Скачать:TXTPDF
А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 1

Вакх,

Веселья бог, сатира покровитель.

Другой, надув пастушечью свирель,

Поет любовь, и сердца повелитель

Одушевлял его веселу трель.

Под липами там пляшут хороводом

Толпы детей, и юношей, и дев.

А далее, ветвей под темным сводом,

В густой тени развесистых дерев,

На ложе роз, любовью распаленны,

Чуть-чуть дыша, весельем истощенны,

Средь радостей и сладостных прохлад,

Обнявшися любовники лежат.

Монах на всё взирал смятенным оком.

То на стакан он взоры обращал,

То на девиц глядел чернец со вздохом,

Плешивый лоб с досадою чесал,

Стоя, как пень, и рот в сажень разинув.

И вдруг, в душе почувствовав кураж

И набекрень, взъярясь, клобук надвинув,

В зеленый лес, как белоусый паж,

Как легкий конь, за девкою погнался.

Быстрей орла, быстрее звука лир

Прелестница летела, как зефир.

Но наш монах Эол пред ней казался,

Без отдыха за новой Дафной гнался.

«Не дам, — ворчал, — я промаха в кольцо».

Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка,

Панкратья хвать юбчонкою в лицо.

И вдруг исчез приятный вид лесочка.

Ручья, холмов и нимф не видит он;

Уж фавнов нет, вспорхнул и Купидон,

И нет следа красоточки прелестной.

Монах один в степи глухой, безвестной,

Нахмуря взор: темнеет небосклон,

Вдруг грянул гром, монаха поражает —

Панкратий: «Ах!..», и вдруг проснулся он.

Смущенный взор он всюду обращает:

На небесах, как яхонты горя,

Уже восток румянила заря.

И юбки нет. — Панкратий встал, умылся,

И, помолясь, он плакать сильно стал,

Сел под окно и горько горевал.

«Ах! — думал он, — почто ты прогневился?

Чем виноват, владыко, пред тобой?

Как грешником, вертит нечистый мной.

Хочу не спать, хочу тебе молиться,

Возьму псалтирь, а тут и юбка вдруг.

Хочу вздремать и ночью сном забыться,

Что ж снится мне? смущается мой дух.

Услышь мое усердное моленье,

Не дай мне впасть, господь, во искушенье!»

Услышал бог молитвы старика,

И ум его в минуту просветился.

Из бедного седого простяка

Панкратий вдруг в Невтоны претворился.

Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул

И в радости свой опрокинул стул.

И, как мудрец, кем Сиракуз спасался,

По улице бежавший бос и гол,

Открытием своим он восхищался

И громко всем кричал: «Нашел! нашел!»

«Ну! — думал он, — от бесов и юбчонки

Избавлюсь я — и милые девчонки

Уже меня во сне не соблазнят.

Я заживу опять монах монахом,

Я стану ждать последний час со страхом

И с верою, и всё пойдет на лад».

Так мыслил он — и очень ошибался.

Могущий рок, вселенной господин,

Панкратием, как куклой, забавлялся.

Монах водой наполнил свой кувшин,

Забормотал над ним слова молитвы

И был готов на грозны ада битвы.

Ждет юбки он — с своей же стороны

Нечистый дух весь день был на работе

И, весь в жару, в грязи, в пыли и поте,

Предупредить спешил восход луны.

Песнь третья

Пойманный бес

Ах, отчего мне дивная природа

Корреджио искусства не дала?

Тогда б в число парнасского народа

Лихая страсть меня не занесла.

Чернилами я не марал бы пальцы,

Не засорял бумагою чердак,

И за бюро, как девица за пяльцы,

Стихи писать не сел бы я никак.

Я кисти б взял бестрепетной рукою

И, выпив вмиг шампанского стакан,

Трудиться б стал я жаркой головою,

Как Цициан иль пламенный Албан.

Представил бы все прелести Натальи,

На полну грудь спустил бы прядь волос,

Вкруг головы венок душистых роз,

Вкруг милых ног одежду резвой Тальи,

Стан обхватил Киприды б пояс злат.

И кистью б был счастливей я стократ!

Иль краски б взял Вернета иль Пуссина;

Волной реки струилась бы холстина;

На небосклон палящих, южных стран

Возведши ночь с задумчивой луною,

Представил бы над серою скалою,

Вкруг коей бьет шумящий океан,

Высокие, покрыты мохом стены;

И там в волнах, где дышит ветерок,

На серебре, вкруг скал блестящей пены,

Зефирами колеблемый челнок.

