озером дымился,

И красный месяц в облаках

Тихонько по небу катился.

На воды стал глядеть монах.

Глядит, невольно страха полный;

Не может сам себя понять…

И видит: закипели волны

И присмирели вдруг опять…

И вдруг… легка, как тень ночная,

Бела, как ранний снег холмов,

Выходит женщина нагая

И молча села у брегов.

Глядит на старого монаха

И чешет влажные власы.

Святой монах дрожит со страха

И смотрит на ее красы.

Она манит его рукою,

Кивает быстро головой…

И вдруг — падучею звездою —

Под сонной скрылася волной.

Всю ночь не спал старик угрюмый

И не молился целый день —

Перед собой с невольной думой

Всё видел чудной девы тень.

Дубравы вновь оделись тьмою:

Пошла по облакам луна,

И снова дева над водою

Сидит, прелестна и бледна.

Глядит, кивает головою,

Целует издали шутя,

Играет, плещется волною,

Хохочет, плачет, как дитя,

Зовет монаха, нежно стонет…

«Монах, монах! Ко мне, ко мне!..»

И вдруг в волнах прозрачных тонет;

И всё в глубокой тишине.

На третий день отшельник страстный

Близ очарованных брегов

Сидел и девы ждал прекрасной,

А тень ложилась средь дубров…

Заря прогнала тьму ночную:

Монаха не нашли нигде,

И только бороду седую

Мальчишки видели в воде.

Недоконченная картина

Чья мысль восторгом угадала,

Постигла тайну красоты?

Чья кисть, о небо, означала

Сии небесные черты?

Ты гений!.. Но любви страданья

Его сразили. Взор немой

Вперил он на свое созданье

И гаснет пламенной душой.

Уединение

Блажен, кто в отдаленной сени,

Вдали взыскательных невежд,

Дни делит меж трудов и лени,

Воспоминаний и надежд;

Кому судьба друзей послала,

Кто скрыт, по милости творца,

От усыпителя глупца,

От пробудителя нахала.

Веселый пир

Я люблю вечерний пир,

Где веселье председатель,

А свобода, мой кумир,

За столом законодатель,

Где до утра слово пей!

Заглушает крики песен,

Где просторен круг гостей,

А кружок бутылок тесен.

Всеволожскому

Прости, счастливый сын пиров,

Балованный дитя свободы!

Итак, от наших берегов,

От мертвой области рабов,

Капральства, прихотей и моды

Ты скачешь в мирную Москву,

Где наслажденьям знают цену,

Беспечно дремлют наяву

И в жизни любят перемену.

В сей азиатской стороне,

Нас уверяют, жизнь игрушка!

В почтенной кичке, в шушуне

Москва премилая старушка.

Разнообразной и живой

Она пленяет пестротой,

Старинной роскошью, пирами,

Невестами, колоколами,

Забавной, легкой суетой,

Невинной прозой и стихами.

Ты там на шумных вечерах

Увидишь важное безделье,

Жеманство в тонких кружевах

И глупость в золотых очках,

И тяжкой знатности веселье,

И скуку с картами в руках.

Всего минутный наблюдатель,

Ты посмеешься под рукой;

Но вскоре, верный обожатель

Забав и лени золотой,

Держася моего совета

И волю всей душой любя,

Оставишь круг большого света

И жить решишься для себя.

Уже в приюте отдаленном

Я вижу мысленно тебя:

Кипит в бокале опененном

Аи холодная струя;

В густом дыму ленивых трубок,

В халатах, новые друзья

Шумят и пьют; задорный кубок

Обходит их безумный круг,

И мчится в радостях досуг;

А там египетские девы

Летают, вьются пред тобой;

Я слышу звонкие напевы,

Стон неги, вопли, дикий вой;

Их исступленные движенья,

Огонь неистовых очей

И всё, мой друг, в душе твоей

Рождает трепет упоенья…

Но вспомни, милый: здесь одна,

Тебя всечасно ожидая,

Вздыхает пленница младая;

Весь день уныла и томна,

В своей задумчивости сладкой

Тихонько плачет под окном

От грозных аргусов украдкой

И смотрит на пустынный дом,

Где мы так часто пировали

С Кипридой, Вакхом и тобой,

Куда с надеждой и тоской

Ее желанья улетали.

