любовный… [206]

Variante [207]: Василий Львович тонкий, острый.

Кланяюсь княгине и сестре — некогда более писать.

Не потеряй этих нот, если не будут они гравированы, покажи это Верстовскому.

170. В. А. ЖУКОВСКОМУ

6 октября 1825 г.

Из Тригорского в Петербург.

На днях, увидя в окошко осень, сел я в тележку и прискакал во Псков. Губернатор принял меня очень мило, я поговорил с ним о своей жиле, посоветовался с очень добрым лекарем и приехал обратно в свое Михайловское. Теперь, имея обстоятельные сведения о своем аневризме, поговорю об нем толком. П. А. Осипова, будучи в Риге, со всею заботливостью дружбы говорила обо мне оператору Руланду; операция не штука, сказал он, но следствия могут быть важны: больной должен лежать несколько недель неподвижно etc. Воля твоя, мой милый, — ни во Пскове, ни в Михайловском я на то не соглашусь; всё равно умереть со скуки или с аневризма; но первая смерть вернее другой. — Я постели не вытерплю, во что бы то ни стало. 2-е псковский лекарь говорит: можно обойтись и без операции, но нужны строгие предосторожности: не ходите много пешком, не ездите верхом, не делайте сильных движений etc. etc. Ссылаюсь на всех; что мне будет делать в деревне или во Пскове, если всякое физическое движение будет мне запрещено? Губернатор обещался отнестись, что лечиться во Пскове мне невозможно — итак погодим, авось ли царь что-нибудь решит в мою пользу.

Теперь 3-й § (и самый важный), Мойера не хочу решительно. Ты пишешь: прими его, как меня. Мудрено. Я не довольно богат, чтоб выписывать себе славных операторов — а даром лечиться не намерен — он не ты. Конечно, я с радостию и благодарностью дал бы тебе срезать не только становую жилу, но и голову; от тебя благодеянье мне не тяжело — а от другого не хочу. Будь он тебе расприятель, будь он сын Карамзина.

Милый мой, посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; бог не захочет, чтоб «Годунов» со мною уничтожился. Дай срок: жадно принимаю твое пророчество; пусть трагедия искупит меня… но до трагедий ли нашему черствому веку? По крайней мере оставь мне надежду. — Чувствую, что операция отнимет ее у меня. Она закабалит меня на 10 лет ссылочной жизни. Мне уже не будет ни надежды, ни предлога — страшно подумать, отче! не брани меня и не сердись, когда я бешусь; подумай о моем положении; вовсе не завидное, что ни толкуют. Хоть кого с ума сведет.

Тригорское.

6 окт.

171. А. Н. ВУЛЬФУ

10 октября 1825 г.

Из Михайловского в Дерпт.

Милый Алексей Николаевич, чувствительно благодарю вас за дружеское исполнение моих препоручений и проч. Почтенного Мойера благодарю от сердца, вполне чувствую и ценю его благосклонность и намерение мне помочь — но повторяю решительно: ни во Пскове, ни в моей глуши лечиться я не намерен. О коляске моей осмеливаюсь принести вам нижайшую просьбу. Если (что может случиться) деньги у вас есть, то прикажите, наняв лошадей, отправить ее в Опочку, если же (что также случается) денег нет — то напишите, сколько их будет нужно. — На всякий случай поспешим, пока дороги не испортились… Что скажу вам нового? Вы, конечно, уже знаете всё, что касается до приезда Анны Петровны. Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились. Желал бы я очень исполнить желание ваше касательно подражания Языкову, но не нахожу его под рукой. Вот начало:

Как широко… [208]

Не написал ли Языков еще чего-нибудь в том же роде? или в другом? перешлите нам — мы будем очень благодарны.

10 окт.

172. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

Около 7 ноября 1825 г.

Из Михайловского в Москву.

В глуши, измучась жизнью постной… [209]

Благодарствую, душа моя, и целую тебя в твою поэтическую — — — — — с тех пор как я в Михайловском, я только два раза хохотал; при разборе новой пиитики басен и при посвящении — — — — — — — — — твоего. — Как же мне не любить тебя? как мне перед тобой не подличать — но подличать готов, а переписывать, воля твоя, не стану — смерть моя и только.

Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын! Юродивый мой малый презабавный; на Марину — — — — — — — ибо она полька, и собою преизрядна (вроде Катерины Орловой, сказывал это я тебе?). Прочие также очень милы; кроме капитана Маржерета, который всё по-матерну бранится; цензура его не пропустит. Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат! Ты уморительно критикуешь Крылова; молчи, то знаю я сама, да эта крыса мне кума. Я назвал его представителем духа русского народа — не ручаюсь, чтоб он отчасти не вонял. — В старину наш народ назывался смерд (см. господина Карамзина). Дело в том, что Крылов преоригинальная туша, граф Орлов дурак, а мы разини и пр. и пр….

