о каком-то критическом разговоре, которого я еще не читал. Если бы ты читал наши журналы, то увидел бы, что всё, что называют у нас критикой, одинаково глупо и смешно. С моей стороны я отступился; возражать серьезно — невозможно; а паясить перед публикою не намерен. Да к тому же ни критики, ни публика не достойны дельных возражений. Нынче осенью займусь литературой, а зимой зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне царем. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики, и Зубков с Павловым явятся ко мне с распростертыми объятиями. Брат мой переведен в Польскую армию. Им были недовольны за его пьянство и буянство; по это не будет иметь следствия никакого. Ты знаешь, что Вислу мы перешли, не видя неприятеля. С часу на час ожидаем важных известий и из Польши и из Парижа; дело, кажется, обойдется без европейской войны. Дай-то бог. Прощай, душа: не ленись и будь здоров.
21 июля.
P. S. Я с тобою болтаю, а о деле и забыл. Вот в чем дело: деньги мои в Петербурге у Плетнева или у Смирдина, оба со мною прекратили свои сношения по причине холеры. Не знаю, получу ли что мне следует к 1 августу, в таком случае перешлю тебе горчаковскую тысячу; не то, ради господа бога, займи хоть на мое имя и заплати в срок. Не я виноват, виновата холера, отрезавшая меня от Петербурга, который под боком, да куда не пускают; с Догановским не худо, брат, нам пуститься в разговоры или переговоры — ибо срок моему первому векселю приближается.
429. П. А. ПЛЕТНЕВУ
22 июля 1831 г.
Из Царского Села в Петербург.
Письмо твое от 19-го крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь всё еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо.
Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы.
Жаль мне, что ты моих писем не получал. Между ими были дельные; но не беда. Эслинг сей, которого ты не знаешь, — мой внук по Лицею и, кажется, добрый малый — я поручил ему доставить тебе мои сказки; прочитай их ради скуки холерной, а печатать их не к спеху. Кроме 2000 за «Бориса», я еще ничего не получил от Смирдина; думаю, накопилось около двух же тысяч моего жалованья; напишу ему, чтоб он их переслал ко мне по почте, доставив тебе 500, россетинских. Кстати скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня в службу — но не в канцелярскую, или придворную, или военную — нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: Puisqu’il est marié et qu’il n’est pas riche, il faut faire aller sa marmite [295]. Ей-богу, он очень со мною мил. Когда же мы, брат, увидимся? Ох уж эта холера! Мой Юсупов умер, наш Хвостов умер. Авось смерть удовольствуется сими двумя жертвами. Прощай. Кланяюсь всем твоим. Будьте здоровы. Христос с вами.
22 июля.
430. П. В. НАЩОКИНУ
29 июля 1831 г.
Из Царского Села в Москву.
Я просил тебя в последнем письме доставить посылку Чаадаеву: посылку не приняли на почте. Я просил заплатить Горчакову остальную его тысячу. Вот сия тысяча; доставь ее с моей сердечной благодарностию моему любезному заимодавцу.
Что ты делаешь? ожидаешь ли ты своих денег и выручишь ли ты меня из сетей Догановского? Нужно ли мне будет приехать, как, признаюсь, мне хочется, или оставаться мне в Царском Селе, что и дешевле и спокойнее?
У нас всё, слава богу, тихо; бунты петербургские прекратились; холера также. Государь ездил в Новгород, где взбунтовались было колонии и где произошли ужасы. Его присутствие усмирило всё. Государыня третьего дня родила великого князя Николая Николаевича. О Польше ничего не слышно.
Прощай, до свидания.
431. П. А. ОСИПОВОЙ
29 июля 1831 г.
Из Царского Села в Тригорское.
Votre silence commençait à m’inquiéter, chère et bonne Прасковья Александровна; Votre lettre est venue me rassurer fort à propos. Je vous félicite encore une fois, et vous souhaite, à tous et du fond de mon coeur, prospérité, repos et santé. J’ai porté moi-même vos lettres àPavlovsk, en mourant d’envie d’en savoir le contenu; mais ma mère était sortie. Vous savez l’aventure qui leur était arrivée, l’escapade d’Olga, la quarantaine etc. Dieu merci, tout est maintenant fini. Mes parents ne sont plus aux arrêts — le choléra n’est guère à craindre. Il va finir à Pétersbourg. Savez-vous qu’il y a eu des troubles, à Новгород dans les colonies militaires? les soldats se sont ameutés toujours sous l’absurde prétexte de l’empoisonnement. Les généraux, les officiers et les médecins ont été tous massacrés, avec un raffinement d’atrocité. L’empereur y est allé, et a apaisé l’émeute avec un courage et un sang froid admirable. Mais il ne faut pas que le peuple s’accoutume aux émeutes, et les émeutes à sa présence. Il paraît que tout est fini. Vous jugez de la maladie beaucoup mieux que ne l’ont fait les docteurs et le gouvernement. Болезнь повальная, а не зараза, следственно карантины лишнее; нужны одни предосторожности в пище и в одежде. Si cette vérité était connue avant, nous eussinos évité bien des maux. Maintenant on traite le choléra comme tout empoisonnement — avec l’huile et du lait chaud, sans oublier les bains de vapeur. Dieu donne que vous n’ayez pas besoin d’employer cette recette à Тригорское.
