у царя,
Иным житье, другие плачут,
И мучат смертных лекаря,
Спокойно спят архиереи,
Вельможи, знатные злодеи,
Смеясь, в бокалы льют вино,
Невинных жалобе не внемлют,
Играют ночь, в сенате дремлют,
Склонясь на красное сукно;
Все столько ж трусов и нахалов,
Рублевых столько же Киприд,
И столько ж глупых генералов,
И столько ж старых волокит.
Вздохнул Денис: «О боже, боже!
Опять я вижу то ж да то же.
Передних грозный Демосфен,
Ты прав, оратор мой Петрушка[78]:
Весь свет бездельная игрушка[79],
И нет в игрушке перемен.
Но где же братии-поэты,
Мои парнасские клевреты[80],
Питомцы граций молодых?
Небес оставя светлы сени,
С крылатой шапкой набекрени,
Слетает вдруг к нему стрелой.
«Пойдем, – сказал Эрмий[81] поэту, —
Я здесь твоим проводником,
Сам Феб меня просил о том;
С тобой успеем до рассвету
Певцов российских посетить,
Иных – лозами наградить,
Других – венком увить свирели».
Сказал, взвились и полетели.
Уже густела мрачна тень,
Уж вечер к ночи уклонялся,
Морфею сладко предавался.
Эрмий с веселым мертвецом
Там Кропов[82] в тишине глубокой
С бумагой, склянкой и пером
Сидел в раздумье за столом
На стуле ветхом и треногом
И площадным, раздутым слогом
На наши смертные грехи
Ковал и прозу и стихи.
«Кто он?» – «Издатель „Демокрита“!
Не жаждет лавров он пиита,
Лишь был бы только пьян порой.
Стихи читать его хоть тяжко,
А проза, ох! горька для всех;
Но что ж? смеяться над бедняжкой,
Ей-богу, братец, страшный грех;
К певцам российским записным?»
«Быть так, Меркурий, полетим».
И оба путника пустились
И в две минуты опустились
Хвостову[83] прямо в кабинет.
Унизывал на случай оду,
Чертил, вычеркивал, потел,
Сидит; перо в его зубах,
На ленте анненской табак,
Повсюду разлиты чернилы,
«Ба! в полночь кто катит ко мне?
Не брежу, полно ль, я во сне!
Что сталось с бедной головою!
Фонвизин! ты ль передо мною?
Помилуй! ты… конечно, он!»
«Я, точно я, меня Плутон
Из мрачного теней жилища
С почетным членом адских сил
Хвостов! старинный мой дружище!
Скажи, как время ты ведешь?
Здорово ль, весело ль живешь?»
«Увы! несчастному поэту, —
Нахмурясь, отвечал Хвостов, —
Скажу тебе без дальних слов:
По мне с парнасского задору
Хоть удавись – так в ту же пору.
Что я хорош, в том клясться рад,
Пишу, пою на всякий лад,
Хвалили гений мой в газетах,
В «Аспазии»[84] боготворят.
А все последний я в поэтах,
Меня бранит и стар и млад,
Читать стихов моих не хочут,
Мальчишки надо мной хохочут.
Анастасевич[85] лишь один,
Мой верный крестник, чтец и сын,
Своею прозой уверяет,
Что истукан мой увенчает
Потомство лавровым венцом.
Никто не думает о том,
Но я – поставлю на своем.
Завьет у бедного Хвостова
Его поэмой заказной
Геройской воружась отвагой,
И жизнь я кончу над бумагой
И буду в аде век писать
И притчи дьяволам читать».
Денис на то пожал плечами;
Курьер богов захохотал
И, над свечой взмахнув крылами,
Во тьме с Фонвизиным пропал.
Спокойно свечку засветил —
Вздохнул, зевнул, перекрестился,
Свой труд доканчивать пустился,
Поутру оду смастерил
И ею город усыпил.
Меж тем, поклон отдав Хвостову,
Творец, списавший Простакову[86],
Три ночи в мрачных чердаках
В больших и малых городах
Пугал российских стиходеев.
В своем боскете[87] князь Шальной[88],
Краса писателей-Морфеев,
Сидел за книжкой записной,
Рисуя в ней цветки, кусточки,
И, движа вздохами листочки,
Мочил их нежною слезой;
Когда же призрак столь чудесный
Очам влюбленного предстал,
За платье ухватясь любезной,
И ты, славяноросс надутый[89],
О Безглагольник пресловутый,
И ты едва не побледнел,
Как будто от Шишкова взгляда;
Из рук упала Петриада[90],
И ты, попами воскормленный,
Дьячком псалтири обученный,
Ты видел тени грозный лик,
Твоя невинная другиня[92],
Уже поблекший цвет певиц,
Вралих Петрополя богиня,
Пред ним со страхом пала ниц.
Что в свет бесстыдно издает
Кокетки старой кабинет[93],
Был строгой тенью посещен;
Не спас ребенка Купидон;
Блюститель чести муз усердный
Его журил немилосердно
И уши выдрал бедняка;
Страшна Фонвизина рука!
