Три письма. Марсель Пруст
Елена Баевская. В сторону литературного перевода
Марсель Пруст еще на школьной скамье знал, что хочет заниматься литературой, и только литературой, — к неудовольствию родителей, которые желали для своего болезненного сына более спокойной и надежной профессии. С 1892 года (Прусту двадцать один год) он уже вовсю печатается в периодических изданиях, занимается журналистикой, пишет светскую хронику, рецензии, стихи, рассказы, стихотворения в прозе, пастиши; в двадцать четыре начинает писать роман… Но роман брошен на середине, первый сборник, в который вошли юношеские стихи и проза, не разошелся, а все остальное выглядит как-то легковесно: молодому писателю никак не удается найти себя. Но вот он наконец ставит себе серьезную литературную задачу — художественный перевод.
Пруст увлекся книгами английского писателя, критика, искусствоведа Джона Рескина, чья слава гремела по всей Европе, однако к тому времени во Франции большая часть его сочинений оставалась непереведенной. Интуиция, видимо, уже тогда подсказывала Прусту, что ему понадобятся и эстетическая теория Рескина, и его «трудный» стиль; и в самом деле позже они послужат Прусту фундаментом и строительным материалом для романа. Беда была в том, что он не знал английского: учил только латынь, греческий и немецкий. Но при известном складе ума лучший способ разобраться в книгах на незнакомом языке — перевести их на родной, и Пруст взялся за этот труд. Сначала ему помогала мать: г-жа Пруст была прекрасно образованна и свободно читала по-английски. Затем нашлась еще одна помощница, Мэри Нордлингер, английская кузина его близкого друга, композитора Рейнальдо Ана. Эта девушка взялась готовить для него подстрочники. Нордлингер сообщает, что зимой 1896 года, когда она впервые встретилась с Прустом, тот уже прочел все, что мог найти из Рескина по-французски, и жаждал узнать больше. Настоящая работа над переводом началась в 1899 году. Сперва Пруст перевел и опубликовал «Амьенскую библию» (исследование, содержавшее историю собора в Амьене и интерпретацию библейских сюжетов, использованных в его отделке), затем «Сезам и Лилии» (самое популярное произведение Рескина, представляющее собой тексты двух лекций, прочитанных в Манчестере: «О сокровищах королей» — рассуждение о чтении и «О садах королев» — о женском образовании), снабдив обе книги подробнейшим комментарием и обширными вступительными статьями. В итоге он перевел только две эти книги, но работа над ними не сводилась к литературной обработке чужих подстрочников: стремясь к абсолютному пониманию и абсолютной точности интерпретации, Пруст полностью погрузился в английские оригиналы. Судя по всему, он досконально знал чуть ли не все, написанное Рескином, об этом, в частности, свидетельствуют сделанные им примечания к обоим текстам, изобилующие цитатами из других трудов переводимого автора, которые Пруст тоже дает в собственных переводах. Так, в комментариях к «Сезаму» Пруст ссылается на двадцать пять работ Рескина, а ведь большая часть этих текстов не была в то время переведена на французский.
Что значило быть литературным переводчиком во Франции 1899—1906-х годов? С одной стороны, переводчик имел доступ к самому важному источнику, из которого черпала в тот момент французская литература: к началу 1880-х годов именно переводы новых иностранных авторов — Джордж Элиот, Киплинга, Достоевского, Толстого, Ибсена, Ницше (не только философских его произведений, но и поэтической прозы), Д’Аннунцио — переломили инерцию устоявшегося натурализма (Золя, Гонкуров, Мопассана…) и проложили дорогу новой литературе, декадентской и символистской.
Вместе с тем переводчик оставался существом низшим — литературным чернорабочим. Признание в литературе получали только те, кто от переводов переходил к оригинальному творчеству, как минимум — к эссеистике и критике. Что и понятно: в те времена перевод был занятием куда менее ответственным, чем в наши дни; переводчики приспосабливались к господствующему вкусу и не ломали голову над тонкостями текста, если не могли разобраться в них с налету.
И все-таки по мере того, как возрастал престиж иностранной литературы и перевод постепенно становился профессиональным занятием, в нем наметились два потока — «академический» и «символистский». Если «академики» были архаистами, то «символисты» — новаторами: молодые, начинающие литераторы, как правило, и в переводе искали пути отхода от натурализма, стремились создать «другую» литературу, внимательно работали со словом, придирчиво отбирали тексты.
Во Франции в то время перевод редко выполнялся по инициативе переводчика. Все же иногда одаренным литераторам удавалось убедить издателя в необходимости представить определенного писателя читающей публике. Так произошло с Прустом: он сам выбрал Рескина и, не жалея сил, добивался смыслового и стилистического соответствия перевода подлиннику. В этом отношении он напоминает своего великого предшественника — Бодлера, который переводил стихи и прозу Эдгара По, переводил истово и пропагандировал его в критических статьях. Еще одним предшественником Пруста на этом пути был другой его любимый поэт, Малларме, который, как и Бодлер, переводил Эдгара По, а кроме того — прозу своего друга Уистлера, английского художника и эссеиста. К тому же Малларме и об Эдгаре По, и об Уистлере писал статьи и даже стихи. Вот и Пруст написал к обоим своим переводам огромный постраничный комментарий, предпослал им предисловия, в которых уже угадываются очертания романа «В поисках утраченного времени», и посвятил Рескину несколько статей.
