troupes envoyees contre eux de toutes parts. Prives de nourriture et de moyens pour se ravitailler, ses compagnons excedes d’ailleurs des cruautes qu’ils commettaient et esperant obtenir leur pardon, le livrerent au commandant de la forteresse du Jaick qui l’envoya a Simbirsk au general comte Panine. Il est presentement en chemin pour etre conduit a Moscou. Amene devant le comte Panine, il avoua naivement dans son interrogatoire qu’il etait cosaque du Don, nomma l’endroit de sa naissance, dit qu’il etait marie a la fille d’un cosaque du Don, qu’il avait trois enfants, que dans ces troubles il avait epouse une autre femme, que ses freres et ses neveux servaient dans la premiere armee, que lui-meme avait servi, les deux premieres campagnes, contre la Porte, etc. etc.

Comme le general Panine a beaucoup de cosaques du Don avec lui, et que les troupes de cette nation n’ont jamais mordu a l’hamecon de ce brigand, tout ceci fut bientot verifie par les compatriotes de Pougatschef, Il ne sait ni lire, ni ecrire, mais c’est un homme extremement hardi et determine. Jusqu’ici il n’y a pas la moindre trace qu’il ait ete l’instrument de quelque puissance, ni qu’il ait suivi l’inspiration de qui que ce soit. Il est a supposer que m-r Pougatschef est maitre brigand, et non valet d’ame qui vive.

Je crois qu’apres Tamerlan il n’y en a guere un qui ait plus detruit l’espece humaine. D’abord il faisait pendre sans remission, ni autre forme de proces toutes les races nobles, hommes, femmes et enfants, tous les officiers, tous les soldats qu’il pouvait attraper; nul endroit ou il a passe n’a ete epargne, il pillait et saccageait ceux meme, qui pour eviter ses cruautes, cherchaient a se le rendre favorable par une bonne reception: personne n’etait devant lui a l’abri du pillage, de la violence et du meurtre.

Mais ce qui montre bien jusqu’ou l’homme se flatte, c’est qu’il ose concevoir quelque esperance. Il s’imagine qu’a cause de son courage je pourrai lui faire grace et qu’il ferait oublier ses crimes passes par ses services futurs. S’il n’avait offense que moi, son raisonnement pourrait etre juste et je lui pardonnerais. Mais cette cause est celle de l’empire qui a ses loix. {2}

12 Le marquis de Pougatschef dont vous me parlez encore dans votre lettre du 16 decembre, a vecu en scelerat et va finir en lache. Il a paru si timide et si faible en sa prison qu’on a ete oblige de le preparer a sa sentence avec precaution, crainte qu’il ne mourut de peur sur le champ [125] (Письмо императрицы к Вольтеру, от 29 декабря 1774 года).

13 «В скором времени по прибытии нашем в Москву я увидел позорище для всех чрезвычайное, для меня же и новое: смертную казнь; жребий Пугачева решился. Он осужден на четвертование. Место казни было на так называемом Болоте.

В целом городе, на улицах, домах, только и было речей об ожидаемом позорище. Я и брат нетерпеливо желали быть в числе зрителей; но мать моя долго на то не соглашалась. Наконец, по убеждению одного из наших родственников, она вверила нас ему под строгим наказом, чтоб мы ни на шаг от него не отходили.

Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию описать его, по крайней мере, как оно мне тогда представлялось.

В десятый день января тысяча семьсот семьдесят пятого года, в восемь или девять часов пополуночи, приехали мы на Болото; на середине его воздвигнут был эшафот, или лобное место, вкруг коего построены были пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб по причине жестокого мороза. Тут же находился и обер-полицеймейстер Архаров, окруженный своими чиновниками и ординарцами. На высоте, или помосте, лобного места увидел я с отвращением в первый раз исполнителей казни. Позади фрунта всё пространство болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок. Вдруг всё восколебалось и с шумом заговорило: везут, везут! Вскоре появился отряд кирасир, за ним необыкновенной высоты сани, и в них сидел Пугачев; насупротив духовник его и еще какой-то чиновник, вероятно секретарь Тайной экспедиции, за санями следовал еще отряд конницы.

Пугачев с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином.

Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул, и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.

При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: «Ты ли донской казак Емелька Пугачев?» Он столь же громко ответствовал: «Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев». Потом, во всё продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. [126] По прочтении манифеста духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!» — При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же» (Из неизданных записок И. И. Дмитриева).

