да и стихи, сами по себе, недостойны певца сократической любви.
Дельвиг мне с год уже ничего не пишет. Попеняйте ему и обнимите его за меня, он вас, т. е. тебя, обнимет за меня — прощай, до свиданья.
А. П.
13 июня.
49. НЕИЗВЕСТНОМУ
Октябрь 1820 г. — июнь 1823 г.
В Кишиневе.
Voilà, mon colonel, une lettre de Kroupensky que je viens de recevoir. Ayez la bonté de m’attendre.
Pouchkine. {6}
50. НЕИЗВЕСТНОЙ
Июнь — июль 1823 г.
Кишинев — Одесса.
(Черновое)
Ce n’est pas pour vous braver que je vous écris, mais j’ai eu la faiblesse de vous avouer une passion ridicule et je veux m’en expliquer franchement. Ne feignez rien, ce serait indigne de vous — la coquetterie serait une cruauté frivole et surtout bien inutile — votre colère, je n’y croirai pas plus — en quoi puis-je vous offenser; je vous aime avec tant d’élan de tendresse, si peu de privauté — votre orgueil même ne peut en être blessé.
Si j’avais des espérances, cela ne serait pas la veille de votre départ que j’aurais attendu pour me declarer. N’attribuez mon aveu qu’à une exaltation dont je n’étais plus le maître, qui allait jusqu’à la défaillance. Je ne demande rien, je ne sais moi-même ce que je veux — cependant je vous …. {7}
51. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
19 августа 1823 г.
Из Одессы в Москву.
Мне скучно, милый Асмодей, я болен, писать хочется — да сам не свой. Мне до тебя дело есть: Гнедич хочет купить у меня второе издание «Руслана» и «Кавказского пленника» — но timeo danaos[53], т. е. боюсь, чтоб он со мной не поступил, как прежде. Я обещал ему предисловие — но от прозы меня тошнит. Перепишись с ним — возьми на себя это второе издание и освяти его своею прозой, единственною в нашем прозаическом отечестве. Не хвали меня, но побрани Русь и русскую публику — стань за немцев и англичан — уничтожь этих маркизов классической поэзии… Еще одна просьба: если возьмешься за издание — не лукавь со мною, возьми с меня, что оно будет стоить — не дари меня — я для того только до сих пор и не хотел иметь с тобою дела, милый мой аристократ. Отвечай мне по extra-почте!
Я брату должен письмо. Что он за человек? говорят, что он славный малый и московский франт — правда ли?
Прощай, моя прелесть, — вперед буду писать тебе толковее. А Орлов?
19 авг.
52. Л. С. ПУШКИНУ
25 августа 1823 г.
Из Одессы в Петербург.
Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чем дело: здоровье мое давно требовало морских ванн, я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу — я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и, ей-богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе — кажется и хорошо — да новая печаль мне сжала грудь — мне стало жаль моих покинутых цепей. Приехал в Кишинев на несколько дней, провел их неизъяснимо элегически — и, выехав оттуда навсегда, — о Кишиневе я вздохнул. Теперь я опять в Одессе и всё еще не могу привыкнуть к европейскому образу жизни — впрочем, я нигде не бываю, кроме в театре. Здесь Туманский. Он добрый малый, да иногда врет — например, он пишет в Петербург письмо, где говорит между прочим обо мне: Пушкин открыл мне немедленно свое сердце и porte-feuille [54] — любовь и пр… — фраза, достойная В. Козлова; дело в том, что я прочел ему отрывки из «Бахчисарайского фонтана» (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы ее напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру. Туманский принял это за сердечную доверенность и посвящает меня в Шаликовы — помогите! — Здесь еще Раич. Знаешь ли ты его? Будет Родзянка-предатель — жду его с нетерпением. Пиши же мне в Одессу — да поговорим о деле.
Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю закон божий и 4 первые правила — но служу и не по своей воле — и в отставку идти невозможно. — Всё и все меня обманывают — на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить — не хочу и полно — крайность может довести до крайности — мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны. Это напоминает мне Петербург — когда, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 коп. (которых верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги). Прощай, душа моя — у меня хандра — и это письмо не развеселило меня.
Одесса, 25 августа.
Так и быть, я Вяземскому пришлю «Фонтан» — выпустив любовный бред — а жаль!
53. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
14 октября 1823 г.
Из Одессы в Москву.
По твоему совету, милый Асмодей, я дал знать Гнедичу, что поручаю тебе издание «Руслана» и «Пленника», следственно дело сделано. Не помню, просил ли я тебя о вступлении, предисловии и т. п., но сердечно благодарю тебя за обещание. Твоя проза обеспечит судьбу моих стихов. О каких переменах говорил тебе Раич? я никогда не мог поправить раз мною написанное. В «Руслане» должно только прибавить эпилог и несколько стихов к 6-ой песне, слишком поздно доставленные мною Жуковскому. «Руслан» напечатан исправно, ошибок нет, кроме свежий сон в самом конце. Не помню, как было в рукописи, но свежий сон тут смысла не имеет. «Кавказский пленник» иное дело.
