негой, и желаньем,
Младую грудь волнует новый жар.
Она зовет тихонько Гавриила,
Его любви готовя тайный дар,
Довольный взор с улыбкою склонила,
И, счастлива в прелестной наготе,
Сама своей дивится красоте.
Но между тем в задумчивости нежной
Она грешит, прелестна и томна,
И чашу пьёт отрады безмятежной.
И что же? Вдруг мохнатый, белокрылый
В её окно влетает голубь милый,
Над нею он порхает и кружит
И пробует веселые напевы,
И вдруг летит в колени милой девы,
Над розою садится и дрожит,
Клюет её, колышется, вертится,
И носиком, и ножками трудится.
Он, точно, он! – Мария поняла,
Что в голубе другого угощала;
Колени сжав, еврейка закричала,
Вздыхать, дрожать, молиться начала,
Заплакала, но голубь торжествует,
В жару любви трепещет и воркует,
И падает, объятый лёгким сном,
Приосеня цветок любви крылом.
Он улетел. Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два, три! – как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, архангелу и богу».
Всевышний бог, как водится потом
Признал своим еврейской девы сына,
Но Гавриил (завидная судьбина!)
Не преставал являться ей тайком;
Как многие, Иосиф был утешен,
Он пред женой по-прежнему безгрешен,
Христа любил как сына своего,
За то господь и наградил его!
Аминь, аминь! Чем кончу я рассказы?
Навек забыв старинные проказы,
Смиренных струн тебе я посвятил
Усердное, спасительное пенье:
Храни меня, внемли моё моленье!
Досель я был еретиком в любви,
Младых богинь безумный обожатель,
Друг демона, повеса и предатель…
Раскаянье моё благослови!
Приемлю я намеренья благие,
Переменюсь: Елену видел я;
Она мила, как нежная Мария!
Моим речам придай очарованье,
Понравиться поведай тайну мне,
В её душе зажги любви желанье,
Не то пойду молиться сатане!
Но дни бегут, и время сединою
Мою главу тишком посеребрит,
И важный брак с любезною женою
Пред алтарем меня соединит.
Иосифа прекрасный утешитель!
Молю тебя, колена преклоня,
О рогачей заступник и хранитель,
Молю – тогда благослови меня,
Даруй ты мне беспечность и смиренье,
Даруй ты мне терпенье вновь и вновь
Спокойный сон, в супруге уверенье,
В семействе мир и к ближнему любовь!
Царь Никита и сорок его дочерей
Сказка была написана в 20-х числах мая 1822 года в Михайловском. Упоминание о ней есть в письме к брату и Плетневу от 15 марта 1825 года. Сказка дошла до нас в рукописных копиях, однако начало сохранилось в черновой тетради Пушкина. История публикации сложилась весьма непросто: из-за обилия копий, автографов и разрозненных отрывков в описаниях рукописи в полном виде мы имеем текст, собранный из огромного количества небольших кусочков.
В письме к брату Льву Сергеевичу и Плетневу Пушкин озаглавил её как «Царь Никита и сорок его дочерей», что и послужило в дальнейшем её названием, но в обществе сказка ходила как «Царь Никита жил когда-то…» И это все, что нам известно о создании и истории сказки. Впрочем, благодаря воспоминаниям современников Пушкина, письмам и дневникам, известно кем жил поэт в 1822 году, откуда черпал образы, вдохновение и чем питал свою остроумную безграничную фантазию. Летом того года он бывал у Давыдовых на даче: ухаживал за женой А.Д. Давыдова – Аглаей Антоновной, героиней небезызвестной эпиграммы, за глаза называя её мужа «рогоносец величавый». В том же году Александр Сергеевич увлекался Марией Балш – женой Тодора Балша, впоследствии главнокомандующего войсками Молдавии. Балш была невыносимо ревнивой, а её муж и вовсе сходил с ума, поэтому Пушкин решил всё уладить мирным разговором с… гетманом Тодором Балш. Мирного разговора, как и следовало ожидать, не вышло, мужчины устроили драку, и всё бы закончилось очередной дуэлью, если бы генерал Инзов не посадил Пушкина под домашний арест. В том же, явно насыщенном 1822 году, Пушкин, одновременно встречаясь с Марией Балш, увлёкся Екатериной Альбрехт, женой А.И. Альбрехта – генерала лейб-гвардии Уланского полка. Екатерина Альбрехт была трижды замужем (методично выходя замуж с шестнадцати лет), и оказалась такой же нестерпимо ревнивой, как и её предшественница, сводила с ума поэта своими требованиями, и Пушкин переключился на новую любовь. Столько романов за один год, и это только те, что известны, не могли не отразиться на буйном поэтическом творчестве, поэтому возникновение образа многочисленных улетающих женских прелестей вполне прозрачно.
