момент мы находимся в Ла-Распельер, где обедаем в первый раз — я с моей приятельницей, а г-н де Шарлюс с Морелем, мнимым сыном «управляющего», который зарабатывал твердых тридцать тысяч франков, имел собственный экипаж и значительное число дворецких, подчиненных, садовников, управляющих и фермеров в своем распоряжении. Но раз я так забежал вперед, я не хочу, чтобы у читателя осталось впечатление об исключительно скверном характере Мореля. Скорее он был полон противоречий, порой оказываясь по-настоящему мил.

Естественно, я был очень удивлен, услышав, что кучера выгнали, и еще более — узнав в его заместителе шофера, возившею меня с Альбертиной. Но он начал плести мне какую-то запутанную историю — как его вызывали якобы в Париж, откуда выписали для Вердюренов, и у меня ни на секунду не возникло сомнений. Увольнение кучера было причиной того, что Морель заговорил со мной, выражая мне свое огорчение по поводу ухода этого славного малого.

Впрочем, даже за исключением тех минут, когда он заставал меня одного и буквально набрасывался на меня с изъявлением своей радости, Морель, заметив, что все ухаживают за мной в Ла-Распельер, и чувствуя, что он сознательно лишает себя близости человека, не представляющего для него никакой опасности, раз он перед тем отрезал мне все пути к отступлению и отнял у меня всякую возможность держаться с ним покровительственно, хотя я ничуть и не намеревался это делать, вдруг перестал сторониться меня. Я приписывал этот поворот влиянию г-на де Шарлюса, которое в действительности в некоторых отношениях делало его менее ограниченным, более тонким, но зато в других случаях, когда он усваивал в буквальном смысле красноречивые, обманчивые и ко всему этому скоропреходящие принципы своего наставника, он глупел еще более. Я только и мог предположить, что это внушил ему г-н де Шарлюс. Как мог бы я догадаться о том, что мне передали только впоследствии (в чем я никогда не был вполне уверен, ведь утверждения Андре в отношении всего, что касалось Альбертины, особенно позднее, всегда казались мне сомнительными, потому что, как мы уже видели, она не была искренно расположена к моей приятельнице и ревновала) и что во всяком случае, если это и было правдой, они оба изумительно скрывали от меня: о близком знакомстве Альбертины с Морелем. Перемена в отношении Мореля ко мне, происшедшая с момента увольнения кучера, позволила мне переменить свое мнение на его счет. У меня оставалось еще отвратительное впечатление от его характера, от той угодливости, которую сперва проявил ко мне этот молодой человек, когда он нуждался во мне, и от того пренебрежения, которое последовало затем по оказании ему услуги, доходя до такой степени, что он переставал замечать меня. К этому надо прибавить очевидное корыстолюбие в его отношениях с г-ном де Шарлюсом и те беспорядочные животные инстинкты, неудовлетворение которых (когда это случалось) так же, как и те осложнения, что они влекли за собой, повергало его в мрачное настроение; но все же этот характер не был столь безнадежно мерзким и полным одних противоречий. Он напоминал собою старинный, средневековый фолиант, полный ошибок, нелепых верований, непристойностей, он был необычайно разнороден. Сперва я подумал, что искусство, в котором действительно он достиг совершенства, снабдило его какими-то высшими качествами,