ленив, порой упрям,

Порой лукав, порою прям,

Порой смирен, порой мятежен,

Порой печален, молчалив,

Порой сердечно говорлив,

II

Когда в забвенье перед классом

Порой терял я взор и слух,

И говорить старался басом,

И стриг над губой первый пух,

В те дни… в те дни, когда впервые

Заметил я черты живые

Прелестной девы и любовь

Младую взволновала кровь

И я, тоскуя безнадежно,

Томясь обманом пылких снов,

Везде искал ее следов,

Об ней задумывался нежно,

Весь день минутной встречи ждал

И счастье тайных мук узнал,

III

В те дни — во мгле дубравных сводов

Близ вод, текущих в тишине,

В углах лицейских переходов

Являться муза стала мне.

Моя студенческая келья,

Доселе чуждая веселья,

Вдруг озарилась! Муза в ней

Открыла пир своих затей;

Простите, хладные науки!

Простите, игры первых лет!

Я изменился, я поэт,

В душе моей едины звуки

Переливаются, живут,

В размеры сладкие бегут.

IV

И, первой нежностью томима,

Мне муза пела, пела вновь

(Amorem canat aetas prima) [49]

Всё про любовь да про любовь.

Я вторил ей — младые други

В освобожденные досуги

Любили слушать голос мой.

Они, пристрастною душой

Ревнуя к братскому союзу,

Мне первый поднесли венец,

Чтоб им украсил их певец

Свою застенчивую музу.

О, торжество невинных дней!

Твой сладок сон душе моей.

V

И свет ее с улыбкой встретил,

Успех нас первый окрылил,

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

И Дмитрев не был наш хулитель;

И быта русского хранитель,

Скрижаль оставя, нам внимал

И музу робкую ласкал.

И ты, глубоко вдохновенный

Всего прекрасного певец,

Ты, идол девственных сердец,

Не ты ль, пристрастьем увлеченный,

Не ты ль мне руку подавал

И к славе чистой призывал.

В черновиках сохранились строфы, отчасти совпадающие с беловыми, но в основном дающие другие подробности лицейских лет Пушкина.

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал украдкой Апулея,

А над Виргилием зевал,

Когда ленился и проказил,

По кровле и в окошко лазил,

И забывал латинский класс

Для алых уст и черных глаз;

Когда тревожить начинала

Мне сердце смутная печаль,

Когда таинственная даль

Мои мечтанья увлекала,

И летом ……. для дня

Будили радостно меня,

——

Когда французом называли

Меня задорные друзья,

Когда педанты предрекали,

Что ввек повесой буду я,

Когда по розовому полю

Резвились и бесились вволю,

Когда в тени густых аллей

Я слушал клики лебедей,

На воды светлые взирая,

Или когда среди равнин

………………….

Кагульский мрамор навещая

…………………..

Строфа XXIII оканчивалась стихами:

И слова не было в речах

Ни о дожде, ни о чепцах.

Далее следовали две строфы:

В гостиной истинно дворянской

Чуждались щегольства речей

И щекотливости мещанской

Журнальных чопорных судей.

Хозяйкой светской и свободной

Был принят слог простонародный

И не пугал ее ушей

Живою странностью своей

(Чему, наверно, удивится,

Готовя свой разборный лист,

Иной глубокий журналист;

Но в свете мало ль что творится,

О чем у нас не помышлял,

Быть может, ни один журнал!).

——

Никто насмешкою холодной

Встречать не думал старика,

Заметя воротник немодный

Под бантом шейного платка.

Хозяйка спесью не смущала

И новичка-провинциала;

Равно для всех она была

Непринужденна н мила.

Лишь путешественник залетный,

Блестящий лондонский нахал,

Полуулыбку возбуждал

Своей осанкою заботной;

И быстро обмененный взор

Ему был общий приговор.

