уме Татьяне посвящал.

Проснулся он денницы ране

И мысль была всё о Татьяне.

«Вот новое,— подумал он,—

Неужто я в нее влюблен?

Ей-богу, это было б славно,

Себя уж то-то б одолжил;

Посмотрим». И тотчас решил

Соседок навещать исправно,

Как можно чаще — всякий день,

Ведь им досуг, а нам не лень.

——

Решил, и скоро стал Евгений

Как Ленский …………..

………………………..

Ужель Онегин в самом деле

Влюбился ……………..

Строфа X. После нее — в рукописи:

XI

Увы! друзья! мелькают годы —

И с ними вслед одна другой

Мелькают ветреные моды

Разнообразной чередой.

Всё изменяется в природе:

Ламуш и фижмы были в моде,

Придворный франт и ростовщик

Носили пудреный парик;

Бывало, нежные поэты

В надежде славы и похвал

Точили тонкий мадригал

Иль остроумные куплеты,

Бывало, храбрый генерал

Служил и грамоты не знал.

Строфа XVIII. К этой строфе в рукописи — примечание:

Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? — По страсти, родимый,— отвечала она: — приказчик и староста обещались меня до полусмерти прибить.— В старину свадьбы, как суды, обыкновенно были пристрастны.

Строфа XXI. В рукописи после нее еще строфа:

Теперь мне должно б на досуге

Мою Татьяну оправдать —

Ревнивый критик в модном круге,

Предвижу, будет рассуждать:

Ужели не могли заране

Внушить задумчивой Татьяне

Приличий коренных устав?

Да и в другом поэт не прав:

Ужель влюбиться с первой встречи

Она в Онегина могла,

И чем увлечена была,

Какой в нем ум, какие речи

Ее пленить успели вдруг?

Постой, поспорю я, мой друг.

Строфа XXIII. После этой строфы первоначально было:

Но вы, кокетки записные,

Я вас люблю — хоть это грех.

Улыбки, ласки заказные

Вы расточаете для всех,

Ко всем стремите взор приятный;

Кому слова не вероятны,

Того уверит поцелуй;

Кто хочет — волен: торжествуй.

Я прежде сам бывал доволен

Единым взором ваших глаз,

Теперь лишь уважаю вас,

Но хладной опытностью болен

И сам готов я вам помочь,

Но ем за двух и сплю всю ночь.

Строфа XXIV. В рукописи после нее — еще две строфы:

А вы, которые любили

Без позволения родных

И сердце нежное хранили

Для впечатлений молодых,

Тоски, надежд и неги сладкой,

Быть может, если вам украдкой

Случалось тайную печать

С письма любовного срывать,

Иль робко в дерзостные руки

Заветный локон отдавать,

Иль даже молча дозволять

В минуту горькую разлуки

Дрожащий поцелуй любви,

В слезах, с волнением в крови,—

——

Не осуждайте безусловно

Татьяны ветреной моей,

Не повторяйте хладнокровно

Решенья чопорных судей.

А вы, о Девы без упрека,

Которых даже тень порока

Страшит сегодня, как змия,

Советую вам то же я.

Кто знает? пламенной тоскою

Сгорите, может быть, и вы,

А завтра легкий суд молвы

Припишет модному герою

Победы новой торжество:

Любви вас ищет божество.

Строфа XXVI. За этой строфой первоначально следовали еще две строфы. Часть стихов из этих исключенных строф Пушкин перенес в «Альбом Онегина» (см. раздел «Из ранних редакций», стр. 541):

Сокровищем родного слова

(Заметят важные умы)

Для лепетания чужого

Безумно пренебрегли мы.

Мы любим муз чужих игрушки,

Чужих наречий погремушки,

А не читаем книг своих.

Но где ж они? Давайте их.

Конечно, северные звуки

Ласкают мой привычный слух,

Их любит мой славянский дух,

Их музыкой сердечны муки

Усыплены… но дорожит

Одними звуками пиит.

——

Но где ж мы первые познанья

И мысли первые нашли,

Где применяем испытанья,

Где узнаем судьбу земли —

Не в переводах одичалых,

Не в сочиненьях запоздалых,

Где русский ум да русский дух

Зады твердит и лжет за двух.

Поэты наши переводят,

А прозы нет. Один журнал

Исполнен приторных похвал,

Тот брани плоской. Все наводят

Зевоту скуки — хоть не сон.

Хорош российский Геликон!

Строфа XXXII. Первоначально вместо стихов 5—14 было:

Уж поздно, блеск луна теряет,

И утро тихое сияет

Сквозь ветки липы к ней в окно,

А нашей деве всё равно,

Окаменев, облокотилась;

Постель …. горяча,

С ее прелестного плеча

Сорочка легкая спустилась,

Упали кудри на глаза,

На перси капнула слеза.

После этого следовало:

В волненье сидя на постеле,

Татьяна чуть могла дышать,

Письма не смея в самом деле

Ни перечесть, ни подписать,

И думала; что скажут люди

И подписала: Т. Л. [45]

Строфа XXXVI. В рукописи вместо нее:

Теперь как сердце в ней забилось,

Заныло будто пред бедой.