Подробности сей казни разительно напоминают казнь другого донского казака, свирепствовавшего за сто лет перед Пугачевым почти в тех же местах и с такими же ужасными успехами. См. Relation des particularites de la rebellion de Stenko-Razin contre le grand Duc de Moscovie. La naissance, le progres et la fin de cette rebellion; avec la maniere dont fut pris cerebelle, sa sentence de mort et son execution, traduit de l’Anglais par C. Desmares. MDCLXXXII. [127] — Книга сия весьма редка; я видел один экземпляр оной в библиотеке А. С. Норова, ныне принадлежащей князю Н. И. Трубецкому.

ЗАМЕЧАНИЯ О БУНТЕ

1

Стр. 16 (177). Пугачев был уже пятый самозванец, приявший на себя имя императора Петра III. Не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: «Жив ли мой отец?»

2

Стр. 18 (158). Пугачев говорил, что сама императрица помогла ему скрыться.

3

Стр. 20 (160). Первое возмутительное воззвание Пугачева к яицким казакам есть удивительный образец народного красноречия, хотя и безграмотного. Оно тем более подействовало, что объявления, или публикации, Рейнсдорпа были писаны столь же вяло, как и правильно, длинными обиняками, с глаголами на конце периодов.

4

Стр. 25 (165). Бедный Харлов накануне взятия крепости был пьян; но я не решился того сказать из уважения его храбрости и прекрасной смерти.

5

Стр. 34 (172). Сей Нащокин был тот самый, который дал пощечину Суворову (после того Суворов, увидя его, всегда прятался и говорил: боюсь, боюсь! он дерется). Нащокин был один из самых странных людей того времени. Сын его написал его записки: отроду не читывал я ничего забавнее. Государь Павел Петрович любил его и при восшествии своем на престол звал его в службу, Нащокин отвечал государю: «Вы горячи и я горяч; служба в прок мне не пойдет». Государь пожаловал ему деревни в Костромской губернии, куда он и удалился. Он был крестник императрицы Елисаветы и умер в 1809 году.

6

Стр. 54 (185). Чернышев (тот самый, о котором государыня Екатерина II говорит в своих записках) был некогда камер-лакеем. Он был удален из Петербурга повелением императрицы Елисаветы Петровны. Императрица Екатерина, вступив на престол, осыпала его и брата своими милостями. Старший умер в Петербурге комендантом крепости.

7

Стр. 55 (187). Кар был пред сим употребляем в делах, требовавших твердости и даже жестокости (что еще не предполагает храбрости, и Кар это доказал). Разбитый двумя каторжниками, он бежал под предлогом лихорадки, лома в костях, фистулы и горячки. Приехав в Москву, он хотел явиться с оправданиями к князю Волконскому, который его не принял. Кар приехал в Благородное собрание, но его появление произвело такой шум и такие крики, что он принужден был поспешно удалиться. Ныне общее мнение если и существует, то уж гораздо равнодушнее, нежели как бывало в старину. Сей человек, пожертвовавший честью для своей безопасности, нашел, однако ж, смерть насильственную: он был убит своими крестьянами, выведенными из терпения его жестокостию.

8

Стр. 56 (187). Императрица уважала Бибикова и уверена была в его усердии, но никогда его не любила. В начале ее царствования был он послан в Холмогоры, где содержалось семейство несчастного Иоанна Антоновича, для тайных переговоров. Бибиков возвратился влюбленный без памяти в принцессу Екатерину (что весьма не понравилось государыне). Бибикова подозревали благоприятствующим той партии, которая будто бы желала возвести на престол государя великого князя. Сим призраком беспрестанно смущали государыню, и тем отравляли сношения между матерью и сыном, которого раздражали и ожесточали ежедневные, мелочные досады и подлая дерзость временщиков. Бибиков не раз бывал посредником между императрицей и великим князем. Вот один из тысячи примеров: великий князь, разговаривая однажды о военных движениях, подозвал полковника Бибикова (брата Александра Ильича) и спросил, во сколько времени полк его (в случае тревоги) может поспеть в Гатчину? На другой день Александр Ильич узнает, что о вопросе великого князя донесено и что у брата его отымают полк. Александр Ильич, расспросив брата, бросился к императрице и объяснил ей, что слова великого князя были не что иное, как военное суждение, а