ее любил, но содержал в строгости. Много вытерпела она от его причуд. Например: она боялась воды. Отец мой в волновую погоду сажал ее в рыбачью лодку и катал ее по Волге. Иногда, чтоб приучить ее к военной жизни, сажал ее на пушку и палил из-под нее. До глубокой старости сохранила она вид и обхождение знатной дамы. Я не видывал старушки лучшего тону.

Сестра моя была старше меня несколькими годами. Она была красавица и считалась таковою в Москве. Я с братом воспитывался дома. У нас было множество учителей, гувернеров и дядек, из коих двое особенно для меня памятны. Один пудреный, чопорный француз, очень образованный, бывший приятель Фридерика II, с которым игрывал он дуэты на флейте, а другой, которому обязан я первым моим пьянством, эпохою в жизни моей. Вот как это случилось. Однажды, скучая продолжительностию вечернего урока, в то время, как учитель занялся с братом моим, я подкрался и задул обе свечки. Матери моей не было дома. Случилось, что во всем доме, кроме сих двух свечей, не было огня, а слуги по своему обычаю все ушли, оставя дом пустым. Учитель насилу их нашел, насилу добился огня, насилу добрался до меня и в наказание запер меня в чулан. Вышло, что в чулане спрятаны были разные съестные припасы. Я к неизъяснимому утешению тотчас отыскал тут изюм и винные ягоды и наелся вдоволь. Между тем ощупал я штоф, откупорил его, полизал горлышко, нашел его сладким, попробовал из него хлебнуть, мне это понравилось. Несколько раз повторил свое испытание и вскоре повалился без чувств. Между тем матушка приехала. Учитель рассказал ей мою проказу и с нею отправился в чулан. Будят меня, что же? Встаю, шатаясь, бледный, на полу разбитый штоф, от меня несет водкой, как от Панкратьевны «Опасного соседа». Матушка ахнула… На другой день просыпаюсь поздно, с головной болию, смутно вспоминая вчерашнее, гляжу в окно и вижу, что на повозку громоздят пожитки моего учителя. Няня моя объяснила мне, что матушка прогнала его затем-де, что он вечор запер меня в чулан.

ПИСАТЕЛИ, ИЗВЕСТНЫЕ У НАС ПОД ИМЕНЕМ АРИСТОКРАТОВ…

Писатели, известные у нас под именем аристократов, ввели обыкновение, весьма вредное литературе: не отвечать на критики. Редко кто из них отзовется и подаст голос, и то не за себя. Что же это в самом деле? Разве и впрям они гнушаются своим братом-литератором; или они вообразили себя и в самом деле аристократами? Весьма же они ошибаются: журналы назвали их так в шутку, иронически (смотри «Северную пчелу», «Северный Меркурий» и проч.); а если они и принадлежат хорошему обществу, как благовоспитанные и порядочные люди, то это статья особая и литературы не касается.

Один аристократ (все-таки разумеем сие слово в ироническом смысле) извинялся тем, что-де с некоторыми людьми неприлично связываться человеку, уважающему себя и общее мнение; что разница-де между поединком и дракой; что, наконец, никто-де не в праве требовать, чтобы человек разговаривал, с кем не хочет разговаривать. Всё это не отговорка. Если уж ты пришел в кабак, то не прогневайся — какова компания, таков и разговор; если на улице шалун швырнет в тебя грязью, то смешно тебе вызывать его биться на шпагах, а не поколотить его просто. А если ты будешь молчать с человеком, который с тобой заговаривает, то это с твоей стороны обида и гордость, недостойная доброго христианина.

ОБОЗРЕНИЕ ОБОЗРЕНИЙ

Некоторые из наших писателей видят в русских журналах представителей народного просвещения, указателей общего мнения и проч. и вследствие сего требуют для них того уважения, каким пользуются Journal des débats [114] и Edinburgh review [115].

