главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица сбивающегося на Кавказского Пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов.

В рукописи — вместо последней фразы предисловия:

Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными. Но да будет нам позволено обратить внимание почтеннейшей публики и г.г. журналистов на достоинство, еще новое в сатирическом писателе: наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювенал, Катулл, Петрон, Вольтер и Байрон — далеко не редко не сохранили должного уважения к читателям и к прекрасному полу. Говорят, что наши дамы начинают читать по-русски. Смело предлагаем им произведение, где найдут они под легким покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные.

Другое достоинство, почти столь же важное, приносящее не малую честь сердечному незлобию нашего автора, есть совершенное отсутствие оскорбительной личности. Ибо не должно сие приписать единственно отеческой бдительности нашей цензуры, блюстительницы нравов, государственного спокойствия, сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной клеветы, насмешливого легкомыслия.

Строфа VIII. В первом издании в этой строфе имелось примечание:

Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Акерман, ни на чем не основано. В своих элегиях Ex Ponto [41] он ясно назначает местом своего пребывания город Томы при самом устье Дуная. Столь же несправедливо и мнение Вольтера, полагающего причиной его изгнания тайную благосклонность Юлии, дочери Августа. Овидию было тогда около пятидесяти лет, а развратная Юлия, десять лет тому прежде, была сама изгнана ревнивым своим родителем. Прочие догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла:

Alterius facti culpa silenda mihi. [42]

Примеч. соч.

Строфа IX — в беловой рукописи:

Нас пыл сердечный рано мучит.

Очаровательный обман,

Любви нас не природа учит,

А Сталь или Шатобриан.

Мы алчем жизнь узнать заране,

Мы узнаем ее в романе,

Мы всё узнали, между тем

Не насладились мы ничем.

Природы глас предупреждая,

Мы только счастию вредим,

И поздно, поздно вслед за ним

Летит горячность молодая.

Онегин это испытал,

Зато как женщин он узнал.

Строфа XXIV. После этой строфы следовало:

По всей Европе в наше время

Между воспитанных людей

Не почитается за бремя

Отделка нежная ногтей.

И ныне — воин и придворный,

Поэт и либерал задорный

И сладкогласный дипломат

Готовы …………….

Строфа XXVI. К этой строфе в первом издании было примечание:

Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со Словарем Российской Академии. Он останется вечным памятником попечительной воли Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных опекунов языка отечественного. Вот что говорит Карамзин в своей речи:

«Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением, важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других. Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет внимательных иноземцев: наша, без сомнения счастливая, судьба, во всех отношениях, есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже многими великими писателями, еще не имея словаря: мы имели церковные, духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентинской и Парижской. Екатерина Великая… кто из нас и в самый цветущий век Александра I может произносить имя ее без глубокого чувства любви и благодарности?.. Екатерина, любя славу России, как собственную, и славу побед, и мирную славу разума, приняла сей счастливый плод трудов Академии с тем лестным благоволением, коим она умела награждать всё достохвальное и которое осталось для вас, милостивые государи, незабвенным, драгоценнейшим воспоминанием».

Примеч. соч.

Строфа L. В первом издании к этой строфе имелось следующее примечание:

Автор, со стороны матери, происхождения африканского. Его прадед Абрам Петрович Аннибал на 8 году своего возраста был похищен с берегов Африки и привезен в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в подарок Петру Великому, который крестил его в Вильне. Вслед за ним брат его приезжал сперва в Константинополь, а потом и в Петербург, предлагая за него выкуп; но Петр I не согласился возвратить своего крестника. До глубокой старости Аннибал помнил еще Африку, роскошную жизнь отца, 19 братьев, из коих он был меньшой; помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за спину, 431 между тем как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого дома; помнил также любимую сестру свою Лагань, плывшую издали за кораблем, на котором он удалялся.