Нарисовал бы в нем я Кантемиру,

Ее красы… и рад бы бросить лиру,

От чистых муз навеки удалясь,

Но Рубенсом на свет я не родился,

Не рисовать, я рифмы плесть пустился.

Мартынов пусть пленяет кистью нас,

А я — я вновь взмостился на Парнас.

Исполнившись иройскою отвагой,

Опять беру чернильницу с бумагой

И стану вновь я песни продолжать.

Что делает теперь седой Панкратий?

Что делает и враг его косматый?

Уж перестал Феб землю освещать;

Со всех сторон уж тени налетают;

Туман сокрыл вид рощиц и лесов;

Уж кое-где и звездочки блистают…

Уж и луна мелькнула сквозь лесов…

Ни жив ни мертв сидит под образами

Чернец, молясь обеими руками.

И вдруг, бела, как вновь напавший снег

Москвы-реки на каменистый брег,

Как легка тень, в глазах явилась юбка…

Монах встает, как пламень покраснев,

Как модинки прелестной ала губка,

Схватил кувшин, весь гневом возгорев,

И всей водой он юбку обливает.

О чудо!.. вмиг сей призрак исчезает —

И вот пред ним с рогами и с хвостом,

Как серый волк, щетиной весь покрытый,

Как добрый конь с подкованным копытом,

Предстал Молок, дрожащий под столом,

С главы до ног облитый весь водою,

Закрыв себя подолом епанчи,

Вращал глаза, как фонари в ночи.

«Ура! — вскричал монах с усмешкой злою,—

Поймал тебя, подземный чародей.

Ты мой теперь, не вырвешься, злодей.

Все шалости заплатишь головою.

Иди в бутыль, закупорю тебя,

Сейчас ее в колодезь брошу я.

Ara, Мамон! дрожишь передо мною».

— «Ты победил, почтенный старичок,—

Так отвечал смирнехонько Молок.—

Ты победил, но будь великодушен,

В гнилой воде меня не потопи.

Я буду ввек за то тебе послушен,

Спокойно ешь, спокойно ночью спи,

Уж соблазнять тебя никак по стану».

— «Всё так, всё так, да полезай в бутыль,

Уж от тебя, мой друг, я не отстану,

Ведь плутни все твои я не забыл».

— «Прости меня, доволен будешь мною,

Богатства все польют к тебе рекою,

Как Банкова, я в знать тебя пущу,

Достану дом, куплю тебе кареты

Придут к тебе в переднюю поэты;

Всех кланяться заставлю богачу,

Сниму клобук, по моде причешу.

Всё променяв на длинный фрак с штанами,

Поскачешь ты гордиться жеребцами,

Народ, смеясь, колесами давить

И аглинской каретой всех дивить.

Поедешь ты потеть у Шиловского,

За ужином дремать у Горчакова,

К Нарышкиной подправливать жилет.

Потом всю знать (с министрами, с князьями

Ведь будешь жить, как с кровными друзьями)

Ты позовешь на пышный свой обед».

— «Не соблазнишь! тебя я не оставлю,

Без дальних слов сейчас в бутыль иди».

— «Постой, постой, голубчик, погоди!

Я жен тебе и красных дев доставлю».

— «Проклятый бес! как? и в моих руках

Осмелился ты думать о женах!

Смотри какой! но нет, работник ада,

Ты не прельстишь Панкратья суетой.

За всё про всё готова уж награда,

Раскаешься, служитель беса злой

— «Минуту дай с тобою изъясниться,

Оставь меня, не будь врагом моим.

Поступок сей наверно наградится,

А я тебя свезу в Ерусалим».

При сих словах монах себя не вспомнил.

«В Ерусалим!» — дивясь он бесу молвил.

— «В Ерусалим! — да, да, свезу тебя».

— «Ну, если так, тебя избавлю я».

Старик, старик, не слушай ты Молока,

Оставь его, оставь Йерусалим.

Лишь ищет бес поддеть святого с бока,

Не связывай ты тесной дружбы с ним.

Но ты меня не слушаешь, Панкратий,

Берешь седло, берешь чепрак, узду.

Уж под тобой бодрится чёрт проклятый,

Готовится на адскую езду.

Лети, старик, сев на плеча Молока,

Толкай его и в зад и под бока,

Лети, спеши в священный град востока,

Но помни то, что не на лошака

Ты возложил свои почтенны ноги.

Держись, держись всегда прямой дороги,

Ведь в мрачный ад дорога широка.

Несчастие Клита

Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,

Противу ямба, хорея злобой ужасною дышит;

Мера простая сия всё портит, по мнению Клита,

Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.

Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,

Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит.

1814

К другу стихотворцу

Арист! и ты в толпе служителей Парнаса!

Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;

За лаврами спешишь опасною стезей

И с строгой критикой вступаешь смело в бой!

Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,

Забудь ручьи, леса, унылые могилы,

В холодных песенках любовью не пылай;

Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!

Довольно без тебя поэтов есть и будет;

Их напечатают — и целый свет забудет.

Быть может, и теперь, от шума удалясь

И с глупой музою навек соединясь,

Под сенью мирною Минервиной эгиды [2]

Сокрыт другой отец второй «Тилемахиды».

Страшися участи бессмысленных певцов,

Нас убивающих громадою стихов!

Потомков поздних дань поэтам справедлива;

На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.

Страшись бесславия! — Что, если Аполлон,

Услышав, что и ты полез на Геликон,

С презреньем покачав кудрявой головою,

Твой гений наградит — спасительной лозою?

Но что? ты хмуришься и отвечать готов;

«Пожалуй, — скажешь мне, — не трать излишних слов;

Когда на что решусь, уж я не отступаю,

И знай, мой жребий пал, я лиру избираю,

Пусть судит обо мне как хочет целый свет,

Сердись, кричи, бранись, — а я таки поэт».

Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет

И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.

Хорошие стихи не так легко писать,

Как Витгенштеину французов побеждать,

Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов,

Певцы бессмертные, и честь и слава россов,

Питают здравый ум и вместе учат нас,

Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!

Творенья громкие Рифматова, Графова

С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;

Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,

И Фебова на них проклятия печать.

Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,

Поэтом можешь ты назваться справедливо:

Все с удовольствием тогда тебя прочтут.

Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут

За то, что ты поэт, несметные богатства,

Что ты уже берешь на откуп государства,

В железных сундуках червонцы хоронишь

И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?

Не так, любезный друг, писатели богаты;

Судьбой им не даны ни мраморны палаты,

Ни чистым золотом набиты сундуки:

Лачужка под землей, высоки чердаки —

Вот пышны их дворцы, великолепны залы.

Поэтов — хвалят все, питают — лишь журналы;

Катится мимо их Фортуны колесо;

Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;

Камоэнс с нищими постелю разделяет;

Костров на чердаке безвестно умирает,

Руками чуждыми могиле продан он:

Их жизнь — ряд горестей, гремяща слава — сон.

Ты, кажется, теперь задумался немного.

«Да что же, — говоришь, — судя о всех так строго,

Перебирая всё, как новый Ювенал,

Ты о поэзии со мною толковал;

А сам, поссорившись с парнасскими сестрами,

Мне проповедовать пришел сюда стихами?

Что сделалось с тобой? В уме ли ты иль нет?»

Арист, без дальних слов, вот мой тебе ответ:

В деревне, помнится, с мирянами простыми,

Священник пожилой и с кудрями седыми,

В миру с соседями, в чести, довольстве жил

И первым мудрецом у всех издавна слыл.

Однажды, осушив бутылки и стаканы,

Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;

Попалися ему навстречу мужики.

«Послушай, батюшка, — сказали простяки,—

Настави грешных нас — ты пить ведь запрещаешь,

Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,

И верим мы тебе; да что ж сегодня сам…»

— «Послушайте, — сказал священник мужикам,—

Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,

Живите хорошо, а мне — не подражайте».

И мне то самое пришлося отвечать;

Я не хочу себя нимало оправдать:

Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты,

Проводит тихий век без горя, без заботы,

Своими одами журналы не тягчит

И над экспромтами недели не сидит!

Не любит он гулять по высотам Парнаса,

Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса;

Его с пером в руке Рамаков не страшит;

Спокоен, весел он. Арист, он — не пиит.

Но полно рассуждать — боюсь тебе наскучить

И сатирическим пером тебя замучить.

Теперь, любезный друг, я дал тебе совет,

Оставишь ли свирель, умолкнешь или нет?..

Подумай обо всем и выбери любое:

Быть славным — хорошо, спокойным — лучше вдвое.

Кольна

(Подражание Оссиану)

(Фингал послал Тоскара воздвигнуть на берегах источника Кроны памятник победы, одержанной им некогда на сем месте. Между тем как он занимался сим трудом, Карул, соседственный государь, пригласил его к пиршеству; Тоскар влюбился в дочь его

Скачать:TXTPDF

Вакх, Веселья бог, сатира покровитель. Другой, надув пастушечью свирель, Поет любовь, и сердца повелитель Одушевлял его веселу трель. Под липами там пляшут хороводом Толпы детей, и юношей, и дев. А