О, скоро ль милого найдут

Ее потупленные взоры,

И пред любовью упадут

Замков ревнивые затворы?

А наш осиротелый круг,

Товарищ, скоро ль оживится?

Когда прискачешь, милый друг?

Душа вослед тебе стремится.

Где б ни был ты, возьми венок

Из рук младого сладострастья

И докажи, что ты знаток

В неведомой науке счастья.

«Там у леска, за ближнею долиной…»

Там у леска, за ближнею долиной,

Где весело теченье светлых струй,

Младой Эдвин прощался там с Алиной;

Я слышал их последний поцелуй.

Взошла луна — Алина там сидела,

И тягостно ее дышала грудь.

Взошла заря — Алина всё глядела

Сквозь белый пар на опустелый путь.

Там у ручья, под ивою прощальной,

Соседних сёл пастух ее видал,

Когда к ручью волынкою печальной

В полдневный жар он стадо созывал.

Прошли года — другой уж в половине;

И вижу я — вдали Эдвин идет.

Он шел грустя к дубраве по долине,

Где весело теченье светлых вод.

Глядит Эдвин — под ивою, где с милой

Прощался он, стоит святой чернец,

Поставлен крест над новою могилой,

И на кресте завялых роз венец.

И в нем душа стеснилась вдруг от страха.

Кто здесь сокрыт? — Читает надпись он

Главой поник… упал к ногам монаха,

И слышал я его последний стон…

Платоническая любовь

Я знаю, Лидинька, мой друг,

Кому задумчивости сладкой

Ты посвящаешь свой досуг,

Кому ты жертвуешь — украдкой

От подозрительных подруг.

Тебя страшит проказник милый,

Очарователь легкокрылый,

И хладной важностью своей

Тебе несносен Гименей.

Ты молишься другому богу,

Своей покорствуя судьбе;

Восторги нежные к тебе

Нашли пустынную дорогу.

Я понял слабый жар очей,

Я понял взор полузакрытый,

И побледневшие ланиты,

И томность поступи твоей…

Твой бог не полною отрадой

Своих поклонников дарит;

Его таинственной наградой

Младая скромность дорожит;

Он любит сны воображенья,

Он терпит на дверях замок,

Он друг стыдливый наслажденья,

Он брат любви, но одинок.

Когда бессонницей унылой

Во тьме ночной томишься ты.

Он оживляет тайной силой

Твои неясные мечты,

Вздыхает нежно с бедной Лидой

И гонит тихою рукой

И сны, внушенные Кипридой,

И сладкий, девственный покой.

В уединенном упоенье

Ты мыслишь обмануть любовь.

Напрасно! — в самом наслажденье

Тоскуешь и томишься вновь…

Амур ужели не заглянет

В неосвященный свой приют?

Твоя краса, как роза, вянет;

Минуты юности бегут.

Ужель мольба моя напрасна?

Забудь преступные мечты:

Не вечно будешь ты прекрасна,

Не для себя прекрасна ты.

Записка к Жуковскому

Раевский, молоденец прежний,

А там уже отважный сын,

И Пушкин, школьник неприлежный

Парнасских девственниц-богинь,

К тебе, Жуковский, заезжали,

Но, к неописанной печали,

Поэта дома не нашли —

И, увенчавшись кипарисом,

С французской повестью Борисом

Домой уныло побрели.

Какой святой, какая сводня

Сведет Жуковского со мной?

Скажи — не будешь ли сегодня

С Карамзиным, с Карамзиной?

На всякий случай — ожидаю,

Тронися просьбою моей,

Тебя зовет на чашку чаю

Раевский — слава наших дней.

Стансы Толстому

Философ ранний, ты бежишь

Пиров и наслаждений жизни,

На игры младости глядишь

С молчаньем хладным укоризны.

Ты милые забавы света

На грусть и скуку променял

И на лампаду Эпиктета —

Златой Горациев фиал.

