ствола и ветвей и, сплетя вместе две оставшиеся половины, обращало их в столп тени, четко выделявшийся на залитом светом фоне, либо в световой призрак, чей феерический, меняющийся контур был оплетен сетью черной как уголь тени. Когда солнечный луч золотил вершины деревьев, то казалось, будто, смоченные какой-то сверкающей влагой, они одни возвышаются над уровнем жидкого изумрудно-зеленого воздуха, куда вся роща была погружена словно в море. Ибо деревья продолжали жить своей жизнью, и, если они лишены были лиственного покрова, жизнь эта сверкала еще ярче на зеленых бархатных чехлах, покрывавших их стволы, или в серебристых шарах омелы, которые усеивали верхушки тополей, круглые, как солнце и луна на «Сотворении мира» Микеланджело, Но, обреченные в течение стольких лет, благодаря своего рода прививке, сожительствовать с женщиной, они вызывали в моем сознании фигуру дриады, торопливо идущей и окрашенной в яркие цвета хорошенькой элегантной женщины, которую они покрывают по пути сенью своих ветвей и принуждают чувствовать, как и сами они, могущество времени года; они приводили мне на память счастливую пору моей доверчивой юности, когда я с таким нетерпением спешил на эти аллеи, где, под лишенной сознания листвой деревьев-соучастников, на несколько мгновений воплощались шедевры женской элегантности. Но красота, желанием которой наполняли меня ели и акации Булонского леса, более волнующие в этом отношении, чем каштаны и сирень Трианона, на которые я шел взглянуть, не была утверждена вне меня, в памятниках какой-нибудь исторической эпохи, в произведениях искусства, в маленьком храме любви, у входа в который грудами навалены тронутые золотом осенние листья. Я достиг берегов Озера, дошел до Голубиного тира. Идея совершенства, которую я носил в себе в те времена, была неотделима для меня от высокой виктории, от худощавых и стройных лошадей, разъяренных и легких, как осы, с глазами, налитыми кровью, как у свирепых коней Диомеда;[88] и вот теперь, охваченный желанием вновь увидеть то, что я некогда любил, желанием столь же жгучим, как и желание, которое влекло меня на эти самые аллеи много лет тому назад, я хотел, чтобы перед моими глазами еще раз появилась эта виктория и эти лошади в момент, когда огромный кучер г-жи Сван, с детским лицом Георгия-победоносца, сидевший рядом с крохотным грумом, величиною в его кулак, пытался сдержать прыть нетерпеливо извивавшихся, пугливых и трепещущих животных. Увы! Там сновали теперь одни только автомобили, управляемые усатыми шоферами, подле которых помещались высокие выездные лакеи. Желая убедиться, действительно ли они так прелестны, как их видели глаза моей памяти, я хотел взглянуть своими телесными глазами на маленькие дамские шляпы, такие низенькие, что казались простыми веночками. Все шляпы были теперь необъятными, все были покрыты плодами, цветами и всевозможными птицами. Вместо красивых платьев, в которых г-жа Сван выглядела королевой, какие-то греко-саксонские туники со складками, как на танагрских статуэтках, или же в стиле Директории, из «шифон либерти», усеянные цветами, словно бумажные обои. На головах мужчин, которые могли бы прохаживаться с г-жой Сван по Аллее королевы Маргариты, я не видел больше прежних серых цилиндров и даже вообще никаких головных уборов. Они гуляли по Булонскому лесу с непокрытой головой. И, созерцая эти новые элементы зрелища, я не способен был отнестись к ним с той верой, которая наделила бы их плотностью, единством, жизнью; они проходили передо мной разрозненные, случайные, не настоящие, не заключая в себе никакой красоты, которую глаза мои могли бы попытаться, как в былые дни, отвлечь от них и превратить в произведение искусства. Передо мной были заурядные женщины, в элегантность которых я ни капельки не верил и туалеты которых казались мне невзрачными. Но когда вера бывает утрачена, ее переживает — и укрепляет в нас все больше и больше, чтобы замаскировать наше бессилие наделять реальностью новые явления, — фетишистская привязанность к старине, которую наша вера в нее наполнила некогда жизнью, как если бы в ней, а не в нас самих, заключена была божественная искра и наше теперешнее неверие имело случайную причину — смерть богов.

— Какой ужас! — восклицал я. — Неужели эти автомобили можно находить столь же элегантными, какими были прежние выезды? Должно быть, я стал слишком стар — но я не создан для мира, в котором женщины опутывают себя платьями, сделанными даже не из материи, а Бог знает из чего. Чего ради приходить на эти аллеи, если теперь не осталось и следа от тех, кто собирался когда-то сюда, под сень этой нежной красноватой листвы, если пошлость и безрассудство заменили ту изысканность, которую она некогда обрамляла? Какой ужас!

