Скачать:TXTPDF
Содом и Гоморра
наконец, сам г-н де Шарлюс точно так же говорил мне: «Он очень любит вас», как Робер: «Она так любит тебя». И как племянник от лица своей любовницы, так его дядюшка от лица Мореля часто приглашал меня обедать с ними. И между ними бывало не меньше скандалов, чем между Робером и Рахилью. Разумеется, когда Чарли (Морель) уезжал, г-н де Шарлюс не иссякал в похвалах на его счет, повторяя всегда, — и считая это особенно лестным для себя, — что скрипач очень хорошо относится к нему. Однако было вполне очевидным, что часто Чарли даже в присутствии «верных» бывал сильно раздражен, а не казался счастливым и покорным, как того желал барон. Впоследствии это раздражение доходило, из-за слабохарактерности г-на де Шарлюса, побуждавшей его прощать Морелю неприличные выходки, до степени, когда скрипач уже не старался скрывать свое настроение или даже напускал его на себя. Я видел не раз, что когда г-н де Шарлюс входил в вагон, где Чарли сидел с военными из числа его друзей, музыкант встречал его, пожимая плечами и подмигивая своим приятелям. Либо он притворялся спящим, как проделывает тот, кому это появление угрожает отчаянной скукой. Либо он принимался кашлять, а остальные смеялись, передразнивая слащавую манеру говорить, свойственную похожим на г-на де Шарлюса мужчинам; отводили в угол Чарли, кончавшего тем, что он возвращался как бы поневоле к г-ну де Шарлюсу, сердце которого пронзали эти насмешки. Непостижимо было, как он переносил их; и эти всякий раз различные мучения заново выдвигали проблему счастья перед г-ном де Шарлюсом, вынуждая его не только проявлять большую требовательность, но и желать совсем иного, основываясь на предыдущей комбинации, отягченной для него ужасным воспоминанием. Но как бы ни стали тяжелы потом эти сцены, следует признать, что вначале простонародный французский дух заставлял Мореля облекаться в форму очаровательной простоты, наружной искренности, даже независимой гордости, будто внушенной бескорыстием. Это была фальшь, однако эта манера была тем более благоприятна для Мореля, что в то время, как тот, кто любит, вынужден непрерывно возобновлять свои попытки, повышать себе цену, — тому, кто не любит, легко придерживаться одной прямой, никуда не отклоняющейся, изящной линии. Она отражалась, как естественный дар расы, на открытом лице этого Мореля с такой замкнутой душой, на этом лице, облагороженном новогреческим изяществом, украшающим соборы в Шампани. Зачастую, невзирая на свою напускную гордость, застигнутый врасплох г-ном де Шарлюсом, он испытывал неловкость перед маленьким кланом, опускал глаза, краснел, к восторгу барона, вкладывавшего в это настоящую романтику. А это было попросту выражением раздражения и стыда. Первое иногда проявлялось; ибо как бы спокойно и строго ни была выдержана обычная манера Мореля, он часто сбивался с нее. Порой какая-нибудь фраза, сказанная бароном, заставляла Мореля разразиться дерзкой репликой, в резком тоне, шокирующем всех окружающих. Г-н де Шарлюс с грустным видом поникал головой, ничего не отвечал, и подобно тому, как отец, боготворящий своих детей, полагает, что никто не замечает их холодности и черствости, он продолжал восхвалять скрипача. Г-н де Шарлюс не всегда оказывался таким кротким, но его возмущения в общем не достигали своей цели, потому что, находясь в постоянном общении со светскими людьми, в расчете на определенную реакцию, что он мог вызвать у них, он опирался прежде всего на трусость, если не врожденную, то приобретенную воспитанием. Взамен этого он встречал у Мореля плебейские попытки какого-то мгновенного безразличия.