«Довольно! нет во мне охоты, —
Сказал он, – у худых писцов
Но где певец Екатерины?»[94]
«На берегах поет Невы».
«Итак, стигийския долины
Еще не видел он?» – «Увы!»
«Увы? скажи, что значит это?»
«Денис! полнощный лавр отцвел,
Огонь поэта охладел;
Ты все увидишь сам собою;
Слетим к певцу под сединою
На час послушать старика».
Они летят, и в три мига
Среди разубранной светлицы
Увидели певца Фелицы.
Фонвизин тотчас рассказал
Свои в том мире похожденья.
«Так ты здесь в виде привиденья?.. —
Сказал Державин, – очень рад;
Прими мои благословенья…
Брысь, кошка!… сядь, усопший брат;
Какая тихая погода!..
Но, кстати, вот на славу ода, —
Послушай, братец». И старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь свое творенье,
Статей библейских преложенье;
Чета бесплотных в удивленье
Внимала молча песнопенье,
Поникнув долу головой:
«Открылась тайн священных дверь!..[95]
Из бездн исходит Луцифер,
Смиренный, но челоперунный.
Наполеон! Наполеон!
Париж, и новый Вавилон,
Превосходясь, как дивий Гог,
Упал, как дух Сатанаила,
Исчезла демонская сила!..
Благословен господь наш бог!»…
«Ого! – насмешник мой воскликнул, —
Что лучше эдаких стихов?
В них смысла сам бы не проникнул
Что сделалось с тобой, Державин?
И ты судьбой Невтону равен[97],
Ты бог – ты червь, ты свет – ты ночь…[98]
Пойдем, Меркурий, сердцу больно;
Пойдем – бешуся я невольно».
«Какое чудное явленье!» —
Фонвизин спутнику сказал.
«Оставь пустое удивленье, —
Эрмий с усмешкой отвечал. —
На Пинде славный Ломоносов
С досадой некогда узрел,
Что звучной лирой в сонме россов
Татарин бритый возгремел,
И гневом Пиндар Холмогора
И тайной завистью горел.
Его спокоить захотел,
И спотыкнулся мой Державин
Апокалипсис преложить.
Но, ах, почто так долго жить?»
Оставим наскоро Россию;
Бродить устал я, наконец».
Но вдруг близ мельницы стучащей,
На берегу реки шумящей
Шалаш является простой:
К калитке узкая дорога;
В окно склонился древний клен,
И Фальконетов Купидон
Грозит с усмешкой у порога.
«Конечно, здесь живет певец, —
Сказал, обрадуясь, мертвец, —
Взойдем!» Взошли и что ж узрели?
В приятной неге, на постеле
С венчанной розами главой,
Едва прикрытый одеялом,
С прелестной Лилою дремал
И, подрумяненный фиалом,
В забвенье сладостном шептал.
Фонвизин смотрит изумленный.
«Знакомый вид; но кто же он?
Уж не Парни ли несравненный,
Иль Клейст? иль сам Анакреон?»
«Он стоит их, – сказал Меркурий, —
Эрата, грации, амуры
Венчали миртами его,
И Феб цевницею златою
Почтил любимца своего;
Но, лени связанный уздою,
Он только пьет, смеется, спит
И с Лилой нежится младою,
«Так я же разбужу повесу», —
Сказал Фонвизин, рассердясь,
И в миг отдернул занавесу.
С досадой весь в пуху проснулся,
Лениво руки протянул,
Потом в сторонку обернулся
И снова крепким сном заснул.
Что делать нашему герою?
Повеся нос, идти к покою
Я слышал, будто бы с досады
Бранил он русских без пощады
И вот изволил что сказать:
«Когда Хвостов трудиться станет,
А Батюшков спокойно спать,
Наш гений долго не восстанет,
И дело не пойдет на лад».
* * *
Шихматов, Шаховской, Шишков,
Шишков наш, Шаховской, Шихматов,
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!
1816
* * *
Боже! царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли.
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли.
Там – громкой славою,
Сильной державою
Мир он покрыл.
Здесь безмятежною
Сенью надежною,
Благостью нежною
Нас осенил.
Брани в ужасный час
Мощно хранила нас
Верная длань —
Глас умиления,
Благодарения,
Сердца стремления —
Вот наша дань.
* * *
«Больны вы, дядюшка? Нет мочи,
Как беспокоюсь я! три ночи,
Поверьте, глаз я не смыкал».
«Да, слышал, слышал: в банк играл».
* * *
Вот Виля – он любовью дышит,
Он песни пишет зло,
Как Геркулес[99], сатиры пишет,
Влюблен, как Буало.[99]
ДЕЛИЯ
Ты ль передо мною,
Делия[100] моя!
Разлучен с тобою —
Сколько плакал я!
Ты ль передо мною,
Или сон мечтою
Обольстил меня?
Ты узнала ль друга?