Строфа XXIV. После нее — в беловой рукописи:

И та, которой улыбалась

Расцветшей жизни благодать,

И та, которая сбиралась

Уж общим мненьем управлять,

И представительница света,

И та, чья скромная планета

Должна была когда-нибудь

Смиренным счастием блеснуть,

И та, которой сердце, тайно

Нося безумной страсти казнь,

Питало ревность и боязнь,—

Соединенные случайно,

Друг дружке чуждые душой,

Сидели тут одна с другой.

Строфа XXV. Вместо этой строфы — в беловой рукописи:

Тут был на эпиграммы падкий

На всё сердитый князь Бродин:

На чай хозяйки слишком сладкий,

На глупость дам, на тон мужчин,

На вензель, двум сироткам данный,

На толки про роман туманный,

На пустоту жены своей

И на неловкость дочерей;

Тут был один диктатор бальный,

Прыгун суровый, должностной;

У стенки фертик молодой

Стоял картинкою журнальной,

Румян, как вербный херувим,

Затянут, нем и недвижим.

Строфа XXVI. Вместо стихов 5—14 в беловой рукописи:

Тут был К. М., француз, женатый

На кукле чахлой и горбатой

И семи тысячах душах;

Тут был во всех своих звездах

Правленья цензор непреклонный

(Недавно грозный сей Катон

За взятки места был лишен);

Тут был еще сенатор сонный,

Проведший с картами свой век,

Для власти нужный человек.

После строфы XXVI — в рукописи:

Смотрите: в залу Нина входит,

Остановилась у дверей

И взгляд рассеянный обводит

Кругом внимательных гостей;

В волненье перси, плечи блещут,

Горит в алмазах голова,

Вкруг стана вьются и трепещут

Прозрачной сетью кружева,

И шелк узорной паутиной

Сквозит на розовых ногах;

Один Онегин ……………

Пред сей волшебною картиной:

Одной Татьяной поражен,

Одну Татьяну видит он.

Эту строфу Пушкин позднее предполагал заменить следующей:

И в зале яркой и богатой ,

Когда в умолкший, тесный круг,

Подобна лилии крылатой,

Колеблясь, входит Лалла-Рук,

И над поникшею толпою

Сияет царственной главою,

И тихо вьется и скользит

Звезда-харита меж харит,

И взор смешенных поколений

Стремится, ревностью горя,

То на нее, то на царя,—

Для них без глаз один Евгений;

Одной Татьяной поражен,

Одну Татьяну видит он.

Строфа XXVII. За этой строфой в беловой рукописи следует еще одна:

Проходят дни, летят недели,

Онегин мыслит об одном,

Другой себе не знает цели,

Чтоб только явно иль тайком

Где б ни было княгиню встретить,

Чтобы в лице ее заметить

Хоть озабоченность иль гнев.

Свой дикий нрав преодолев,

Везде — на вечере, на бале,

В театре, у художниц мод,

На берегах замерзлых вод,

На улице, в передней, в зале

За ней он гонится как тень.

Куда его девалась лень!

ПУТЕШЕСТВИЕ ОНЕГИНА

«Путешествие Онегина» первоначально составляло восьмую главу. В рукописи она сохранилась не полностью, в следующем составе.

Строфа I совпадает со строфой Х последней (т, е. VIII) главы:

Блажен, кто смолоду был молод

……………………….

II

Блажен, кто понял голос строгой

Необходимости земной,

Кто в жизни шел большой дорогой,

Большой дорогой столбовой,—

Кто цель имел и к ней стремился,

Кто знал, зачем он в свет явился

И богу душу передал,

Как откупщик иль генерал.

«Мы рождены,— сказал Сенека,—

Для пользы ближних и своей»

(Нельзя быть проще и ясней),

Но тяжело, прожив полвека,

В минувшем видеть только след

Утраченных бесплодных лет.

Строфа III совпадает, за исключением первого стиха, со строфой XI последней главы:

Несносно думать, что напрасно

……………………….

Строфа IV совпадает со строфой XII последней главы:

Предметом став суждений шумных

……………………….

V

Наскуча или слыть Мельмотом

Иль маской щеголять иной,

Проснулся раз он патриотом

Дождливой, скучною порой.

