Смущается мой дух.
Услышь моё усердное моленье,
Не дай мне впасть, господь, во искушенье!»
Услышал бог молитвы старика,
И ум его в минуту просветился.
Из бедного седого простяка
Панкратий вдруг в Невтоны претворился.
Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул
И в радости свой опрокинул стул.
И, как мудрец, кем Сиракуз спасался,
По улице бежавший бос и гол,
Открытием своим он восхищался
И громко всем кричал: «Нашёл! нашёл!»
«Ну! – думал он, – от бесов и юбчонки
Избавлюсь я – и милые девчонки
Уже меня во сне не соблазнят.
Я стану ждать последний час со страхом
И с верою, и всё пойдет на лад».
Так мыслил он – и очень ошибался.
Могущий рок, вселенной господин,
Панкратием, как куклой, забавлялся.
Монах водой наполнил свой кувшин,
Забормотал над ним слова молитвы
И был готов на грозны ада битвы.
Ждёт юбки он – с своей же стороны
Нечистый дух весь день был на работе
И весь в жару, в грязи, в пыли и поте
Предупредить спешил восход луны.
Песнь третья
«Пойманный бес»
Ах, отчего мне дивная природа
Корреджио искусства не дала?
Тогда б в число парнасского народа
Лихая страсть меня не занесла.
Чернилами я не марал бы пальцы,
Не засорял бумагою чердак,
И за бюро, как девица за пяльцы,
Стихи писать не сел бы я никак.
Я кисти б взял бестрепетной рукою
И, выпив вмиг шампанского стакан,
Трудиться б стал я с жаркой головою,
Как Цициан иль пламенный Албан.
Представил бы все прелести Натальи,
На полну грудь спустил бы прядь волос,
Вкруг головы венок душистых роз,
Вкруг милых ног одежду резвой Тальи,
Стан обхватил Киприды б пояс злат.
И кистью б был счастливей я стократ!
Иль краски б взял Вернета иль Пуссина;
Волной реки струилась бы холстина;
На небосклон палящих, южных стран,
Возведши ночь с задумчивой луною,
Представил бы над серою скалою,
Вкруг коей бьёт шумящий океан,
Высокие, покрыты мохом стены;
И там в волнах, где дышит ветерок,
На серебре, вкруг скал блестящей пены,
Зефирами колеблемый челнок.
Нарисовал бы в нем я Кантемиру,
Её красы… и рад бы бросить лиру,
От чистых муз навеки удалясь,
Но Рубенсом на свет я не родился,
Не рисовать, я рифмы плесть пустился.
Мартынов пусть пленяет кистью нас,
А я – я вновь взмостился на Парнас.
Исполнившись геройскою отвагой,
Опять беру чернильницу с бумагой
И стану вновь я песни продолжать.
Что делает теперь седой Панкратий?
Что делает и враг его косматый?
Уж перестал Феб землю освещать;
Со всех сторон уж тени налетают;
Туман сокрыл вид рощиц и лесов;
Уж кое-где и звёздочки блистают…
Уж и луна мелькнула сквозь лесов…
Ни жив, ни мёртв сидит под образами
Чернец, молясь обеими руками.
И вдруг, бела, как вновь напавший снег
Москвы-реки на каменистый брег,
Как легка тень, в глазах явилась юбка…
Монах встаёт, как пламень покраснев,
Как модинки прелестной ала губка,
Схватил кувшин, весь гневом возгорев,
И всей водой он юбку обливает.
О чудо!.. вмиг сей призрак исчезает
И вот пред ним с рогами и с хвостом,
Как серый волк, щетиной весь покрытый,
Как добрый конь с подкованным копытом,
Предстал Молок, дрожащий под столом,
С главы до ног облитый весь водою,
Закрыв себя подолом епанчи,
Вращал глаза, как фонари в ночи.
«Ура! – вскричал монах с усмешкой злою, —
Поймал тебя, подземный чародей.
Ты мой теперь, не вырвешься, злодей.
Все шалости заплатишь головою.
Иди в бутыль, закупорю тебя,
Сейчас её в колодезь брошу я.
Ага, Мамон! дрожишь передо мною».
– Ты победил, почтенный старичок, —
Так отвечал смирнехонько Молок. —
Ты победил, но будь великодушен,
В гнилой воде меня не потопи.
Я буду ввек за то тебе послушен,
Спокойно ешь, спокойно ночью спи,
Уж соблазнять тебя никак не стану.