Остановлял он долго взор — должно: вперял он неподвижный взор. Живи — и путник оживает. Живи — и пленник оживает. Пещеры темная прохлада — влажная. И вдруг на домы дождь и град — долы. В чужой аул ценою злата — за много злата (впрочем, как хочешь).
Не много радостных ей дней
Судьба на долю ниспослала.
Зарезала меня цензура! я не властен сказать, я не должен сказать, я не смею сказать ей дней в конце стиха. Ночей, ночей — ради Христа, ночей Судьба на долю ей послала. То ли дело. Ночей, ибо днем она с ним не видалась — смотри поэму. И чем же ночь неблагопристойнее дня? которые из 24 часов именно противны духу нашей цензуры? Бируков добрый малый, уговори его или я слягу.
У меня прежде было У стен Парижа. Не лучше ли, как думаешь? верил я надежде И уповательным мечтам. Это что? Упоительным мечтам. Твоя от твоих: помнишь свое прелестное послание Давыдову? Да вот еще два замечания, в роде антикритики. 1) Под влажной буркой. Бурка не промокает и влажна только сверху, следственно, можно спать под нею, когда нечем иным накрыться — а сушить нет надобности. 2) На берегу заветных вод. Кубань — граница. На ней карантин, и строго запрещается казакам переезжать об’ он’ пол. Изъясни это потолковее забавникам «Вестника Европы». Теперь замечание типографическое: Все понял он… несколько точек, в роде Шаликова и — à la ligne [55] прощальным взором и пр. Теперь я согласен в том, что это место писано слишком в обрез, да силы нет ни поправить, ни прибавить. Sur ce [56] — обнимаю тебя с надеждой и благодарностию.
Письмо твое я получил через Фурнье. и отвечал по почте. Дружба твоя с Шаховским радует миролюбивую мою душу. Он, право, добрый малый, изрядный автор и отличный сводник. Вот тебе новость в том же роде. Здесь Стурдза монархический; я с ним не только приятель, но кой о чем и мыслим одинаково, не лукавя друг перед другом. Читал ли ты его последнюю brochure [57] о Греции? Граф Ланжерон уверяет меня qu’il y a trop de bon Dieu [58]. Здесь Северин, но я с ним поссорился и не кланяюсь. Вигель здесь был и поехал в Содом-Кишинев, где, думаю, будет виц-губернатором. У нас скучно и холодно. Я мерзну под небом полуденным.
А. П.
14 окт. Одесса.
Замечания твои насчет моих «Разбойников» несправедливы; как сюжет, c’est un tour de force [59], это не похвала, напротив; но, как слог, я ничего лучше не написал. «Бахчисарайский фонтан», между нами, дрянь, но эпиграф его прелесть. Кстати об эпиграфах — знаешь ли эпиграф «Кавказского пленника»?
Под бурей рока твердый камень,
В волненьях страсти — легкий лист.
Понимаешь, почему не оставил его. Но за твои четыре стиха я бы отдал три четверти своей поэмы. Addio [60].
54. А. Н. РАЕВСКОМУ (?)
15 — 22 октября 1823 г.
Одесса.
(Черновое)
Je réponds à votre P. S. comme à ce qui intéresse surtout votre vanité. Madame Sobansky n’est pas encore de retour à Odessa, je n’ai donc pas encore pu faire usage de votre lettre; en deuxième lieu comme ma passion a baissé de beaucoup et qu’en attendant je suis amoureux ailleurs — j’ai réfléchi. Et comme Lara Hansky assis sur mon canapé j’ai decidé de ne plus me mêler de cette affaire-là. C’est-à-dire que je ne montrerai pas votre épître à M-me Sobansky, comme j’en avais d’abord eu l’intention (en ne lui cachant que ce que jettait sur vous l’intérêt d’un caractère Melmothique) — et voici ce que je me suis proposé — votre lettre ne sera que citée avec les restrictions convenables; en revanche j’y ai prépare tout au long une belle réponse dans laquelle, je me donne sur vous tout autant d’avantages que vous en avez pris sur moi dans votre lettre, j’y commence par vous dire: je ne suis pas votre dupe, aimable Job Lovelace, je vois votre vanité et votre faible à travers l’affectation de votre cynisme etc., le reste dans le même genre. Croyez que ça fasse de l’effet — mais comme je vous estime toujours pour mon maître en fait de morale, je vous demande pour tout cela votre permission et surtout vos conseils, — mais dépêchez-vous,