Определяйте значение слов, говорил Декарт. Журнал в смысле, принятом в Европе, есть отголосок целой партии, периодические памфлеты, издаваемые людьми, известными сведениями и талантами, имеющие свое политическое направление, свое влияние на порядок вещей. Сословие журналистов есть рассадник людей государственных — они знают это и, собираясь овладеть общим мнением, они страшатся унижать себя в глазах публики недобросовестностью, переметчивостью, корыстолюбием или наглостью. По причине великого конкурса невежество или посредственность не может овладеть монополией журналов, и человек без истинного дарования не выдержит l’épreuve [116] издания. Посмотрите, кто во Франции, кто в Англии издает сии противоборствующие журналы? Здесь Шатобриан, Мартиньяк, Перонет, там Гиффорд, Джефри, Питт. Что ж тут общего с нашими журналами и журналистами — шлюсь на собственную совесть наших литераторов? Спрашиваю, по какому праву «Северная пчела» будет управлять общим мнением русской публики; какой голос может иметь «Северный Меркурий»?

VIE, POÉSIES ET PENSÉES DE JOSEPH DELORME

(Жизнь, стихотворения и мысли Иосифа Делорма). —

Париж, 1829 (I т. в 16-ю д. л.)

LES CONSOLATIONS

Poésies par Sainte Beuve

(Утешения. Стихотворения Сент-Бёва). — Париж, 1830

(1 том в 18-ю д. л.)

Года два тому назад книжка, вышедшая в свет под заглавием Vie, poésies et pensées de J. Delorme, обратила на себя в Париже внимание критиков и публики. Вместо предисловия романическим слогом описана была жизнь бедного молодого поэта, умершего, как уверяли, в нищете и неизвестности. Друзья покойника предлагали публике стихи и мысли, найденные в его бумагах, извиняя недостатки их и заблуждения самого Делорма его молодостию, болезненным состоянием души и физическими страданиями. В стихах оказывался необыкновенный талант, ярко отсвеченный странным выбором предметов. Никогда ни на каком языке голый сплин не изъяснялся с такою сухою точностию; никогда заблуждения жалкой молодости, оставленной на произвол страстей, не были высказаны с такой разочарованностию. Смотря на ручей, осененный темными ветвями дерев, Делорм думает о самоубийстве и вот каким образом:

Pour qui veut se noyer, la place est bien choisie.

On n’aurait qu’à venir, un jour de fantaisie,

A cacher ses habits au pied de ce bouleau,

Et, comme pour un bain, à descendre dans l’eau:

Non pas en furieux, la tête la première;

Mais s’asseoir, regarder; d’un rayon de lumière

Dans le feuillage et l’eau suivre le long reflet;

Puis, quand on sentirait ses esprits au complet,

Qu’on aurait froid, alors, sans plus traîner la fête,

Pour ne plus la lever, plonger avant la tête,

C’est là mon plus doux vœu, quand je pense à mourir,

J’ai toujours été seul à pleurer, à souffrir;

Sans un cœur près du mien j’ai passé sur la terre;

Ainsi que j’ai vécu, mourons avec mystère,

Sans fracas, sans clameurs, sans voisins assemllés,

L’alouette, en mourant, se cache dans les blés; mblés,

Le rossignol, qui sent défaillir son ramage,

Et la bise arriver, et tomber son plumage,

Passe invisible à tous, comme un écho du bois:

Ainsi je veux passer. Seulement, un… deux mois,

Peut-être un an après, un jour… une soirée,

Quelque pâtre inquiet d’une chèvre égarée,

Un chasseur descendu vers la source, et voyant

Son chien qui s’y lançait sortir en aboyant,

Regardera: la lune avec lui qui regarde

Eclairera ce corps d’une lueur blafarde;

Et soudain il fuira jusqu’au hameau, tout droit.

