Между тем принцесса Пармская, садясь за стол, вспомнила, что ей хотелось пригласить в Оперу принцессу д’Эдикур, и тут она, с целью выяснить, не будет ли это неприятно герцогине Германтской, решила позондировать почву.
В этот момент вошел граф де Груши – поезд, которым of. ехал, из-за крушения другого поезда на час опоздал. Граф долго извинялся. Если бы его жена была урожденная Курвуазье, она сгорела бы со стыда. Но графиня де Груши была Германт «кость от кости». Когда ее муж извинялся за опоздание, она заметила:
– Опаздывать из-за пустяков – в традициях вашей семьи, – это мне хорошо известно.
– Садитесь, Груши, есть из-за чего расстраиваться! – сказал герцог.
– Хоть я и иду в ногу с временем, все-таки я не могу не признать, что в битве под Ватерлоо есть и своя хорошая сторона: мало того, что благодаря этой битве произошла реставрация Бурбонов, – она привела их к власти таким путем, который сделал их непопулярными. Но вы, оказывается, настоящий Нимрод![403]
– Да, правда, я привез отменную дичь. С позволения герцогини, завтра я пришлю ей десяток фазанов.
В глазах герцогини Германтской мелькнула какая-то мысль. Она обратилась к графу де Груши с настойчивой просьбой не присылать ей фазанов. Она подозвала лакея-жениха, с которым я поговорил, выйдя из залы, где висели картины Эльстира.
– Пулен! – сказала она. – Сходите завтра за фазанами к его сиятельству Груши! Вы разрешите мне поделиться? Нам с Базеном десять фазанов не съесть.
– Можно и послезавтра, – ответил граф де Груши.
– Нет, лучше завтра, – возразила герцогиня.
Пулен побледнел: значит, свидание с невестой не состоится! Зато герцогиня была удовлетворена: ей хотелось, чтобы все видели, какая она добрая.
– Завтра у вас свободный день, – сказала она Пулену, – но вы поменяйтесь с Жоржем: я отпущу его завтра, а послезавтра он заменит вас.
Но послезавтра занята невеста Пулена! Пулену все равно, отпустят его в этот день или нет. Когда Пулен вышел, все стали хвалить герцогиню за хорошее отношение к слугам.
– Просто я поступаю с ними так, как я бы хотела, чтобы поступали со мной.
– Вот именно! Как же им не дорожить таким чудным местом?
– Ну не такое уж оно чудное! Но я думаю, что они меня любят. Как раз Пулен меня слегка раздражает: он влюблен и по этому случаю напускает на себя меланхолию.
Тут вернулся Пулен.
– А ведь и в самом деле, – заметил граф де Груши, – что-то он нос повесил. С ними надо быть добрым, но только не чересчур.
– Я хозяйка не строгая: он сходит к вам за фазанами, а потом весь день просидит сложа руки и съест то, что придется на его долю.
– Многие с радостью пошли бы на его место, – сказал граф де Груши: как известно, зависть слепа.
– Ориана! – сказала принцесса Пармская. – На днях у меня была ваша родственница д’Эдикур; сразу видно, что она необыкновенно умна; она – из рода Германтов, этим все сказано, но, кажется, у нее злой язык…
Герцог посмотрел на жену долгим взглядом, в котором читалось притворное изумление. Герцогиня Германтская засмеялась. Наконец принцесса перехватила взгляд герцога.
– А… разве вы… со мной не согласны?.. – с тревогой в голосе спросила она.
– Вы, принцесса, из любезности уделяете слишком много внимания выражению лица Базена. Перестаньте, Базен, у вас такой вид, как будто вы плохо думаете о наших родственниках.
– По его мнению, она очень злая? – живо спросила принцесса.
– Да нет же! – возразила герцогиня. – Не знаю, кто мог сказать вашему высочеству, что у нее злой язык. Напротив, это добрейшее существо, она никогда ни о ком дурного слова не сказала и никому не сделала зла.
– Ах, вот оно что! – облегченно воскликнула принцесса Пармская. – Я тоже никогда за ней этого не замечала. Но ведь людям большого ума трудно бывает удержаться от острого словца…
– Ну, положим, ума у нее еще меньше, чем злости.
– Меньше ума? – с изумлением переспросила принцесса.
– Ах, Ориана! – жалобным тоном заговорил герцог, бросая то туда, то сюда озорной взгляд. – Вы же слышали: принцесса сказала, что это женщина необыкновенная.
– А разве нет?
– Во всяком случае, это женщина необыкновенной толщины.