Поверь, мой друг, она придет,

Пора унылых сожалений,

Холодной истины забот

И бесполезных размышлений.

Зевес, балуя смертных чад,

Всем возрастам дает игрушки:

Над сединами не гремят

Безумства резвые гремушки.

Ах, младость не приходит вновь!

Зови же сладкое безделье,

И легкокрылую любовь,

И легкокрылое похмелье!

До капли наслажденье пей,

Живи беспечен, равнодушен!

Мгновенью жизни будь послушен,

Будь молод в юности твоей!

На Колосову

Всё пленяет нас в Эсфири:

Упоительная речь,

Поступь важная в порфире,

Кудри черные до плеч,

Голос нежный, взор любови,

Набеленная рука,

Размалеванные брови

И огромная нога!

Возрождение

Художник-варвар кистью сонной

Картину гения чернит.

И свой рисунок беззаконный

Над ней бессмысленно чертит.

Но краски чуждые, с летами,

Спадают ветхой чешуей;

Созданье гения пред нами

Выходит с прежней красотой.

Так исчезают заблужденья

С измученной души моей,

И возникают в ней виденья

Первоначальных, чистых дней.

Послание к кн. Горчакову

Питомец мод, большого света друг,

Обычаев блестящий наблюдатель,

Ты мне велишь оставить мирный круг,

Где, красоты беспечный обожатель,

Я провожу незнаемый досуг;

Как ты, мой друг, в неопытные лета,

Опасною прельщенный суетой,

Терял я жизнь, и чувства, и покой;

Но угорел в чаду большого света

И отдохнуть убрался я домой.

И, признаюсь, мне во сто крат милее

Младых повес счастливая семья,

Где ум кипит, где в мыслях волен я,

Где спорю вслух, где чувствую живее,

И где мы все — прекрасного друзья,

Чем вялые, бездушные собранья,

Где ум хранит невольное молчанье,

Где холодом сердца поражены,

Где Бутурлин — невежд законодатель,

Где Шеппинг — царь, а скука — председатель,

Где глупостью единой все равны.

Я помню их, детей самолюбивых,

Злых без ума, без гордости спесивых,

И, разглядев тиранов модных зал,

Чуждаюсь их укоров и похвал!..

Когда в кругу Лаис благочестивых

Затянутый невежда-генерал

Красавицам внимательным и сонным

С трудом острит французский мадригал,

Глядя на всех с нахальством благосклонным,

И все вокруг и дремлют и молчат,

Крутят усы и шпорами бренчат,

Да изредка с улыбкою зевают,—

Тогда, мой друг, забытых шалунов

Свобода, Вакх и музы угощают.

Не слышу я бывало — острых слов,

Политики смешного лепетанья,

Не вижу я изношенных глупцов,

Святых невежд, почетных подлецов

И мистики придворного кривлянья!..

И ты на миг оставь своих вельмож

И тесный круг друзей моих умножь,

О ты, харит любовник своевольный,

Приятный льстец, язвительный болтун,

По-прежнему остряк небогомольный,

По-прежнему философ и шалун.

Элегия

Воспоминаньем упоенный,

С благоговеньем и тоской

Объемлю грозный мрамор твой,

Кагула памятник надменный.

Не смелый подвиг россиян,

Не слава, дар Екатерине,

Не задунайский великан

Меня воспламеняют ныне…

. . . . . .

. . . . . .

«Лаиса, я люблю твой смелый, вольный взор…»

Лаиса, я люблю твой смелый, вольный взор,

Неутолимый жар, открытые желанья,

И непрерывные лобзанья,

И страсти полный разговор.

Люблю горящих уст я вызовы немые,

Восторги быстрые, живые

. . . . . .

«Недавно тихим вечерком…»

Недавно тихим вечерком

Пришел гулять я в рощу нашу

И там у речки под дубком

Увидел спящую Наташу.

Вы знаете, мои друзья,

К Наташе… подкравшись, я

Поцеловал два раза смело,

Спокойно девица моя

Во сне вздохнула, покраснела;

Я дал и третий. . .

Она проснуться не желала,

. . . . . .