Теперь, когда нет больше элегантности, я утешаюсь тем, что думаю о женщинах, которых знал в былые годы. Но каким образом люди, наблюдающие эти ужасные существа, в шляпах, покрытых птичником или фруктовым садом, — каким образом могут они хотя бы отдаленно почувствовать очарование, которое являла взорам г-жа Сван в простой сиреневой наколке или в маленькой шляпе с одним только, вертикально прикрепленным спереди цветком ириса? По силам ли мне будет сделать понятным для них волнение, овладевавшее мною зимними утрами, при встрече с г-жой Сван, прохаживавшейся пешком; в котиковом пальто и в простеньком берете с двумя похожими на лезвие ножа перьями куропатки, но окутанной искусственным теплом натопленных комнат, живое ощущение которого вызывалось такой ничтожной вещицей, как смятый букетик фиалок на груди, чьи ярко-голубые цветочки на фоне серого неба, морозного воздуха и голых деревьев обладали тем же прелестным свойством относиться ко времени года и к погоде лишь как к рамке и жить подлинной жизнью в человеческой атмосфере, в атмосфере этой женщины, какое было присуще цветам в вазах и жардиньерках ее гостиной, подле ярко пылавшего камина, перед обитым шелком диваном, — цветам, глядевшим через закрытые окна на падавший на дворе снег? К тому же я не удовлетворился бы одним тожеством дамских туалетов. Благодаря органической связи, существующей между различными частями одного воспоминания, частями, которые образуют в нашем сознании как бы единое целое, откуда мы не можем ничего ни отвлечь, ни отвергнуть, я хотел бы иметь возможность провести остаток дня у одной из тех женщин, за чашкой чая, в квартире со стенами, расписанными в темные цвета (как это было у г-жи Сван, еще через год после событий, рассказанных в настоящем томе нашего повествования), подле которых мерцали бы оранжевые огни, красное зарево, розовое и белое пламя хризантем, в ноябрьские сумерки, в одно из мгновений, подобных тем, когда (как читатель увидит дальше) мне не удавалось получить наслаждений, которых я желал. Но теперь мгновения эти показались бы мне очаровательными, даже если бы они ни к чему не приводили, я хотел бы обрести их в том виде, как они мне запомнились. Увы, теперь можно было видеть лишь обстановку в стиле Людовика XVI, комнаты с белыми стенами, украшенные голубой гортензией. К тому же парижане стали возвращаться из деревни гораздо позже. Если бы я попросил г-жу Сван воссоздать для меня элементы воспоминания, связанного с давно уже канувшим в вечность годом, с датой, относящейся к невозвратной для меня эпохе, — элементы того желания, что само стало столь же недоступным, как и наслаждение, к которому оно некогда тщетно стремилось, — то она ответила бы мне из какого-либо замка, что она возвратится в Париж только в феврале, когда хризантемы уже отцветут. И я нуждался в том, чтобы это были те же самые женщины, те женщины, туалет которых интересовал меня, ибо во времена, когда вера моя была еще жива, мое воображение наделило каждую из них особой индивидуальностью и окружило их легендой. Увы! На Авеню акаций — Миртовой аллее — я действительно увидел некоторых из них, ставших совсем старухами, представлявших собой лишь страшные тени того, чем они были некогда, — блуждавшие, с отчаянием искавшие неизвестно чего среди Вергилиевых боскетов. Они давно уже разбежались, а я все тщетно вопрошал покинутые дорожки. Солнце спряталось за тучей. Природа вновь брала власть над Лесом, и из него исчезли всякие следы представления, что это Елисейский Сад Женщин; над игрушечной мельницей видно было настоящее серое небо; по Большому озеру шла рябь от ветра, как по настоящему озеру; большие птицы быстро проносились по Булонскому лесу, словно по настоящему лесу, и, испуская пронзительные крики, садились одна за другой на развесистые дубы, друидические венки которых и додонское величие, казалось, требовали, чтобы этот утративший свое назначение лес был пустынным и безлюдным, и помогли мне лучше уяснить всю внутреннюю противоречивость попыток искать в реальном мире воплощения картин, сохраненных памятью, ибо реальность всегда лишена будет очарования, свойственного образам памяти именно потому, что эти образы не могут быть чувственно восприняты. Реальность, которую я знал, больше не существовала. Достаточно было г-же Сван появиться в другом наряде и в неурочный час, и вся аллея стала бы другой. Места, которые мы знали, существуют лишь на карте, нарисованной нашим воображением, куда мы помещаем их для большего удобства. Каждое из них есть лишь тоненький ломтик, вырезанный из смежных впечатлений, составлявших нашу тогдашнюю жизнь; определенное воспоминание есть лишь сожаление об определенном мгновении; и дома, дороги, аллеи столь же мимолетны, увы, как и годы.

Примечания переводчика
1
Женевьева Брабантская — героиня средневековой легенды, восходящей к V или VI веку и распространенной по всей Европе. Первый дошедший до нас вариант ее принадлежит Джакомо да Вораджо (более известна латинская форма его имени: Якопо де Ворагине), итальянскому гагиографу XIII века, и является ярким выражением феодальной идеологии: это прославление женской верности и смирения, безропотного подчинения самым диким проявлениям мужской воли в надежде на загробное воздаяние. Содержание этой легенды вкратце таково: Зигфрид, палатин Тревский, отправляясь на войну, доверил свою жену, дочь герцога Брабантского, попечению управителя Голо. В отсутствие Зигфрида тот всячески пытался обольстить ее. Потерпев неудачу, он обвинил ее перед мужем в прелюбодеянии. Зигфрид присудил Женевьеву к смертной казни, поручив выполнение приговора наемным убийцам. Последние, однако, сжалились над Жеиевьевой и бросили ее с ребенком в лесу, где она прожила несколько лет, питаясь плодами и кореньями. Ребенок ее был вскормлен молоком прирученной ею оленьей самки. Преследуемая однажды на охоте Зигфридом, та привела его к жене, которая доказала свою невинность и изобличила Голо. Истомленная лишениями, Женевьева вскоре умерла. Трагический сюжет «Женевьевы Брабантской», символизирующей «несправедливо оклеветанную невинность», вдохновлял многих европейских писателей.

2
Граф Парижский — внук короля Людовика-Филиппа. При Третьей Республике предъявил права на французский престол и был