Возможно ль! Что со мной случилось?

Зачем писала, боже мой!..

На мать она взглянуть не смеет,

То вся горит, то вся бледнеет,

Весь день, потупя взор, молчит,

И чуть не плачет, и дрожит…

Внук няни поздно воротился.

Соседа видел он; ему

Письмо вручил он самому.

И что ж сосед? — верхом садился

И положил письмо в карман —

Ах, чем-то кончится роман!

Там же второй вариант ст. 1—5:

Лишь только няня удалилась

И сердце, будто пред бедой,

У бедной девушки забилось,

Вскричала: боже! что со мной!

Встает. На мать взглянуть не смеет.

Песня девушек в черновой рукописи:

П е с н я

Вышла Дуня на дорогу,

Помолившись богу.

Дуня плачет, завывает,

Друга провожает.

Друг поехал на чужбину,

Дальную сторонку,

Ох уж эта мне чужбина —

Горькая кручина!..

На чужбине молодицы,

Красные девицы,

Остаюся я младая

Горькою вдовицей.

Вспомяни меня младую,

Аль я приревную,

Вспомяни меня заочно,

Хоть и не нарочно.

ГЛАВА IV

Первые строфы главы не были введены в ее текст, но были напечатаны отдельно в журнале «Московский вестник» в октябре 1827 г.:

Ж е н щ и н ы

Отрывок из Евгения Онегина

В начале жизни мною правил

Прелестный, хитрый, слабый пол;

Тогда в закон себе я ставил

Его единый произвол.

Душа лишь только разгоралась,

И сердцу женщина являлась

Каким-то чистым божеством.

Владея чувствами, умом,

Она сияла совершенством.

Пред ней я таял в тишине:

Ее любовь казалась мне

Недосягаемым блаженством.

Жить, умереть у милых ног —

Иного я желать не мог.

*

То вдруг ее я ненавидел,

И трепетал, и слезы лил,

С тоской и ужасом в ней видел

Созданье злобных, тайных сил;

Ее пронзительные взоры,

Улыбка, голос, разговоры —

Всё было в ней отравлено,

Изменой злой напоено,

Всё в ней алкало слез и стона,

Питалось кровию моей…

То вдруг я мрамор видел в ней,

Перед мольбой Пигмалиона

Еще холодный и немой,

Но вскоре жаркий и живой.

*

Словами вещего поэта

Сказать и мне позволено:

Темира, Дафна и Лилета —

Как сон забыты мной давно.

Но есть одна меж их толпою…

Я долго был пленен одною —

Но был ли я любим, и кем,

И где, и долго ли?.. зачем

Вам это знать? не в этом дело!

Что было, то прошло, то вздор;

А дело в том, что с этих пор

Во мне уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И всё в нем пусто и темно.

*

Дознался я, что дамы сами,

Душевной тайне изменя,

Не могут надивиться нами,

Себя по совести ценя.

Восторги наши своенравны

Им очень кажутся забавны;

И, право, с нашей стороны

Мы непростительно смешны.

Закабалясь неосторожно,

Мы их любви в награду ждем.

Любовь в безумии зовем,

Как будто требовать возможно

От мотыльков иль от лилей

И чувств глубоких и страстей!

Эти четыре строфы — результат большой работы. После первой строфы Пушкин начал:

Признаться ль вам, я наслажденье

В то время лишь одно имел,

Мне было мило ослепленье,

Об нем я после пожалел.

Вместо третьей строфы была написана другая (без первых четырех стихов):

Но я заманчивой загадкой

Не долго мучился украдкой…

И сами помогли оне,

Шепнули сами слово мне,

Оно известно было свету,

И даже никому давно

Уж не казалось и смешно.

Так разгадав загадку эту,

Сказал я: только-то, друзья,

Куда как недогадлив я!

После четвертой строфы начата строфа, совпадающая с окончательной восьмой. Сама четвертая строфа имеет вариант:

Смешон, конечно, важный модник —

Систематический Фоблас,

Красавиц записной угодник,

Хоть поделом он мучит вас.

Но жалок тот, кто без искусства

Души возвышенные чувства,

Прелестной веруя мечте,

Приносит в жертву красоте

И, расточась неосторожно,

Одной любви в награду ждет,

Любовь в безумии зовет,

Как будто требовать возможно

От мотыльков и от лилей

И чувств глубоких и страстей.

Далее следовали стихи:

Блажен, кто делит наслажденье,

Умен, кто чувствовал один,

И был невольного влеченья

Самолюбивый властелин,

Кто принимал без увлеченья

И оставлял без сожаленья,

Когда крылатая любовь

И ……. предаваясь вновь.

………………..

За этими стихами — еще одна строфа:

Страстей мятежные заботы

Прошли, не возвратятся вновь!

Души бесчувственной дремоты

Не возмутит уже любовь.

Пустая красота порока

Блестит и нравится до срока.

Пора проступки юных дней

Загладить жизнию моей!

Молва, играя, очернила

Мои начальные лета.

Ей подмогала клевета

И дружбу только что смешила,

Но, к счастью, суд молвы слепой

Опровергается порой!..