Царь Никита и сорок его дочерей
Праздно, весело, богато,
Не творил добра, ни зла,
И земля его цвела,
Кушал, пил, молился богу
И от разных матерей
Прижил сорок дочерей,
Сорок девушек прелестных,
Сорок ангелов небесных,
Милых сердцем и душой.
Что за ножка – боже мой,
Ум – с ума свести бы мог.
Словом, с головы до ног
Душу, сердце всё пленяло;
Одного недоставало.
Да чего же одного?
Так, безделки, ничего.
Всё равно – недоставало.
Как бы это изъяснить,
Чтоб совсем не рассердить
Богомольной важной дуры,
Слишком чопорной цензуры?
Как быть?.. Помоги мне, бог!
У царевен между ног…
Нет, уж это слишком ясно
И для скромности опасно, —
Так иначе как-нибудь:
Я люблю в Венере грудь,
Губки, ножку особливо,
Но любовное огниво,
Цель желанья моего…
Что такое? … Ничего!..
У царевен молодых,
Шаловливых и живых.
Их чудесное рожденье
Привело в недоуменье
Все придворные сердца.
Грустно было для отца
И для матерей печальных.
А от бабок повивальных
Как узнал о том народ —
Всякий тут разинул рот,
Ахал, охал, дивовался,
А иной, хоть и смеялся,
Да тихонько, чтобы в путь
До Нерчинска не махнуть.
Царь созвал своих придворных,
Нянек, мамушек покорных —
Им держал такой приказ:
«Если кто-нибудь из вас
Дочерей греху научит,
Или мыслить их приучит,
Или только намекнёт,
Что у них недостаёт,
Иль двусмысленное скажет,
Или кукиш им покажет, —
То – шутить я не привык —
Бабам вырежу язык,
А мужчинам нечто хуже,
Что порой бывает туже».
Царь был строг, но справедлив,
А приказ красноречив;
Всяк со страхом поклонился,
Остеречься всяк решился,
И хранил свое добро.
Жены бедные боялись,
Чтоб мужья не проболтались;
Втайне думали мужья:
«Провинись, жена моя!»
(Видно, сердцем были гневны.)
Подросли мои царевны.
Жаль их стало. Царь – в совет;
Так и так – довольно ясно,
Тихо, шепотом, негласно,
Осторожнее от слуг.
Призадумались бояры,
Поклонился всем – и вдруг
В лысый лоб рукою брякнул
И царю он так вавакнул:
Не взыщи мою ты дерзость,
Если про плотскую мерзость
Мне была знакома сводня,
(Где она? и чем сегодня?
Верно тем же, чем была).
Баба ведьмою слыла,
Всем недугам пособляла,
Немощь членов исцеляла.
Вот её бы разыскать;
А что надо – то и вставит».
Восклицает царь Никита,
Брови сдвинувши сердито. —
Если ж нас она обманет,
На бобах нас проведёт,
Или с умыслом солжёт, —
Будь не царь я, а бездельник,
Если в чистый понедельник
Сжечь колдунью не велю:
И тем небо умолю».
Вот секретно, осторожно,
По курьерской подорожной
И во все земли концы
Были посланы гонцы.
Они скачут, всюду рыщут
И царю колдунью ищут.
Год проходит и другой —
Вдруг напал на след счастливый.
Он заехал в тёмный лес
(Видно, вёл его сам бес),
Видит он: в лесу избушка,
Ведьма в ней живет, старушка.
Как он был царев посол,
То к ней прямо и вошёл,
Поклонился ведьме смело,
Изложил царево дело:
Как царевны рождены
И чего все лишены.
В дверь гонца она толкнула,
Так промолвив: «Уходи
Поскорей и без оглядки,
Не то – бойся лихорадки…
Через три дня приходи
За посылкой и ответом,
Только помни – чуть с рассветом».