Je remets en vos mains mes intérêts et mes projets. Je ne tiens ni à Savkino, ni à tout autre lieu; je tiens à être votre voisin, et propriétaire d’un joli site. Veuillez me faire savoir le prix de telle propriété ou de telle autre. Les circonstances à ce qui paraît vont me retenir à Pétersbourg plus longtemps que je n’est voulu, mais cela ne change rien à mon projet et mes espérances.
Agréez l’hommage de mon dévouement et de ma parfaite considération. Je salue toute la famille.
29 juillet.
Sarsko-Sélo. {113}
432. Н. М. КОНШИНУ
Июнь — июль 1831 г.
В Царском Селе.
Собака нашлась благодаря вашим приказаниям. Жена сердечно вас благодарит, но собачник поставил меня в затруднительное положение. Я давал ему за труды 10 рублей, он не взял, говоря: мало, по мне и он и собака того не стоят, но жена моя другого мнения. Здоровы ли и скоро ль увидимся?
А. П.
433. Н. М. КОНШИНУ
Конец июня — июль 1831 г.
В Царском Селе.
Вот все №-a, находящиеся еще у меня. Сердечно благодарю за доставление известий, хотя и нерадостных. Нет ли у вас «Литературной газеты»? Здоровы ли вы и Авдотья Яковлевна? До свидания.
А. П.
434. М. П. ПОГОДИНУ
Конец июля 1831 г.
Из Царского Села в Москву.
Любезный и почтенный, не имею времени отвечать Вам на Ваше письмо. Уведомляю Вас только, что поручение Ваше, касательно «Статистики Петра I», исполнено; Жуковский получил экземпляры для великого князя и для себя; экземпляром, следующим великому князю Константину, расположил он иначе. Жуковский представит его императрице. Напишите, сделайте милость, официальную записку его превосходительству Ивану Павловичу Шамбо (секретарю ее величества): «Осмеливаюсь повергнуть к ногам ее величества такую-то замечательную книгу и проч.». [296] У генерала Бенкендорфа был я для Вас же, но не застал его дома: он в Царском Селе остается, следственно на днях буду с ним толковать. Покамест обнимаю Вас.
А. П.
435. П. В. НАЩОКИНУ
3 августа 1831 г.
Из Царского Села в Москву.
Отец и благодетель! На днях послал я к тебе горчаковскую 1000; отпиши, батюшка Павел Воинович, получил ли всё исправно, да еще покорнейшая просьба: узнай от Короткого, сколько должен я в ломбард процентов за 40000 займа? и когда срок к уплате? Пошел ли в дело дороховский вексель и здоров ли Корнилион-Пинский? Здоров ли ты, душа моя, каково поживаешь, и что твои? Что ж не присылаешь ты есауловского романса, исправленного во втором издании? Мы бы его в моду пустили между фрейлинами. Всё здесь обстоит благополучно. Жена тебе кланяется. [297] Портрета не присылает, за неимением живописца. За сим прощения просим.
3 августа.
P. S. Да растолкуй мне, сделай милость, каким образом платят в ломбард. Самому ли мне приехать? Доверенность ли кому прислать? или по почте отослать деньги? —
436. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
3 августа 1831 г.
Из Царского Села в Москву.
3 августа.
«Литературная газета» что-то замолкла; конечно, Сомов болен, или подпиской недоволен. Твое замечание о мизинце Булгарина не пропадет; обещаюсь тебя насмешить; но нам покамест не до смеха; ты, верно, слышал о возмущениях новогородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новогородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежащих в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других — из инженеров и коммуникационных. Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить, и требовал выдачи зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. — Плохо, ваше сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы. Кажется, дело польское кончается; я всё еще боюсь: генеральная баталия, как говорил Петр I, дело зело опасное. А если мы и осадим Варшаву (что требует большого числа войск), то Европа будет иметь время вмешаться не в ее дело. Впрочем, Франция одна не сунется; Англии не для чего с нами ссориться, так авось ли выкарабкаемся.
В Сарском Селе покамест нет ни бунтов, ни холеры; русские журналы до нас не доходят, иностранные получаем, и жизнь у нас очень сносная. У Жуковского зубы болят, он бранится