– Не слушайте его, принцесса, он говорит не то, что думает; она глупа, как все равно пробка, – громким и хриплым голосом проговорила герцогиня; она умела дать почувствовать старую Францию еще лучше, чем герцог, если он к этому не стремился; ей часто хотелось, чтобы от нее веяло этим духом, но, в отличие от стилизованной манеры герцога, словно щеголявшего в кружевном жабо, она избирала, в сущности, гораздо более тонкий прием: она употребляла почти крестьянские обороты речи, от которых исходил чудесный терпкий запах земли. – Но она изумительный человек. Да и потом, я даже не знаю, можно ли эдакую непроходимую глупость назвать глупостью. Я таких, как она, пожалуй что и не встречала; это случай клинический, в этом есть что-то ненормальное, она – «блаженненькая», слабоумная, «дурочка», – таких нам показывают в мелодрамах, вспомните также «Арлезианку[404]». Я всегда задаю себе вопрос, когда она бывает у меня: а ну как у нее сейчас проявится ум? И это всегда меня немножко пугает.
Принцессу восхищали обороты речи, которыми пользовалась герцогиня, но она все еще не могла опомниться от ее вердикта.
– И она, и принцесса д’Эпине пересказывали мне вашу остроту насчет Язвиния Гордого. Чудно! – заметила принцесса.
Герцог Германтский разъяснил мне, в чем соль этой остроты. Меня подмывало сказать ему, что я обещал его родственнику, уверявшему, будто он со мной не знаком, прийти к нему сегодня в одиннадцать часов вечера. Но я не спросил Робера, можно ли кому-нибудь говорить о нашем свидании, а так как то, что мы с ним об этом почти твердо условились, противоречило его словам, сказанным герцогине, я решил, что деликатнее будет умолчать.
– Язвиний Гордый – это недурно, – заметил герцог, – но принцесса д’Эдикур, наверное, не привела вам более острого словца, которое Ориана сказала ей в ответ на приглашение к завтраку.
– Нет, нет! А что это за словцо?
– Перестаньте, Базен! Ведь я же сказала глупость, и принцесса будет думать обо мне еще хуже, чем о моей пустоголовой родственнице. Да, кстати: почему, собственно, я называю ее своей родственницей? Это родственница Базена. Впрочем, она и со мной в отдаленном родстве.
– Да ну что вы! – воскликнула принцесса Пармская, придя в ужас от одной мысли, что герцогиня Германтская может показаться ей дурой, против этого восставало все ее существо, ибо ничто не властно было низвергнуть герцогиню с той высоты восторга, на которой она стояла в глазах принцессы.
– Мы уже лишили ее умственных способностей, между тем мое словцо посягает еще и на некоторые ее душевные свойства, а это уже негуманно.
– Посягает! Негуманно! Как она хорошо говорит! – воскликнул герцог с деланной насмешкой в голосе, чтобы все пришли от герцогини в восторг.
– Да будет вам, Базен! Не издевайтесь над женой!
– Надо вам сказать, ваше королевское высочество, – продолжал герцог, – что родственница Орианы – женщина превосходная, добрая, толстая, все, что хотите, но она… как бы это выразиться? – не мотовка.
– Да, я знаю, что она жадюга, – перебила его принцесса.
– Я бы не позволил себе так о ней отозваться, но вы определили ее точно. Это сказывается на всем ее домашнем быту, в частности – на ее питании. Питается она отлично, но соблюдает умеренность.
– Из-за этого даже происходят иногда довольно смешные случаи, – вмешался граф де Бреоте. – Так, например, милый мой Базен, я был у Эдикуров в тот день, когда они ждали Ориану и вас. Приготовления в доме были самые пышные, как вдруг перед вечером лакей приносит телеграмму, в которой вы даете знать, что приехать не сможете.
– А что же тут удивительного? – воскликнула герцогиня; она не довольствовалась тем, что с трудом поддавалась на уговоры куда-нибудь пойти, – ей хотелось, чтобы об этом было известно всем.
– Ваша родственница читает телеграмму, телеграмма ее огорчает, но она мигом берет себя в руки и, решив, что на такую неважную особу, как я, особенно тратиться не стоит, зовет лакея и говорит: «Скажите повару, чтобы он не жарил цыпленка». А вечером я слышал, как она спрашивала дворецкого: «Ну? А то, что осталось от вчерашнего жаркого? Что же вы не подаете?»
– А все-таки у нее в доме любят хорошо покушать, – сказал герцог, воображая, что это выражение придает ему сходство с прежним вельможей. – Другого дома, где бы так вкусно готовили, я просто не знаю.
– И так мало, – вставила герцогиня.
– Это очень полезно для здоровья такому, грубо выражаясь, мужичище, как я, больше и не нужно, – возразил герцог, – встаешь из-за стола ни сыт, ни голоден.
– В таком случае это лечебное питание, стол не роскошный, а диетический. Нет, он совсем не так хорош, – продолжала герцогиня; она не любила, когда лучшей кухней в Париже признавали не ее кухню, а чью-нибудь еще. – Моя родственница напоминает страдающих запором писателей, которые раз в пятнадцать лет высиживают одноактную пьеску или сонет. Такие вещи называют маленькими шедеврами, драгоценными безделушечками, а я их совершенно не выношу. Кухня у Зинаиды неплохая, но она могла бы быть лучше, если б хозяйка была не такая скаредная. Некоторые блюда ее повар готовит хорошо, а другие ему не удаются. Я попадала к ней,