После ведьма заперлась,
Уголечком запаслась,
Трое суток ворожила,
Так что беса приманила,
Сам принес он ей ларец,
Полный грешными вещами,
Обожаемыми нами.
Там их было всех сортов,
Всех размеров, всех цветов,
Все отборные, с кудрями…
Ведьма все перебрала,
Сорок лучших оточла,
Их в салфетку завернула
С ним отправила гонца,
Дав на путь серебреца.
Едет он. Заря зарделась…
Захотелось закусить,
Жажду водкой утолить:
Он был малый аккуратный,
Вот коня он разнуздал
И покойно кушать стал.
Конь пасётся. Он мечтает,
Как его царь вознесет,
Графом, князем назовет.
Что же ларчик заключает?
Что царю в нём ведьма шлет?
В щёлку смотрит: нет, не видно —
Заперт плотно. Как обидно!
И всего его тревожит.
Ухо он к замку приложит —
Нюхает – знакомый дух…
Тьфу ты пропасть! что за чудо?
Посмотреть ей-ей не худо.
И не вытерпел гонец…
Но лишь отпер он ларец,
Птички – порх и улетели,
И кругом на сучьях сели,
И хвостами завертели.
Сухарями их прельщать:
Крошки сыплет – все напрасно
(Видно, кормятся не тем):
На сучках им петь прекрасно,
Вот тащится вдоль дороги,
Вся согнувшися дугой,
Баба старая с клюкой.
Наш гонец ей бухнул в ноги:
«Пропаду я с головой!
Посмотри, беда какая:
Не могу их изловить!
Как же горю пособить?»
Плюнула и прошипела:
«Поступил ты хоть и скверно,
Но не плачься, не тужи…
Ты им только покажи —
Сами все слетят наверно».
«Ну, спасибо!» – он сказал…
И лишь только показал —
Птички вмиг к нему слетели
И квартирой овладели.
Он без дальних отговорок
И отправился домой.
Как княжны их получили,
Прямо в клетки посадили.
Задал тотчас пир горой:
Да и ведьму не забыл:
Из кунсткамеры в подарок
Ей послал в спирту огарок
(Тот, который всех дивил),
Две ехидны, два скелета
Из того же кабинета…
Награждён был и гонец.
Вот и сказочки конец.
Многие меня поносят
И теперь, пожалуй, спросят:
Глупо так зачем шучу?
Что за дело им? Хочу.
Поэма относится к юношеским годам Пушкина, она не была завершена и при жизни не печаталась. Является пародией на популярное в то время житие Иоанна Новгородского. Датируется летом 1813 года.
Единственный источник текста – беловой автограф в архиве князя А.М. Горчакова. Впервые был опубликован в «Красном Архиве» в 1928 году, а в изданиях сочинений поэта поэма появилась только в 1930 году. С этим произведением связана весьма забавная история, которая очень ярко отражает нравы света пушкинской поры. Пушкин писал «Монаха», когда ему было примерно 13–14 лет, поэт был воспитанником закрытого учебного заведения со строжайшими монастырскими порядками, где и протекал болезненный, всегда острый период взросления – превращение мальчика в мужчину. Строгие порядки лицея не позволяли мальчикам вести вольную жизнь, постигать «любовную науку» естественно, поэтому среди воспитанников Царскосельского лицея чрезвычайно было популярно всё, что хоть немного приоткрывало тайную завесу: гравюры французских романов, «неприличные» открытки, обнаженная натура скульптуры и живописи, эротическая поэзия и т. п.
Так, в то время был невероятно знаменит поэт и переводчик Академии наук, ученик Ломоносова и не последняя фигура в научном мире – И.С. Барков. Иван Семенович писал пошлые, эротические стихи, часто небольшого размера (четверостишия) и славился своим образом жизни, полного разврата и пьянства. Считается, что «Монах» был написан в подражание Баркову (в тот же период Пушкин посвятил ему стихотворение «Тень Баркова»).
До 1928 года ходило множество версий того, куда же делась рукопись «Монаха». Произведение присутствует в воспоминаниях, письмах (например, письмо Вяземского И. Тургеневу: «Сделай милость, скажи племяннику, чтобы он дал мне какого-то своего «Монаха» и «Вкруг я Стурдзы хожу» и всё, что есть нового»). А самой рукописи в глаза никто не видел.
Самая распространенная версия – поэт уничтожил рукопись по совету одного из старших товарищей. Вторая, чуть
