Если г-н де Шарлюс, набрасывая на листках это письмо, показался мне во власти вдохновения, заставившего летать его перо, то едва лишь Морель сломал печать: «Atavis et armis», украшенную леопардом с двумя алыми розами по бокам, как он принялся читать его с тем же лихорадочным жаром, с которым писал его г-н де Шарлюс, и его взгляды носились не менее быстро, чем перо барона, по этим страницам, исписанным вкривь и вкось. «О боже мой, — вскричал он, — только этого недоставало! Но где теперь найти его? Бог знает, где он теперь?» Я заметил вскользь, что если поторопиться, то, быть может, можно еще застать его в пивной, где он заказал себе пива, чтобы несколько прийти в себя. «Я не знаю, когда я вернусь, — сказал Морель своей прислуге, и он добавил in petto: — Все будет зависеть от того оборота, который примут обстоятельства». Через несколько минут мы подъехали к кафе. Я обратил внимание на лицо г-на де Шарлюса, когда он заметил меня. Увидя, что я приехал обратно не один, он почувствовал, как ему возвратили жизнь и дыхание, я понял это. Будучи в этот вечер в том настроении, когда он не мог обойтись без Мореля, он выдумал, будто ему донесли, что два полковых офицера злословили на его счет, упомянув о скрипаче, и намеревался послать к ним секундантов. Морель представил себе скандал, невозможность для себя дальнейшего пребывания в полку, и примчался. Он не совсем ошибся при этом. Ибо, стараясь сделать свою ложь более правдоподобной, г-н де Шарлюс уже успел написать двум своим друзьям (из которых один был Котар) с просьбой быть его секундантами. И если бы скрипач не приехал, наверно г-н де Шарлюс в своем безумии (чтобы претворить свою печаль в бешенство) послал бы их наугад к любому офицеру, стремясь к облегчению в этой дуэли. Между тем г-н де Шарлюс, вспомнив, что он принадлежал к более чистой расе, чем короли Франции, повторял себе, что не стоило себе портить столько крови из-за сына метрдотеля, хозяина которого он вряд ли удостоил бы своим посещением. И, с другой стороны, если ему и нравилось якшаться со всяким сбродом, то исконная привычка последнего не отвечать на письма, не приходить на свидание без предупреждения, не извиняться потом — доставляла ему, сколь часто это касалось любовных историй, столько волнений, а в остальное время вызывала столько неприятностей, стеснений и ярости, что иногда он был готов жалеть о множестве незначительных писем, о строгой щепетильности послов или принцев, которые, оставаясь, к несчастью, безразличными для него, все же приносили ему этим известное успокоение. Привыкнув к манерам Мореля и зная, какая ничтожная власть над ним была у него и как трудно было ему войти в жизнь, где пошлые приятельские отношения, узаконенные привычкой, отнимали слишком много времени и места, чтобы уделить еще хоть час знатному вельможе, отстраняемому, гордому и тщетно добивающемуся, г-н де Шарлюс был настолько уверен, что музыкант не приедет, так испугался, что навеки поссорился с ним, зайдя слишком далеко, что едва мог подавить в себе восклицание, увидев его. Но, чувствуя себя победителем, он решил продиктовать условия мира и извлечь самому преимущества, возможные для него при этом. «Зачем вы явились сюда? — сказал он ему. — А вы? — добавил он, посмотрев на меня. — Я наказывал вам не приводить его с собой ни в коем случае». — «Он и не хотел брать меня с собой, — сказал Морель, с наивным кокетством обращая на г-на де Шарлюса взоры, полные условной печали и старомодной тоски, считая себя, вероятно, неотразимым и как бы выражая желание обнять барона и разразиться рыданиями. — Я пришел сам, против его желания. Я здесь во имя нашей дружбы, на коленях умоляю вас не делать этого безумия». Г-н де Шарлюс был вне себя от радости. Эта реакция была слишком сильной для его нервов; тем не менее он не потерял самообладания. «Дружба, которую вы призываете так некстати, — ответил он сухим тоном, — должна была бы, наоборот, заставить вас оказать мне поддержку в тот момент, когда я не считаю себя вправе позволить дерзкие выходки какому-то глупцу. Впрочем, если бы я даже и хотел внять мольбам привязанности, когда-то более чуткой, насколько я помню, то я уже не властен в этом, мои письма к секундантам отправлены, и я не сомневаюсь в их согласии. Вы всегда вели себя со мной как дурачок, и вместо того, чтобы возгордиться с полным правом тем предпочтением, что я вам оказывал, вместо того, чтобы втолковать всей этой своре солдат и лакеев, среди которых вас вынуждает жить военный закон, каким поводом несравнимой гордости была для вас такая дружба, как моя, вы стараетесь оправдаться передо мной, ставя себе в какую-то нелепую заслугу то, что вы недостаточно признательны ко мне. Я знаю, что в этом, — добавил он, не желая показать, как оскорбляли его некоторые сцены, — вы виноваты только тем, что подпали под влияние окружающих, завидующих вам. Но как вы можете, в вашем возрасте, быть таким ребенком (и при этом невоспитанным ребенком) и не догадаться сразу, что мой выбор, павший на вас, и все те преимущества, что вытекают из этого для вас, должны были вызвать сильную зависть, что все ваши приятели, стараясь поссорить вас со мной, орудовали, стремясь занять ваше место. Я не считал нужным оповещать вас о письмах, что я получал по этому поводу от людей, которым вы доверяли больше всего. Я так же презираю заискивания этих холопов, как и их мало действительные насмешки. Единственное лицо, о ком я заботился, были вы, потому что я очень любил вас, но и привязанность имеет свои границы, вы должны были знать это». Как ни жестоко было слово «холопы» для ушей Мореля, отец которого был лакеем, но именно потому, что отец его был лакеем, объяснение всех социальных неурядиц «завистью», объяснение чрезмерно упрощенное и нелепое, но еще действенное и продолжающее «клевать» в определенном классе общества так же безошибочно, как старые трюки среди театральной публики или угроза клерикальной опасности в Учредительном собрании, встречало в нем такое же полное доверие, как у Франсуазы или прислуги г-жи де Германт, для которой это и было единственной причиной всех человеческих несчастий. Он ни минуты не сомневался, что его товарищи пытались украсть у него место, и чувствовал себя вдвойне несчастным от предстоящей гибельной дуэли, впрочем вымышленной. «Ах! Какое несчастье! — вскричал Чарли. — Я не переживу этого. Но разве они не повидаются с вами прежде, чем отправиться к этому офицеру?» — «Не знаю, думаю, что это возможно. Одному из них я просил передать, что я останусь здесь на весь вечер, и должен дать ему необходимые инструкции». — «Я надеюсь, что один его приход заставит вас образумиться; позвольте мне