Он не то, что был;
Но тебя, подруга!
Все ж не позабыл —
И твердит унылый:
«Я любим ли милой,
Как, бывало, был?»
Что теперь сравнится
С долею моей!
Вот слеза катится
По щеке твоей —
Делия стыдится?..
Что теперь сравнится
С долею моей!
ДЯДЕ, НАЗВАВШЕМУ СОЧИНИТЕЛЯ БРАТОМ
Я не совсем еще рассудок потерял
От рифм бахических, шатаясь на Пегасе,
Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.
Нет, нет – вы мне совсем не брат;
Вы дядя мне и на Парнасе.
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
И я молчу; не слышен ропот мой,
Моя душа, объятая тоской,
В ней горькое находит наслажденье.
О жизни сон! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье,
Пускай умру, но пусть умру любя!
ЗАВЕЩАНИЕ КЮХЕЛЬБЕКЕРА
Друзья, простите! Завещаю
Вам все, чем рад и чем богат;
Обиды, песни – все прощаю,
А мне пускай долги простят.
Пеной угарной
Блещет вино.
Света дороже
Сердцу оно;
Но за кого же
Выпью вино?
Здравие славы
Выпью ли я?
Бранной забавы
Мы не друзья!
Это веселье
Не веселит,
Дружбы похмелье
Грома бежит.
Жители неба,
Феба жрецы!
Здравие Феба
Пейте, певцы!
Резвой камены
Ласки – беда;
Ток Иппокрены
Просто вода.
Пейте за радость
Юной любви —
Скроется младость,
Дети мои…
Я – благодарный —
Пью за вино.
* * *
Заутра с свечкой грошевою
Явлюсь пред образом святым:
Мой друг! остался я живым,
Но был уж смерти под косою:
Сазонов[101] был моим слугою,
А Пешель[102] – лекарем моим.
ИЗ ПИСЬМА К В. Л. ПУШКИНУ
Христос воскрес, питомец Феба!
Дай бог, чтоб милостию неба
Рассудок на Руси воскрес;
Он что-то, кажется, исчез.
Дай бог, чтобы во всей вселенной
Воскресли мир и тишина,
Чтоб в Академии почтенной
Воскресли члены ото сна;
Чтоб в наши грешны времена
Воскресла предков добродетель;
Чтобы Шихматовым на зло
Воскреснул новый Буало[103] —
Расколов, глупости свидетель;
А с ним побольше серебра
И золота et caetera.
Но да не будет воскресенья
Усопшей прозы и стихов.
Да не воскреснут от забвенья
Хвалы газетчика достойный,
И Николев[104], поэт покойный,
И все, которые на свете
Писали слишком мудрено,
То есть, и хладно и темно,
Что очень стыдно и грешно!
ИЗ ПИСЬМА К кн. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединенье,
Кто видит только в отдаленье
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком
И даже… стадо с пастухом!
Блажен, кто с добрыми друзьями
Сидит до ночи за столом
И над славенскими глупцами[105]
Смеется русскими стихами;
Блажен, кто шумную Москву
Для хижинки не покидает…
И не во сне, а на яву
Свою любовницу ласкает!..
Издавна мудрые искали
Забытых истины следов
И долго, долго толковали
Давнишни толки стариков.
Твердили: «Истина святая
В колодез убралась тайком»,
И, дружно воду выпивая,
Кричали: «Здесь ее найдем!»
Но кто-то, смертных благодетель
Их важной глупости свидетель,
Водой и криком утомлен,
Оставил невидимку нашу,
Подумал первый о вине
И, осушив до капли чашу,
Увидел истину на дне.
К ДЕЛИИ
О Делия драгая!
Спеши, моя краса;
Звезда любви златая
Взошла на небеса;
Безмолвно месяц покатился;
Спеши, твой Аргус удалился,
И сон сомкнул его глаза.
Под сенью потаенной
Дубравной тишины,
Где ток уединенный
Сребристыя волны
Журчит с унылой Филомелой,
Готов приют любви веселый
И блеском освещен луны.
Накинут тени ночи
Покровы нам свои,
И дремлют сени рощи,
И быстро миг любви
Летит, – я весь горю желаньем,
Спеши, о Делия! свиданьем,
Спеши в объятия мои.
Кж. В. М. ВОЛКОНСКОЙ
On peut tres bien, mademoiselle,
Vous prendre pour une maquerelle,
Ou pour une vieille guenon,
Mais pour une grace, – oh, mon Dieu, non.[106]
К ЖУКОВСКОМУ
Благослови, поэт!… В тиши парнасской сени
Я с трепетом склонил пред музами колени:
Опасною тропой с надеждой полетел,
Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.
Страшусь, неопытный, бесславного паденья,
Но пылкого смирить не в силах я влеченья,
Не грозный приговор на гибель внемлю я:
Сокрытого в веках священный судия,[107]
Страж верный прошлых лет, наперсник муз любимый
Ибледной зависти предмет неколебимый
Приветливым меня вниманьем