На перевод и подготовку к печати двух небольших книг у него ушло семь лет — с 1899-го по 1906 год. Дело замедлялось прежде всего тем, что переводчик уже был в то время тяжело болен — как известно, с детства страдал астмой, — но главное, не зная толком английского, он ни в чем не полагался на помощников и во все вникал сам. Конечно, при таких темпах работы рассчитывать на существенный литературный заработок было невозможно, а ведь Пруст мечтал жить литературным трудом. Семья Пруста была богата, но материально он полностью зависел от родителей, которые не оставляли попыток привить взрослому сыну навыки бережливости (этой похвальной добродетели он так и не усвоил) и подчас весьма деспотически контролировали его расходы. Сегодня трудно вообразить строгость нравов, царивших в добропорядочной буржуазной семье: так, в 1902–1903 годах г-жа Пруст наказывает взрослого сына за неподобающее поведение тем, что велит прислуге не топить у него в комнатах (несмотря на его слабое здоровье) или запрещает ему принимать у себя друзей. В ноябре 1903 года скоропостижно умирает отец, Адриен Пруст, известный врач, профессор медицины; Пруст посвящает его памяти перевод «Амьенской библии», опубликованный в 1904 году. Посвящение это не просто дань памяти отца, оно напоминает попытку оправдаться перед родителями и доказать им, что неудачный сын способен на серьезное интеллектуальное свершение. В следующем году умерла и Жанна Пруст, мать Марселя, настаивавшая на том, чтобы сын не оставлял начатого дела. Но Пруст к этому времени уже разочаровался в нем, ему кажется — и не без оснований, — что перевод не дает ему писать свое, и, опубликовав весной 1906 года «Сезам и Лилии», он больше никогда и ничего переводить не будет. «В поисках утраченного времени», конечно, не автобиографический роман, но Пруст, передавший своему герою собственные черты, сделал его переводчиком Рескина. В уста героя он вложил любопытнейшее рассуждение о сущности литературного перевода:
…Мы воображаем, будто минувшее находится далеко от нас, и наверное, этим-то и объясняется, почему даже великие писатели находили гений и красоту в произведениях посредственных мистификаторов вроде Оссиана. Изумляясь, как это стародавних бардов могли осенять современные мысли, мы приходим в восхищение, если в тексте, который мы считаем древней гэльской песнью, обнаруживается то, что у нашего современника показалось бы просто удачной находкой. От талантливого переводчика требуется только ввести в древнего автора, чьи слова он более или менее точно воспроизводит, какие-то дополнения от себя, которые, будь они подписаны современным именем и опубликованы отдельно, показались бы не более чем симпатичными, — и тут же переводимого поэта осеняет трогательное величие, он словно играет на клавиатуре нескольких столетий. Сам переводчик только и может, что создать книгу, которая показалась бы всего лишь посредственной, будь она опубликована как его оригинальное произведение. А представленная в виде перевода, она кажется шедевром.[1]
Логика рассуждений героя романа безупречна: он знает суть вопроса. Его утверждения нелегко опровергнуть, и, пожалуй, многих они надолго лишат охоты баловаться переводами. А между тем подобные мысли могли прийти в голову только искушенному мастеру, который о переводе знает не понаслышке.
Образность прустовского романа основана подчас на знании переводческой техники. Какой переводчик-профессионал не гордится тем, что виртуозно владеет синтаксисом? Однако Пруст развенчивает и это ценное качество (причем опять не от своего имени, а от лица героя), когда описывает герцогиню Германтскую:
Мы уже достаточно описали остроумие герцогини, чтобы стало понятно, что, хотя оно и не имело ничего общего с тонким умом, это все же было настоящее остроумие, умевшее искусно, как переводчик, пользоваться разнообразными формами синтаксиса.[2]
Вряд ли писатель, не отдавший годы жизни переводу, придумал бы такое сравнение!
И все же Пруст, низвергнув литературный перевод с пьедестала, возносит его на новую, недосягаемую высоту. Когда писатель задается целью создать великую и правдивую книгу, его труд, по мысли героя, — это, в сущности, перевод:
…чтобы выразить эти впечатления, чтобы написать эту главную книгу, единственную настоящую книгу, великому писателю нужно не сочинить ее, в расхожем смысле слова, потому что ведь эта книга уже существует в каждом из нас, — но перевести. Долг и задача писателя — быть переводчиком.[3]
Мы предлагаем вниманию читателя три письма Марселя Пруста, из которых можно узнать и о его отношении к переводу, и о некоторых этапах и технических аспектах работы, и в какой-то мере — о его дружеских связях и художественных интересах, и, конечно, о всей той смеси дружелюбия и ранимости, гордости и неуверенности в себе, которая была ему присуща. Кроме того, читатель может видеть, как от переводов из Рескина Пруст переходит к «переводам из самого себя», за которые он возьмется с новой энергией в 1908 году, когда начнет писать «В поисках утраченного времени». В нашу задачу входило поместить эти три письма в контекст среды и эпохи, поэтому каждый текст сопровождается небольшим комментарием.[4]
1. Константену де Бранковану [Вторая половина января 1903]
Милый друг,
вы знаете, как я вас люблю, и сейчас, когда вы были так добры ко мне и к моим Рескинам, мне бы тем более не хотелось, чтобы вы думали, будто я вас упрекаю; но у меня просто не укладывается в голове, как вы могли, зная, что вот уже четыре года я работаю над переводом «Амьенской библии», что этот перевод вот-вот будет опубликован, что он стоил мне немалого труда и что я придаю ему огромную важность, — не укладывается в голове, как вы могли, зная все это,