И тут уже затрепетала.

27 мая 1819

Веселый вечер в жизни нашей

Запомним, юные друзья;

Шампанского в стеклянной чаше

Шипела хладная струя.

Мы пили — и Венера с нами

Сидела прея за столом.

Когда ж вновь сядем вчетвером

С . . . . ., вином и чубуками?

Мансурову

Мансуров, закадышный друг,

Надень венок терновый!

Вздохни — и рюмку выпей вдруг

За здравие Крыловой.

Поверь, она верна тебе,

Как девственница Ласси,

Она покорствует судьбе

И госпоже Казасси.

Но скоро счастливой рукой

Набойку школы скинет,

На бархат ляжет пред тобой

. . . . .

«Позволь душе моей открыться пред тобою…»

Позволь душе моей открыться пред тобою

И в дружбе сладостной отраду почерпнуть.

Скучая жизнию, томимый суетою,

Я жажду близ тебя, друг нежный, отдохнуть…

Ты помнишь, милая, — зарею наших лет,

Младенцы, мы любить умели…

Как быстро, быстро улетели

. . . . . . . .

В кругу чужих, в немилой стороне,

Я мало жил и наслаждался мало!

И дней моих печальное начало

Наскучило, давно постыло мне!

К чему мне жизнь? Я не рожден для счастья

Я не рожден для дружбы, для забав.

. . . . . . . . . . избежав,

Я хладно пил из чаши сладострастья.

«Нет, нет, напрасны ваши пени…»

Нет, нет, напрасны ваши пени,

Я вас люблю, всё тот же я.

Дни наши, милые друзья,

Бегут, как утренние тени,

Как воды быстрого ручья.

Давно ли тайными судьбами

Нам жизни чаша подана!

Еще для нас она полна;

К ее краям прильнув устами,

Мы пьем восторги и любовь,

Для нас надежды, наслажденья,

. . . . . . . . .

Для нас все новы заблужденья!

Мы наслаждаемся, цветем,

Но память ищет оживляться,

Но сердце… тихим сном

В минувшем любит забываться.

На Стурдзу

Вкруг я Стурдзы хожу,

Вкруг библического,

Я на Стурдзу гляжу

Монархического. [16]

Юрьеву

Здорово, Юрьев именинник!

Здорово, Юрьев лейб-улан!

Сегодня для тебя пустынник

Осушит пенистый стакан.

Здорово, Юрьев именинник!

Здорово, Юрьев лейб-улан!

Здорово, рыцари лихие

Любви, свободы и вина!

Для нас, союзники младые,

Надежды лампа зажжена.

Здорово, рыцари лихие

Любви, свободы и вина!

Здорово, молодость и счастье,

Застольный кубок и . . . . .

Где с громким смехом сладострастье

Ведет нас пьяных на постель.

Здорово, молодость и счастье,

Застольный кубок и . . . . .

«Всё призрак, суета…»

Всё призрак, суета,

Всё дрянь и гадость;

Стакан и красота —

Вот жизни радость.

Любовь и вино

Нам нужны равно;

Без них человек

Зевал бы весь век.

К ним лень еще прибавлю,

Лень с ими заодно;

Любовь я с нею славлю,

Она мне льет вино.

«Напрасно, милый друг, я мыслил утаить…»

Напрасно, милый друг, я мыслил утаить

Обманутой души холодное волненье.

Ты поняла меня — проходит упоенье,

Перестаю тебя любить…

Исчезли навсегда часы очарованья,

Пора прекрасная прошла,

Погасли юные желанья,

Надежда в сердце умерла.

«Tien et mien, — dit Lafontaine…»

«Tien et mien, — dit Lafontaine,—

Du monde a rompu le lien».

Quant à moi, je n’en crois rien.

Que serait ce, ma Climène,

Si tu n’étais plus la mienne,

Si je n’étais plus le tien? [17]

Отрывки

* * *

Милый мой, сегодня

Бешеных повес

Ожидает сводня,

Вакх и Геркулес.

Бахус будет дома,

Приготовил он

Три бутылки рома

С бочкою . . . . .

* * *

За старые грехи