Строфа XVII. За нею первоначально следовала строфа, исключенная из белового текста:

Но ты — губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

Меж ими нет — замечу кстати —

Ни тонкой вежливости знати,

Ни ветрености милых шлюх.

Я, уважая русский дух,

Простил бы им их сплетни, чванство,

Фамильных шуток остроту,

Пороки зуб, нечистоту,

И непристойность и жеманство,

Но как простить им модный бред

И неуклюжий этикет?

Строфа XXIV. Стихи 5—14 читались иначе. Из первой редакции строфы видно, что Пушкин предполагал непосредственно перейти к отъезду Татьяны в Москву, не имея в виду эпизода дуэли Онегина с Ленским:

Родня качает головою;

Соседи шепчут меж собою:

Пора, пора бы замуж ей.

Мать так же мыслит, у друзей

Тихонько требует совета.

Друзья советуют зимой

В Москву подняться всей семьей —

Авось в толпе большого света

Татьяне сыщется жених

Милей иль счастливей других.

За этим первоначально намечалась строфа, часть которой Пушкин перенес в главу седьмую (строфа XXVII), а остальное в строфу XL четвертой главы:

Старушка очень полюбила

Благоразумный их совет,

В столицу ехать положила,

Как только будет зимний след.

Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало

и т. д.

Далее следовали две строфы:

Когда повеет к нам весною

И небо вдруг оживлено,

Люблю поспешною рукою

Двойное выставить окно.

С каким-то грустным наслажденьем

Я упиваюсь дуновеньем

Живой прохлады; но весна

У нас не радостна, она

Богата грязью, не цветами.

Напрасно манит жадный взор

Лугов пленительный узор;

Певец не свищет над водами,

Фиалок нет, и вместо роз

В полях растопленный навоз.

__

Что наше северное лето?

Карикатура южных зим.

Мелькнет и нет, известно это,

Хоть мы признаться не хотим.

Ни шум дубрав, ни тень, ни розы,—

В удел нам отданы морозы,

Метель, свинцовый свод небес,

Безлиственный сребристый лес,

Пустыни ярко снеговые,

Где свищут по́дрези саней —

Средь хладно пасмурных ночей

Кибитки, песни удалые,

Двойные стекла, банный пар,

Халат, лежанка и угар.

Строфа XXXVI была напечатана в первом издании четвертой главы:

Уж их далече взор мой ищет,

А лесом кравшийся стрелок

Поэзию клянет и свищет,

Спуская бережно курок.

У всякого своя охота,

Своя любимая забота:

Кто целит в уток из ружья,

Кто бредит рифмами, как я,

Кто бьет хлопушкой мух нахальных,

Кто правит в замыслах толпой,

Кто забавляется войной,

Кто в чувствах нежится печальных,

Кто занимается вином:

И благо смешано со злом.

На экземпляре названного издания Пушкин исправил стихи 8 и 9:

Кто эпиграммами, как я,

Стреляет в куликов журнальных.

Строфа XXXVII. Последние два стиха этой строфы и строфа XXXVIII имеются в рукописи:

И одевался — только вряд

Вы носите такой наряд.

*

Носил он русскую рубашку,

Платок шелковый кушаком,

Армяк татарский нараспашку

И шляпу с кровлею, как дом

Подвижный. Сим убором чудным,

Безнравственным и безрассудным,

Была весьма огорчена

Псковская дама Дурина,

А с ней Мизинчиков. Евгений,

Быть может, толки презирал,

А вероятно, их не знал,

Но всё ж своих обыкновений

Не изменил в угоду им,

За что был ближним нестерпим.

ГЛАВА V

Строфа XXX первоначально оканчивалась описанием обморока Татьяны:

Она приветствий двух гостей

Не слышит, слезы из очей

Хотят уж хлынуть; вдруг упала

Бедняжка в обморок; тотчас

Ее выносят; суетясь,

Толпа гостей залепетала.

Все на Онегина глядят,

Как бы во всем его винят.

Строфы XXXVII и XXXVIII были напечатаны в первом издании главы:

XXXVII

В пирах готов я непослушно

С твоим бороться божеством;

Но, признаюсь великодушно,

Ты победил меня в другом:

Твои свирепые герои,

Твои неправильные бои,

Твоя Киприда, твой Зевес

Большой имеют перевес

Перед Онегиным холодным,

Пред сонной скукою полей,

Перед Истоминой моей,

Пред нашим воспитаньем модным;

Но Таня (присягну) милей

Елены пакостной твоей.

XXXVIII

Никто и спорить тут не станет.

Хоть за Елену Менелай

Сто лет еще не перестанет

Казнить Фригийский бедный край,

Хоть вкруг почтенного Приама

Собранье стариков Пергама,

Ее завидя, вновь решит:

Прав Менелай и прав Парид.

Что ж до сражений, то немного

Я попрошу вас подождать:

Извольте далее читать;

Начала не судите строго;

Сраженье будет. Не солгу,

Честнóе слово дать могу.

Строфа XLIII имеется в беловой рукописи. В первом издании она появилась без первых четырех стихов:

Как гонит бич в песку манежном

По корде резвых кобылиц,

Мужчины