К своему несчастью, г-н де Шарлюс не понимал, что для Мореля все стушевывалось перед вопросами, где была замешана консерватория (и его хорошая репутация в консерватории), но это обстоятельство, немаловажное впоследствии, еще не возникло к данному моменту. Так, например, представители буржуазного класса легко меняют свою фамилию из тщеславия, а знатные дворяне — из-за привилегий. Для молодого скрипача, в противоположность им, фамилия Мореля была неразрывно связана с дипломом первой степени по скрипке, следовательно он не должен был менять ее. Г-ну де Шарлюсу хотелось, чтобы Морель был всем обязан ему, даже своей фамилией. Узнав, что Мореля звали Шарль, что походило на Шарлюс, и что имение, где они встречались, называлось Шарм, он попытался убедить Мореля, что красивая фамилия, удобная для произношения, была уже половиной артистической славы, и потому виртуозу необходимо было без дальнейших колебаний принять фамилию Шармель, скрытый намек на место их свиданий. Морель пожал плечами. В качестве последнего аргумента г-ну де Шарлюсу пришла на ум несчастливая идея добавить, что у него был камердинер с такой же фамилией. Он вызвал только яростное возмущение молодого человека. «Было время, когда мои предки почитали за честь носить звание камердинера, метрдотеля при короле». — «Было и другое время, — гордо ответил Морель, — когда мои предки отрубали головы вашим». Г-н де Шарлюс был бы крайне поражен, невзначай предположив, что если бы он, даже за неимением «Шарме-ля», согласился на усыновление Мореля и обеспечение его одним из титулов рода Германтов, бывших в его распоряжении, хотя, как окажется в дальнейшем, обстоятельства не дали ему возможности предложить его скрипачу, последний отказался бы из-за одной мысли об артистической славе, связанной с его фамилией Мореля, и из-за тех толков, что пошли бы тогда в «классе». Настолько тот ставил улицу Бержер выше Сен-Жерменского предместья. В данный момент г-ну де Шарлюсу оставалось искать удовлетворения, заказывая для Мореля символические перстни с инкрустациями, гласящими древнюю надпись: «Plus ultra carol’s!» Само собой разумеется, что г-н де Шарлюс должен был придерживаться иной тактики перед противником этого рода, неизвестного для него. Но кто бы оказался способен на это! Впрочем, если у г-на де Шарлюса были промахи, они бывали и у Мореля. Еще более, чем самое обстоятельство, приведшее их к разрыву, его, по крайней мере временно (хотя это временное сделалось потом окончательным), в глазах г-на Шарлюса губило малодушие, заставлявшее его теряться перед резкостями и отвечать дерзостью на ласку. Наряду с этим врожденным малодушием, он отличался неврастеничностью, соединенной с невоспитанностью, которая, вспыхивая при каждом случае, когда он был виноват или становился в тягость, была причиной того, что, когда от него требовался максимум любезности, кротости, веселого настроения, чтобы обезоружить барона, он впадал в мрачность, делался сварливым, пытался завести спор, в котором его вряд ли стали бы поддерживать, упорствовал на своей враждебной точке зрения с ничтожными доводами и с резкой грубостью, еще более усугублявшими это ничтожество. Ибо, весьма быстро истощив свои аргументы, он продолжал выдумывать их, развертывая в них во всю ширину свое невежество и свою глупость. Они едва сквозили, когда он бывал любезен и старался только угождать. Наоборот, они заслоняли все остальное при его приступах мрачности, когда они из безобидных превращались в отвратительные. Тогда г-н де Шарлюс чувствовал себя совершенно убитым, сохраняя еще некоторую надежду лишь на лучшее будущее, между тем как Морель, забывая, что барон предоставлял ему возможность роскошной жизни, позволял себе ироническую улыбку, полную снисходительной жалости, и говорил: «Я никогда ничего не принимал от кого бы то ни было. Таким образом, нет человека, которому я должен хотя бы простое спасибо».

Но пока, будто все еще имея дело со светским человеком, г-н де Шарлюс стремился воздействовать своими гневными припадками, либо подлинными, либо притворными, хотя теперь они стали бесполезными. Правда, не всегда бывало так. И однажды (вскоре за этим первоначальным периодом), когда барон возвращался с Чарли и со мной с завтрака у Вердюренов, мечтая провести конец дня и весь вечер со скрипачом в Донсьере, последний, вылезая из вагона, ответил ему на прощание: «Нет, я занят», что причинило г-ну де Шарлюсу столь глубокое разочарование, хотя он и старался не подать вида, что я увидел, как слезы смочили его накрашенные ресницы, в то время как он застыл в остолбенении перед вагоном. Эта скорбь была так сильна, что хотя мы рассчитывали, и она и я, закончить наш день в Донсьере, я сказал Альбертине на ухо, что мне хотелось бы не оставлять в одиночестве г-на де Шарлюса, который, как мне показалось, был чем-то огорчен. Милая девушка согласилась ото всего сердца. Тогда я спросил г-на де Шарлюса, не позволит ли он мне проводить его немного. Он тоже согласился, но не пожелал затруднять мою кузину. Мне показалось приятным (должно быть, напоследок, ибо я принял решение расстаться с нею), что я мог нежно приказать ей, как будто она была моей женой: «Ступай домой, я зайду к тебе вечером», — и услышать, что она, как супруга, разрешает мне поступить согласно моему желанию, одобряя мое намерение предоставить себя в распоряжение г-на де Шарлюса, если он, которого она очень любила, нуждался во мне. Мы направились с бароном, он впереди, раскачивая свое грузное туловище, с опущенными по-иезуитски глазами, а я следом за ним, к кафе, где нам подали пиво. Я чувствовал, что глаза г-на де Шарлюса с беспокойством прикованы к какому-то замыслу. Вдруг он попросил бумаги и чернил и принялся писать с удивительной быстротой. Пока он исписывал страницу за страницей, его глаза искрились в гневном раздумье. Когда он исписал восемь страниц, он сказал мне: «Могу я просить вас об одной огромной услуге? Простите, что я запечатываю записку. Но так надо. Вы наймете экипаж или, если возможно, автомобиль, чтобы поторопиться. Наверно, вы еще застанете Мореля в его комнате, где он переодевается. Бедный малый, он храбрился еще, расставаясь с нами, но будьте уверены, что ему еще тяжелее, чем мне. Вы передадите ему эту записку, и если он спросит вас, где вы меня видели, вы скажете ему, что останавливались в Донсьере (что было на самом деле), чтобы повидаться с Робером (чего по-видимому не было), но что вы встретили меня с каким-то неизвестным, что у меня был сильно разгневанный вид, что до вас донеслись слова относительно отправки секундантов (я и в самом деле дерусь завтра). Главное, не говорите ему, что я вызываю его, не старайтесь привезти его, но если он захочет приехать с вами, не мешайте ему. Поезжайте, дитя мое, это для его блага, вы можете предотвратить большую драму. Пока вы ездите, я напишу моим секундантам. Я помешал вашей прогулке с вашей кузиной. Я надеюсь, что она не рассердится на меня, и уверен даже в этом. У нее благородное сердце, и я знаю, что она из тех, которые не спасуют перед великими событиями. Вы должны поблагодарить ее от меня. Я обязан ей лично, и мне приятно это».

Скачать:TXTPDF

наконец, сам г-н де Шарлюс точно так же говорил мне: «Он очень любит вас», как Робер: «Она так любит тебя». И как племянник от лица своей любовницы, так его дядюшка