De grand matin venus, quelques gens de l’endroit

Tirant par les cheveux ce corps méconnaissable,

Cette chair en lambeaux, ces os chargés de sable,

Mêlant des quolibets à quelques sots récits,

Deviseront longtemps sur mes restes noircis,

Et les brouetteront enfin au cimetière;

Vite on clouera le tout dans quelque vieille bière

Qu’un prêtre aspergera d’eau bénite trois fois;

Et je serai laissé sans nom, sans croix de bois! {2}

У друга его, Виктора Гюго, рождается сын; Делорм его приветствует:

Mon ami, vous voilà père d’un nouveau-né;

C’est un garçon encor: le ciel vous l’a donné

Beau, frais, souriant d’aise à cette vie amère;

A peine il a coûté quelque plainte à sa mère.

Il est nuit; je vous vois… à doux bruit, le sommeil

Sur un sein blanc qui dort a pris l’enfant vermeil,

Et vous, père, veillant contre la cheminée, Recueilli dans vous-même, et la tête inclinée,

Vous vous tournez souvent pour revoir, ô douceur!

Le nouveau-né, la mère et le frère et la sœur

Comme un pasteur joyeux de ses toisons nouvelles,

Ou comme un maître, au soir, qui compte ses javelles.

A cette heure si grave, en ce calme profond,

Qui sait, hors vous, l’abîme où votre cœur se fond,

Ami? qui sait vos pleurs, vos muettes caresses;

Les trésors du génie épanchés en tendresses;

L’aigle plus gémissant que la colombe au nid;

Les torrents ruisselants du rocher de granit,

Et, comme sous les feux d’un été de Norvège,

Au penchant des glaciers mille fontes de neige?

Vivez, soyez heureux, et chantez-nous un jour

Ces secrets plus qu’humains d’un ineffable amour!

— Moi, pendant ce temps-là, je veille aussi, je veille,

Non près des rideaux bleus de l’enfance vermeille,

Près du lit nuptial arrosé de parfum,

Mais près d’un froid grabat, sur le corps d’un défunt.

C’est un voisin, vieillard goutteux, mort de la pierre;

Ses nièces m’on requis, je veille à leur prière.

Seul, je m’y suis assis dès neuf heures du soir.

A la tête du lit une croix en bois noir,

Avec un Christ en os, pose entre deux chandelles

Sur une chaise; auprès, le buis cher aux fidèles

Trempe dans une assiette, et je vois sous los draps

Le mort en long, pieds joints, et croisant les deux bras.

Oh! si, du moins, ce mort m’avait durant sa vie

Eté longtemps connu! s’il me prenait envie

De baiser ce front jaune une dernière fois!

En regardant toujours ces plis raides et droits,

Si je voyais enfin remuer quelque chose,

Bouger comme le pied d’un vivant qui repose,

Et la flamme bleuir! si j’entendais crier

Le bois du lit!.. ou bien si je pouvais prier!

Mais rien: nul effroi saint; pas de souvenir tendre;

Je regarde sans voir, j’écoute sans entendre,

Chaque heure sonne lente, et lorsque, par trop las

De ce calme abattant et de ces rêves plats,

Pour respirer un peu je vais à la fenêtre

(Car au ciel de minuit le croissant vient de naître),

Voilà, soudain, qu’au toit lointain d’une maison,

Non pas vers l’orient, s’embrase l’horizon,

Et j’entends résonner, pour toute mélodie,

Des aboiements de chiens hurlant dans l’incendie. {3}

Между сими болезненными признаниями, сими мечтами печальных слабостей и безвкусными подражаниями давно осмеянной поэзии старого Ронсара, мы с изумлением находим стихотворения, исполненные свежести и чистоты. С какой меланхолической прелестию описывает он, например, свою музу!

Non, ma Muse n’est pas l’odalisque brillante

Qui danse les seins nus, à la voix sémillante,

Aux noirs cheveux luisants, aux longs yeux de houri;

Elle n’est ni la jeune et vermeille Péri,

Dont l’aile radieuse éclipserait la queue

D’un beau paon, ni la fée à l’aile blanche et bleue,

Ces deux rivales sœurs, qui, dès qu’il a dit oui,

Ouvrent mondes et cieux à l’enfant ébloui.

Elle n’est pas non plus, ô ma Muse adorée!

Elle n’est pas