Россия, господа, мгновенно

Ему понравилась отменно,

И решено. Уж он влюблен,

Уж Русью только бредит он,

Уж он Европу ненавидит

С ее политикой сухой,

С ее развратной суетой.

Онегин едет; он увидит

Святую Русь: ее поля,

Пустыни, грады и моря.

VI

Он собрался, и, слава богу,

Июля третьего числа

Коляска легкая в дорогу

Его по почте понесла.

Среди равнины полудикой

Он видит Новгород великой.

Смирились площади — средь них

Мятежный колокол утих,

Не бродят тени великанов:

Завоеватель скандинав,

Законодатель Ярослав

С четою грозных Иоаннов,

И вкруг поникнувших церквей

Кипит народ минувших дней.

VII

Тоска, тоска! спешит Евгений

Скорее далее: теперь

Мелькают мельком, будто тени,

Пред ним Валдай, Торжок и Тверь.

Тут у привязчивых крестьянок

Берет три связки он баранок,

Здесь покупает туфли, там

По гордым волжским берегам

Он скачет сонный. Кони мчатся

То по горам, то вдоль реки,

Мелькают версты, ямщики

Поют, и свищут, и бранятся.

Пыль вьется. Вот Евгений мой

В Москве проснулся на Тверской.

VIII

Москва Онегина встречает

Своей спесивой суетой,

Своими девами прельщает.

Стерляжьей потчует ухой.

В палате Английского клоба

(Народных заседаний проба),

Безмолвно в думу погружен,

О кашах пренья слышит он.

Замечен он. Об нем толкует

Разноречивая молва,

Им занимается Москва,

Его шпионом именует,

Слагает в честь его стихи

И производит в женихи.

IX

Тоска, тоска! Он в Нижний хочет,

В отчизну Минина. Пред ним

Макарьев суетно хлопочет,

и далее как в тексте отрывков из «Путешествия Онегина» (стр. 201).

Х

Тоска! Евгений ждет погоды.

Уж Волга, рек, озер краса,

Его зовет на пышны воды,

Под полотняны паруса.

Взманить охотника нетрудно:

Наняв купеческое судно,

Поплыл он быстро вниз реки.

Надулась Волга; бурлаки,

Опершись на багры стальные,

Унывным голосом поют

Про тот разбойничий приют,

Про те разъезды удалые,

Как Стенька Разин в старину

Кровавил волжскую волну.

XI

Поют про тех гостей незваных,

Что жгли да резали. Но вот

Среди степей своих песчаных

На берегу соленых вод

Торговый Астрахань открылся.

Онегин только углубился

В воспоминанья прошлых дней,

Как жар полуденных лучей

И комаров нахальных тучи,

Пища, жужжа со всех сторон,

Его встречают,— и, взбешен,

Каспийских вод брега сыпучи

Он оставляет тот же час.

Тоска! — он едет на Кавказ.

XII

Он видит: Терек своенравный

и далее как в отрывках из «Путешествия Онегина» (строфы XII, XIII и XIV).

В черновике за строфой XII следовали еще три (из них первая без четырех начальных стихов):

Вдали Кавказские громады,

К ним путь открыт — чрез их преграды

За их естественную грань

До Грузии промчалась брань.

Авось их дикою красою

Случайно тронут будет он.

И вот, конвоем окружен,

Вослед за пушкою степною

…… — ступил Онегин вдруг

В преддверье гор, в их мрачный круг.

Он видит: Терек разъяренный

Трясет и точит берега,

Над ним с чела скалы нагбенной

Висит олень, склонив рога;

Обвалы сыплются и блещут;

Вдоль скал прямых потоки хлещут.

Меж гор, меж двух высоких стен

Идет ущелие; стеснен

Опасный путь всё у́же, у́же;

Вверху чуть видны небеса;

Природы мрачная краса

Везде являет дикость ту же.

Хвала тебе, седой Кавказ,

Онегин тронут в первый раз.

Во время оное былое!..