«Всё так, всё так, да полезай в бутыль,
Уж от тебя, мой друг, я не отстану,
Ведь плутни все твои я не забыл».
– Прости меня, доволен будешь мною,
Богатства все польют к тебе рекою,
Как Банкова, я в знать тебя пущу,
Достану дом, куплю тебе кареты,
Придут к тебе в переднюю поэты;
Всех кланяться заставлю богачу,
Сниму клобук, по моде причешу.
Всё променяв на длинный фрак с штанами,
Поскачешь ты гордиться жеребцами,
Народ, смеясь, колёсами давить
И аглинской каретой всех дивить.
Поедешь ты потеть у Шиловского,
За ужином дремать у Горчакова,
К Нарышкиной подправливать жилет.
Потом всю знать (с министрами, с князьями
Ведь будешь жить, как с кровными друзьями)
Ты позовёшь на пышный свой обед.
«Не соблазнишь! тебя я не оставлю,
Без дальних слов сейчас в бутыль иди».
– Постой, постой, голубчик, погоди!
Я жён тебе и красных дев доставлю.
«Проклятый бес! как? и в моих руках
Осмелился ты думать о женах!
Смотри какой! но нет, работник ада,
Ты не прельстишь Панкратья суетой.
За всё, про всё готова уж награда,
Раскаешься, служитель беса злой!»
– Минуту дай с тобою изъясниться,
Оставь меня, не будь врагом моим,
Поступок сей наверно наградится,
А я тебя свезу в Ерусалим.
При сих словах Монах себя не вспомнил.
«В Ерусалим!» – дивясь, он бесу молвил.
– В Ерусалим – да, да, свезу тебя.
«Ну, если так, тебя избавлю я».
Старик, старик, не слушай ты Молока,
Оставь его, оставь Иерусалим.
Лишь ищет бес поддеть святого с бока,
Не связывай ты тесной дружбы с ним.
Но ты меня не слушаешь, Панкратий,
Берёшь седло, берёшь чепрак, узду.
Уж под тобой, бодрится черт проклятый,
Готовится на адскую езду.
Лети, старик, сев на плеча Молока,
Толкай его и в зад и под бока,
Лети, спеши в священный град востока,
Но помни то, что не на лошака
Ты возложил свои почтенны ноги.
Держись, держись всегда прямой дороги,
Ведь в мрачный ад дорога широка.
Граф Нулин
Пушкин написал поэму «в два утра» 13 и 14 декабря 1825 года в Михайловском. Сохранилось две рукописи, первая в составе собрания А.Ф. Онегина имеет другое название – «Новый Тарквиний». Поэма была напечатана при жизни поэта в феврале 1827 года в «Московском вестнике» (30 стихов под заглавием «Отрывок из повести «Граф Нулин»). В августе Пушкину пришёл ответ «от цензуры», в котором сообщалось, что Николай I всем доволен, поэму прочёл с превеликим удовольствием и дает добро на публикацию с изменением двух стихов: «Порою с барином шалит» и «Коснуться хочет одеяла». Полностью «Г.Н.» был напечатан впервые в «Северных Цветах» за 1828 год, где запрещенные стихи были заменены другими[15]. Поэму читатели встретили восторженно, о ней писали: повесть «у нас ещё небывалая», образец «остроумия и утонченного вкуса».
«Граф Нулин» – совершенно новый этап в эволюции Пушкина, в его борьбе против условностей традиционной романтической поэмы. Это первое, но уже совершенно решительное движение к реалистическому стилю и жанру[16].
По мнению классических пушкинистов, «Граф Нулин» – первая однозначная предтеча «Повестям Белкина» (произведению, которое, безусловно, является вершиной творчества Пушкина).
Именно там поэт открыто иллюстрирует новую систему художественных ценностей, направленную против жеманных условностей и неёстественности в изображении быта, людей и событий. Именно в «Графе Нулине» появляются яркие бытовые детали и разговорные интонации, добавляющие содержанию простоту, которая не опускает произведение до уровня пародии, но и не «возвышает» до уровня пафоса жанра «поэма», а ведь пафос был в то время самым главным атрибутом поэмы.