18-ти лет от роду Аннибал послан был царем во Францию, где и начал свою службу в армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой и с чином французского лейтенанта. С тех пор находился он неотлучно при особе императора. В царствование Анны Аннибал, личный враг Бирона, послан был в Сибирь под благовидным предлогом. Наскуча безлюдством и жестокостию климата, он самовольно возвратился в Петербург и явился к своему другу Миниху. Миних изумился и советовал ему скрыться немедленно. Аннибал удалился в свои поместья, где и жил во всё время царствования Анны, считаясь в службе и в Сибири. Елисавета, вступив на престол, осыпала его своими милостями. А. П. Аннибал умер уже в царствование Екатерины, уволенный от важных занятий службы, с чином генерал-аншефа на 92 году от рождения.

Сын его генерал-лейтенант И. А. Аннибал принадлежит бесспорно к числу отличнейших людей екатерининского века (ум. в 1800 году).

В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине недостатка исторических записок, странная жизнь Аннибала известна только по семейственным преданиям. Мы современем надеемся издать полную его биографию.

Примеч. соч.

ГЛАВА II

Строфа IX. За ней — в беловой рукописи:

X

Не пел порочной он забавы,

Не пел презрительных Цирцей,

Он оскорблять гнушался нравы

Избранной лирою своей;

Поклонник истинного счастья,

Не славил сетей сладострастья,

Постыдной негою дыша,

Как тот, чья жадная душа,

Добыча вредных заблуждений,

Добыча жалкая страстей,

Преследует в тоске своей

Картины прежних наслаждений

И свету в песнях роковых

Безумно обнажает их.

XI

Певцы слепого наслажденья,

Напрасно дней своих блажных

Передаете впечатленья

Вы нам в элегиях живых,

Напрасно девушка украдкой,

Внимая звукам лиры сладкой,

К вам устремляет нежный взор,

Начать не смея разговор,

Напрасно ветреная младость

За полной чашею, в венках,

Воспоминает на пирах

Стихов изнеженную сладость

Иль на́ ухо стыдливых дев

Их шепчет, робость одолев;

XII

Несчастные, решите сами.

Какое ваше ремесло;

Пустыми звуками, словами

Вы сеете разврата зло.

Перед судилищем Паллады

Вам нет венца, вам нет награды,

Но вам дороже, знаю сам,

Слеза с улыбкой пополам.

Вы рождены для славы женской,

Для вас ничтожен суд молвы —

И жаль мне вас… и милы вы;

Не вам чета был гордый Ленской:

Его стихи, конечно, мать

Велела б дочери читать.

В черновике последняя строфа сопровождалась примечанием:

La mère en prescrira la lecture à sa fille.

Piron [43]

Стих сей вошел в пословицу. Заметим, что Пирон (кроме своей «Метромании») хорош только в таких стихах, о которых невозможно и намекнуть, не оскорбляя благопристойности.

К приведенным строфам примыкает еще одна, сохранившаяся только в черновике:

Но добрый юноша, готовый

Высокий подвиг совершить,

Не будет в гордости суровой

Стихи нечистые твердить;

Но праведник изнеможенный,

К цепям неправдой присужденный,

В своей ……………. в тюрьме

С лампадой, дремлющей во тьме,

Не склонит в тишине пустынной

На свиток ваш очей своих

И на стене ваш вольный стих

Не начертит рукой безвинной,

Немой и горестный привет

Для узника грядущих лет.

Строфа XIV. В беловой рукописи строфа имела следующее примечание:

Собою жертвовать смешно.

Иметь восторженные чувства

Простительно в шестнадцать лет;

Кто ими полон, тот поэт

Иль хочет высказать искусство

Пред легковерною толпой.

Что ж мы такое?.. боже мой!..

За этим следовало:

Сноснее, впрочем, был Евгений:

Людей он просто не любил

И управлять кормилом мнений

Нужды большой не находил,

Не посвящал друзей в шпионы,

Хоть думал, что добро, законы,

Любовь к отечеству, права —

Одни условные слова.

Он понимал необходимость,

И миг покоя своего

Не отдал бы ни для кого,

Но уважал в других решимость,

Гонимой славы красоту,

Талант и сердца правоту.

После строфы XVI было:

От важных исходя предметов,

Касался часто разговор

И русских иногда поэтов.