В те дни ты знал меня, Кавказ,

В свое святилище глухое

Ты призывал меня не раз.

В тебя влюблен я был безумно.

Меня приветствовал ты шумно

Могучим гласом бурь своих.

Я слышал рев ручьев твоих,

И снеговых обвалов грохот,

И клик орлов, и пенье дев,

И Терека свирепый рев,

И эха дальнозвучный хохот,

И зрел я, слабый твой певец,

Казбека царственный венец.

Строфа XVI, из которой часть Пушкин включил в отрывки из «Путешествия Онегина», полностью имеется в рукописи:

«Блажен, кто стар! блажен, кто болен,

Над кем лежит судьбы рука!

Но я здоров, я молод, волен.

Чего мне ждать? тоска! тоска!..»

Простите, снежных гор вершины,

И вы, кубанские равнины;

Он едет к берегам иным,

Он прибыл из Тамани в Крым,

Воображенью край священный:

С Атридом спорил там Пилад,

Там закололся Митридат,

Там пел изгнанник вдохновенный

И посреди прибрежных скал

Свою Литву воспоминал.

Далее следуют строфы, напечатанные в «Отрывках» (XVII — XXIX). После этого в рукописи читаем:

XXX

Итак, я жил тогда в Одессе

Средь новоизбранных друзей,

Забыв о сумрачном повесе,

Герое повести моей.

Онегин никогда со мною

Не хвастал дружбой почтовою,

А я, счастливый человек,

Не переписывался ввек

Ни с кем. Каким же изумленьем,

Судите, был я поражен,

Когда ко мне явился он

Неприглашенным привиденьем,

Как громко ахнули друзья

И как обрадовался я!

XXXI

Святая дружба! глас натуры!!!..

Взглянув друг на друга потом,

Как Цицероновы Авгуры

Мы рассмеялися тишком…

— — —

— — —

— — —

XXXII

Недолго вместе мы бродили

По берегам эвксинских вод.

Судьбы нас снова разлучили

И нам назначили поход.

Онегин, очень охлажденный

И тем, что видел, насыщенный,

Пустился к невским берегам.

А я от милых южных дам,

От жирных устриц черноморских,

От оперы, от темных лож

И, слава богу, от вельмож

Уехал в тень лесов тригорских,

В далекий северный уезд;

И был печален мой приезд,

XXXIII

О, где б судьба ни назначала

Мне безыменный уголок,

Где б ни был я, куда б ни мчала

Она смиренный мой челнок,

Где поздний мир мне б ни сулила,

Где б ни ждала меня могила,

Везде, везде в душе моей

Благословлю моих друзей.

Нет, нет! нигде не позабуду

Их милых, ласковых речей;

Вдали, один, среди людей

Воображать я вечно буду

Вас, тени прибережных ив,

Вас, мир и сон тригорских нив.

XXXIV

И берег Сороти отлогий,

И полосатые холмы,

И в роще скрытые дороги,

И дом, где пировали мы,—

Приют, сияньем муз одетый,

Младым Языковым воспетый,

Когда из капища наук

Являлся он в наш сельский круг

И нимфу Сороти прославил,

И огласил поля кругом

Очаровательным стихом;

Но там и я свой след оставил,

Там, ветру в дар, на темну ель

Повесил звонкую свирель.

Среди ранних черновых набросков к «Евгению Онегину», возможно, относится следующий отрывок. С каким именно местом романа он связан, определить трудно:

«Женись».— На ком? — «На Вере Чацкой».

— Стара.— «На Радиной».— Проста.

«На Хальской».— Смех у ней дурацкий.

«На Шиповой».— Бедна, толста.

«На Минской».— Слишком томно дышит.

«На Торбиной».— Романсы пишет.

Шалунья мать, отец дурак.

«Ну так на Ленской».— Как не так!

Приму в родство себе лакейство.

«На Маше Липской».— Что за тон!

Гримас, ужимок миллион.

«На Лидиной».— Что за семейство!

У них орехи подают,

Они в театре пиво пьют.

БОРИС ГОДУНОВ

В