ПУШКИНУ
Апрель (не позднее 24) 1825 г.
Из Михайловского в Петербург.
Доставь это Вяземскому, повторив просьбы, чтоб он никому не показывал, да и сам не пакости.
129. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
20-е числа апреля (не позднее 24) 1825 г.
Из Михайловского в Москву.
Дельвиг у меня. Через него пересылаю тебе 2 главу Онегина (тебе единственно и только для тебя переписанного). За разговор с няней без письма брат получил 600 р. — ты видишь, что это деньги, следственно должно держать их под ключом. От тебя нет ни слуху ни духу. Надеюсь, что ты здоров, о другом надеяться не смею, но судьба, кажется, могла бы быть довольна.
Улыбнись, мой милый, вот тебе Элегия на смерть Анны Львовны.
Ох, тетенька! ох, Анна Львовна… [158]
(Я да Дельвиг).
Кстати: зачем ты не хотел отвечать на письма Дельвига? он человек, достойный уважения во всех отношениях, и не чета нашей литературной санкт-петербургской сволочи. Пожалуйста, ради меня, поддержи его Цветы [159] на следующий год. Мы все об них постараемся. Что мнишь ты о Полярной?.. Есть ли у тебя какие-нибудь известия об Одессе? перешли мне что-нибудь о том.
130. АЛЕКСАНДРУ I
20-е числа апреля (не позднее 24) 1825 г.
Из Михайловского в Петербург.
(Черновое)
Je me serais fait un devoir de supporter ma disgrâce dans un respectueux silence, si la nécessité ne me contraignit à le rompre.
Ma santé a été fortement altérée dans ma première jeunesse, jusqu’à présent je n’ai pas eu le moyen de me traiter. Un anévrisme que j’ai depuis une dizaine d’années exigerait aussi une prompte opération. Il est facile de s’assurer de la verité de ce que j’avance.
On m’a reproché, Sire, d’avoir jadis compté sur la générosité de votre caractère, j’avoue qu’aujourd’hui c’est à elle seule que j’ai recours. Je supplie votre majesté de me permettre de me retirer quelque part en Europe, où je ne sois pas dénué de tout secours. {16}
131. В. А. ЖУКОВСКОМУ
20-е числа апреля (не позднее 25) 1825 г.
Из Михайловского в Петербург.
Вот тебе человеческий ответ: мой аневризм носил я 10 лет в с божией помощию могу проносить еще года три. Следственно, дело не к спеху, но Михайловское душно для меня. Если бы царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы благодеяние, за которое я бы вечно был ему и друзьям моим благодарен. Вяземский пишет мне, что друзья мои в отношении властей изверились во мне: напрасно. Я обещал Николаю Михайловичу два года ничего не писать противу правительства и не писал. Кинжал не против правительства писан, и хоть стихи и не совсем чисты в отношении слога, но намерение в них безгрешно. Теперь же всё это мне надоело; если меня оставят в покое, то верно я буду думать об одних пятистопных без рифм. Смело полагаясь на решение твое, посылаю тебе черновое к самому Белому, кажется, подлости с моей стороны ни в поступке, ни в выражении нет. Пишу по-французски, потому что язык этот деловой и мне более по перу. Впрочем, да будет воля твоя: если покажется это непристойным, то можно перевести, а брат перепишет и подпишет за меня.
Всё это тринь-трава. Ничего не говорил я тебе о твоих «Стихотворениях». Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? пора бы тебе удостовериться в односторонности его вкуса. К тому же не вижу в нем и бескорыстной любви к твоей славе. Выбрасывая, уничтожая самовластно, он не исключил из собрания послания к нему — произведения, конечно, слабого. Нет, Жуковский,
Веселого пути
Я Блудову желаю
Ко древнему Дунаю
И — — — — — — — —
Надпись к Гёте, Ах, если б мой милый, Гению — всё это прелесть; а где она? Знаешь, что выйдет? После твоей смерти всё это напечатают с ошибками и с приобщением стихов Кюхельбекера. Подумать страшно. Дельвиг расскажет тебе мои литературные занятия. Жалею, что нет у меня твоих советов или хоть присутствия — оно вдохновение. Кончи, ради бога, Водолаза. Ты спрашиваешь, какая цель у «Цыганов»? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а всё невпопад.
132. Л. С. ПУШКИНУ
Первая половина мая 1825 г.
Из Михайловского в Петербург.
Жив, жив Курилка!
Как! жив еще Курилка журналист?.. [160]
Вот тебе требуемая эпиграмма на Каченовского, перешли ее Вяземскому. А между тем пришли мне тот № «Вестника Европы», где напечатан 2-й разговор лже-Дмитриева, это мне нужно для предисловия к Бахчисарайскому фонтану. Не худо бы мне переслать и весь процесс (и Вестник и Дамский журнал).
Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его прелесть — сердись он, не сердись — а хотел простить — простить не мог достойно Байрона. Видение, конец прекрасны. Послание, может быть, лучше поэмы — по крайней мере ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образцом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами, если успею, пошлю их с этим письмом.