Со вздохом и потупя взор

Владимир слушал, как Евгений

Венчанных наших сочинений,

Достойных ………. похвал

Немилосердно поражал.

Строфа XVII. Вместо стихов 4—14 в беловой рукописи:

Онегин говорил об них,

Как о знакомцах изменивших,

Давно могилы сном почивших

И коих нет уж и следа.

Но вырывались иногда

Из уст его такие звуки,

Такой глубокий чудный стон,

Что Ленскому казался он

Приметой незатихшей муки.

И точно: страсти были тут,

Скрывать их был напрасный труд.

За этими стихами в этой же рукописи — еще три строфы:

Какие чувства не кипели

В его измученной груди?

Давно ль, надолго ль присмирели?

Проснутся — только погоди.

Блажен, кто ведал их волненье,

Порывы, сладость, упоенье,

И наконец от их отстал;

Блаженней тот, кто их не знал,

Кто охладил любовь разлукой,

Вражду злословием. Порой

Зевал с друзьями и с женой,

Ревнивой не тревожась мукой.

Что до меня, то мне на часть

Досталась пламенная страсть,

——

Страсть к банку! ни дары свободы,

Ни Феб, ни слава, ни пиры

Не отвлекли б в минувши годы

Меня от карточной игры;

Задумчивый, всю ночь до света

Бывал готов я в эти лета

Допрашивать судьбы завет:

Налево ляжет ли валет?

Уж раздавался звон обеден,

Среди разорванных колод

Дремал усталый банкомет.

А я, нахмурен, бодр и бледен,

Надежды полн, закрыв глаза,

Пускал на третьего туза.

——

И я теперь, отшельник скромный,

Скупой не веруя мечте,

Уж не поставлю карты темной,

Заметя грозное руте;

Мелок оставил я в покое,

Ата́нде, слово роковое,

Мне не приходит на язык —

От рифмы также я отвык.

Что будешь делать? Между нами —

Всем этим утомился я.

На днях попробую, друзья,

Заняться белыми стихами,

Хоть всё имеет quinze elle va [44]

Большие на меня права.

Строфа XXI. Первоначально строфа кончалась следующими стихами:

Так в Ольге милую подругу

Владимир видеть привыкал;

Он рано без нее скучал

И часто по густому лугу,

Без милой Ольги, меж цветов

Искал одних ее следов.

После этой строфы в рукописи — еще две:

Кто ж та была, которой очи

Он без искусства привлекал,

Которой он и дни и ночи

И думы сердца посвящал?

Меньшая дочь соседей бедных.

Вдали забав столицы вредных,

Невинной прелести полна,

В глазах родителей она

Цвела, как ландыш потаенный,

Не знаемый в траве глухой

Ни мотыльками, ни пчелой,

Цветок, быть может обреченный,

Не осушив еще росы,

Размаху гибельной косы.

——

Ни дура англинской породы,

Ни своенравная мамзель,

В России по уставу моды

Необходимые досель,

Не стали портить Ольги милой.

Фадеевна рукою хилой

Ее качала колыбель,

Она же ей стлала постель,

Она ж за Ольгою ходила,

Бову рассказывала ей,

Чесала шелк ее кудрей,

Читать — помилуй мя — учила,

Поутру наливала чай

И баловала невзначай.

Строфа XL. После нее в рукописи — еще одна, заключительная строфа:

Но, может быть, и это даже

Правдоподобнее сто раз,

Изорванный, в пыли и в саже,

Мой недочитанный рассказ,

Служанкой изгнан из уборной,

В передней кончит век позорный,

Как прошлогодний календарь

Или затасканный букварь.

Но что ж: в гостиной иль в передней

Равно читатели черны,

Над книгой их права равны,

Не я первой, не я последний

Их суд услышу над собой —

Ревнивый, строгий и тупой.

ГЛАВА III

Строфа V. После нее в черновой рукописи следовали стихи, предполагавшие иное развитие действия:

В постеле лежа, наш Евгений

Глазами Байрона читал,

Но дань вечерних размышлений

В