Я из Пскова написал тебе было уморительное письмо — да сжег. Тамошний архиерей отец Евгений принял меня как отца Евгения. Губернатор также был весьма милостив; дал мне переправить свои стишки-с. Вот каково! Прощай, мой милый.

173. А. А. ДЕЛЬВИГУ

Октябрь — первая половина ноября 1825 г.

Из Михайловского в Петербург.

Брови царь нахмуря… [210]

Вот тебе, душа моя, приращение к куплетам Эристова. Поцелуй его от меня в лоб. Я помню его отроком, вырвавшимся из-под полоцких езуитов. Благословляю его во имя Феба и святого Боболия безносого.

Писал я брату об «Андрее Шенье». Впрочем, твоя святая воля. Я боюсь, чтоб том «Разных стихотворений» не был слишком тонок. Возьми себе весь портрет Татьяны до От Ричардсона без ума, да еще конец от Своим пенатам возвращенный. Как ты думаешь? отпиши, покамест еще не женился.

Кланяйся от меня почтенному, умнейшему Арзамасцу, будущему своему тестю — а из жены своей сделай Арзамаску — непременно.

Жду писем.

174. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

Вторая половина ноября 1825 г.

Из Михайловского в Москву.

Я думал, что ты давно получил от Льва Сергеича 600 р., украденные Савеловым, — узнаю́, что Лев их промотал; извини его и жди оброка, что соберу на днях с моего сельца Санкт-Петербурга.

Милый, мне надоело тебе писать, потому что не могу являться тебе в халате, нараспашку и спустя рукава. Разговор наш похож на предисловие г-на Лемонте. Мы с тобою толкуем — лишь о Полевом да о Булгарине — а они несносны и в бумажном переплете. Ты умен, о чем ни заговори — а я перед тобою дурак дураком. Условимся, пиши мне и не жди ответов.

Твоя статья о «Аббатстве» Байрона? Что за чудо «Дон-Жуан»! я знаю только пять первых песен; прочитав первые две, я сказал тотчас Раевскому, что это Chef-d’oeuvre [211] Байрона, и очень обрадовался, после увидя, что Walter Scott моего мнения. Мне нужен английский язык — и вот одна из невыгод моей ссылки: не имею способов учиться, пока пора. Грех гонителям моим! И я, как А. Шенье, могу ударить себя в голову и сказать: Il y avait quelque chose là [212]… извини эту поэтическую похвальбу и прозаическую хандру. Мочи нет сердит: не выспался и не — — — — -.

Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чёрт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Поступок Мура лучше его «Лалла-Рук» (в его поэтическом отношенье). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе. — Писать свои Mémoires [213] заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью, — на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать — braver [214] — суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно.

175. А. А. БЕСТУЖЕВУ

30 ноября 1825 г.

Из Михайловского в Петербург.

Я очень обрадовался письму твоему, мой милый, я думал уже, что ты на меня дуешься, — радуюсь и твоим занятиям. Изучение новейших языков должно в наше время заменить латинский и греческий — таков дух века и его требования. Ты — да, кажется, Вяземский — одни из наших литераторов — учатся; все прочие разучаются. Жаль! высокий пример Карамзина должен был их образумить. Ты едешь в Москву; поговорим там с Вяземским об журнале; он сам чувствует в нем необходимость, а дело было бы чудно-хорошо. Ты пеняешь мне за то, что я не печатаюсь — надоела мне печать — опечатками, критиками, защищениями etc… однако поэмы мои скоро выйдут. И они мне надоели; Руслан молокосос, Пленник зелен — и пред поэзией кавказской природы поэма моя — голиковская проза. Кстати: кто писал о горцах в «Пчеле»? вот поэзия! не Якубович ли, герой моего воображенья? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc. — в нем много, в самом деле, романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде — поэма моя была бы лучше. Важная вещь! Я написал трагедию и ею очень доволен; но страшно в свет выдать — робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма. Под романтизмом у нас разумеют Ламартина. Сколько я ни читал о романтизме, всё не то; даже Кюхельбекер врет. Что такое его «Духи»? до сих пор я их не читал. Жду твоей новой повести, да возьмись-ка за целый роман — и пиши его со всею свободою разговора или письма, иначе всё