Гнедич не получил моего письма? Жаль, оно, сколько помню, было очень забавно. В том же пакете находилось два очень нужные — тебе и Плетневу. Что Плетнев умолк? Конечно, бедный болен, иль Войнаровским недоволен — кстати, каковы мои замечания? надеюсь, не скажешь, что я ему кажу — а виноват: Войнаровский мне очень нравится. Мне даже скучно, что его здесь нет у меня.
Если можно, пришли мне последнюю Genlis — да Child-Harold — Lamartine [161] (то-то чепуха должна быть!), да вообще что-нибудь новенького, да и Старину. Талию получил и письмо от издателя. Не успел еще пробежать: Ворожея показалась мне du bon comique [162]. А Хмельницкий моя старинная любовница. Я к нему имею такую слабость, что готов поместить в честь его целый куплет в 1-ую песнь Онегина (да кой чёрт! говорят, он сердится, если об нем упоминают, как о драматическом писателе). Вяземский прав — а всё-таки на него сердит. Надеюсь, что Дельвиг и Баратынский привезут мне и Анахарзиса Клоца, который верно сердится на меня за то, что мне не по нутру Резвоскачущая кровь Грибоедова.
Дельвигу объятия мои отверсты. Жду от него писем из эгоизма и пр., из аневризма и проч.
Письмо Жуковского наконец я разобрал. Что за прелесть чертовская его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком, а не греком, и человеком, да каким еще!
Тиснуть Сарское Село и с Нотой. Напрасно объявляли о Братьях разбойниках. Их бы можно напечатать и в разных стихотворениях. Богатая мысль напечатать Наполеона, да цензура… лучшие строфы потонут.
133. К. Ф. РЫЛЕЕВУ
Вторая половина мая 1825 г.
Из Михайловского в Петербург.
Думаю, ты уже получил замечания мои на Войнаровского. Прибавлю одно: везде, где я ничего не сказал, должно подразумевать похвалу, знаки восклицания, прекрасно и проч. Полагая, что хорошее писано тобою с умыслу, не счел я за нужное отмечать его для тебя.
Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы Петра в Острогожске чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (Loci topici). Описание места действия, речь героя и — нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключаю Ивана Сусанина, первую думу, по коей начал я подозревать в тебе истинный талант). Ты напрасно не поправил в Олеге герба России. Древний герб, святой Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега; новейший, двуглавый орел есть герб византийский и принят у нас во время Иоанна III, не прежде. Летописец просто говорит: Таже повеси щит свой на вратех на показание победы.
Об Исповеди Наливайки скажу, что мудрено что-нибудь у нас напечатать истинно хорошего в этом роде. Нахожу отрывок этот растянутым; но и тут, конечно, наложил ты свою печать.
Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть. Прощай, поэт, — когда-то свидимся?
134. АННЕ Н. ВУЛЬФ
Март — май 1825 г. (?)
Из Михайловского в Тригорское.
Voici, Mademoiselle, encore une lettre pour mon frère. Je Vous supplie de la prendre sous votre protection. De grâce, les plumes que vous avez eu la magnanimité de me tailler et que j’ai eu l’insolence d’oublier! Ne m’en veuillez pas. {17}
135. А. А. БЕСТУЖЕВУ
Конец мая — начало июня 1825 г.
Из Михайловского в Петербург.
Отвечаю на первый параграф твоего «Взгляда». У римлян век посредственности предшествовал веку гениев — грех отнять это титло у таковых людей, каковы Виргилий, Гораций, Тибулл, Овидий и Лукреций, хотя они [163], кроме двух последних, шли столбовою дорогою подражания. Критики греческой мы не имеем. В Италии Dante и Petrarca [164] предшествовали Тассу и Ариосту, сии предшествовали Alfieri и Foscolo [165]. У англичан Мильтон и Шекспир писали прежде Аддисона и Попа, после которых явились Southey, Walter Scott, Moor [166] и Byron [167] — из этого мудрено вывести какое-нибудь заключение или правило. Слова твои вполне можно применить к одной французской литературе.
У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашел? именно критики у нас и недостает. Отселе репутации Ломоносова [168] и Хераскова, и если последний упал в общем мнении, то верно уж не от критики Мерзлякова. Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый доныне еще не оценен. Ода к Фелице стоит на ряду с Вельможей, ода Бог с одой На смерть Мещерского, ода к Зубову недавно открыта. Княжнин безмятежно пользуется своею славою, Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также. Мы не имеем ни единого комментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который столь же выше Лафонтена, как Державин выше Ж. Б. Руссо. Что же ты называешь критикою? Вестник Европы и Благонамеренный? библиографические известия Греча и Булгарина? свои статьи? но признайся, что это всё не может установить какого-нибудь мнения в публике, не может почесться уложением вкуса. Каченовский туп и скучен. Греч и ты остры и забавны — вот всё, что можно сказать об вас — но где же критика? Нет, фразу твою скажем наоборот; литература кой-какая у нас есть, а критики нет. Впрочем, ты сам немного ниже с этим соглашаешься.
У одного только народа критика предшествовала литературе — у германцев.
Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых, у нас Державин и Крылов, во-вторых, где же бывает много талантов.
Ободрения у нас нет — и слава богу! отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины — век ободрений; от этого он еще не ниже другого. Карамзин, кажется, ободрен; Жуковский не может жаловаться,