Несмотря на иронию и пародийность содержания, «Граф Нулин» окружен некоторой таинственностью происхождения: незадолго до этого, в ноябре, Пушкин закончил работу над «Борисом Годуновым» – серьёзным драматическим произведением, в которое он вложил немало переосмысленного духовного опыта и поэтического мастерства; также он продолжал работу над четвёртой и пятой главами «Евгения Онегина». Изнуряющая работа над этим произведением (над «Евгением Онегиным работал семь лет), требующая от него тщательной, дотошной выправки деталей, кропотливой работой над композицией и рядом других поправок, плохо соотносится с содержанием «Графа Нулина», потому как поэма не является «шалостью», развлечением или проходной вещью, написанной наскоро, «между делом». Работа над «Графом Нулиным» была не менее тщательной и выверенной. Пушкин, участвуя в полемике после публикации, отвечал критикам со всей серьезностью, что иллюстрирует отношения поэта к поэме. Заметка, которую Пушкин написал у себя в дневниках по поводу «Графа Нулина», явно писалась не для печати: в ней же он пишет про точное время, место, где произошло происшествие, давшее ему почву для сюжета. Запись кончается фразой: «Бывают странные сближения». В этой заметке, Пушкин называет источником своего вдохновения «Лукрецию» Шекспира.
В основе «Графа Нулина», как выяснилось, лежит сочетание римской исторической легенды с Шекспиром. Это сочетание подчеркнуто и в заметке Пушкина: «Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению»[17].
Пушкин действительно увлекался Шекспиром в то время, особенно трагедиями (в основном для работы над «Борисом Годуновым»), в письме к Дельвигу он даже небрежно бросает «взглянем на трагедию взглядом Шекспира» (по поводу следствия над декабристами).
Крупнейший русский литературовед Борис Эйхенбаум провел целое расследование по поводу возникновения замысла поэмы. Результатом этой ювелирной работы стало предположение, что Пушкин, помимо пародии на Шекспира, также размышляет над историей, над ролью случайности в ней, что, впрочем, является результатом работы над «Борисом Годуновым».
Также, в четвёртой главе «Евгения Онегина» есть и осень, и деревня, и похожие строки, и детали, и вся атмосфера в целом. В строфе XLIII Пушкин пишет:
В глуши что делать в эту пору?
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott.
Почти теми же словами говорится о деревне в «Графе Нулине»:
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно: грязь, ненастье…» [18]
Помимо интереса для искусства, поэма ещё важна и своим социокультурным очерком. Она является и документом усадебного быта, и ярким описанием крепостнической помещичьей России.
Герои – типичные представители пушкинского времени; влияние французского театра и моды, глупое подражание западной культуре, патриархальный быт с его натуральным хозяйством, псовыми охотами и страшной осенней грязью – всё это делает повесть важным историческим памятником эпохи.
Граф Нулин
Псари в охотничьих уборах
Чем свет уж на конях сидят,
Борзые прыгают на сворах.
Всё, подбочась, обозревает;
Его довольное лицо
Приятной важностью сияет.
Чекмень затянутый на нем,
Турецкой нож за кушаком,
За пазухой во фляжке ром,
И рог на бронзовой цепочке.
В ночном чепце, в одном платочке,
Глазами сонными жена
Сердито смотрит из окна
На сбор, на псарную тревогу…
Вот мужу подвели коня;
Он холку хвать – и в стремя ногу,
Кричит жене: не жди меня!
И выезжает на дорогу.
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно: грязь, ненастье,
Да вой волков. Но то-то счастье
Охотнику! Не зная нег,
В отъезжем поле он гарцует,
Бранится, мокнет и пирует
А что же делает супруга
Одна в отсутствии супруга?
В анбар и в погреб заглянуть —
Он вмиг заметит что-нибудь.
К несчастью, героиня наша…
(Ах! я забыл ей имя дать.
Муж просто звал её Наташа,
Но мы – мы будем называть
Наталья Павловна) к несчастью,
Наталья Павловна совсем
Своей хозяйственною частью
Не занималася, затем,
Что не в отеческом законе
Она воспитана была,
А в благородном пансионе
У эмигрантки Фальбала.
Она сидит перед окном;
Сентиментального романа:
Любовь Элизы и Армана,
Иль переписка двух сёме. —
Роман классической, старинный,
Без романтических затей.
Наталья Павловна сначала
Его внимательно читала,
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой
И ею тихо занялась.
Кругом мальчишки хохотали.
Меж тем печально, под окном,
Индейки с криком выступали
Вослед за мокрым петухом;
Три утки полоскались
